Рубиновые звезды

Достав из рюкзака бутылку, он похлебал воды, прислушался: не слышно ли собачьего лая? В низине, возле леса было довольно тихо. Лишь вершины деревьев качались и тянулись в бесприютное небо, скрипели, жалуясь на свою скучную, монотонную жизнь.

Рюкзак, почти невесомый, привычно охватил Василия лямками, и он машинально провел рукой по груди, словно отыскивая, то ли рюкзак запасной, то ли заветное кольцо. Он перебросил ружейный ремень через шею, поправил воротник, и решил выбраться на обрывистую террасу, и с нее, еще раз оглядеться.

Он выбрал место, где подъем был менее крут, и, преодолевая заросли бурьяна, начал подниматься. Выбрался на верх, и увидел знакомую плоскую местность, уходившую от него в левую сторону, на понижение, к стенам прежних колхозных коровников. Справа от Василия возвышался ольховый куст, увешанный сморщенной ржавой листвой, и деревяшками темных сережек. Более на этой плоской равнине ничего примечательного не росло. Лишь в стороне коровников, вдоль обочин проложенной там дороги, сквозила узкая лесополоса.

Василий сделал несколько шагов и впереди него с шумом вспорхнул и быстро понесся над бурьянами выводок серых куропаток. Погруженный в свои мысли он не успел даже сдернуть ружье. Стайка растворилась, юркнув в низинку. Еще раз осмотревшись, и заметив вдали блестевшую крышу автомобиля, подумал: «Кто там может быть?», и двинулся в его сторону. Подойдя ближе, приметил уже силуэт в камуфляже. Человек медленно двигал руками, будто косил, но чрезвычайно лениво и нехотя.

«Да и чего косить? – прикинул Василий. – Травы там нет. Один сорняк на всю округу. Осенью кто косит?..» Внезапно пришло понимание, что в руках у человека не коса, а металлоискатель, а уже от этого оттолкнулось насмешливо-ироническое: «Ага! Клады, наверное, ищет…»

Мысль о подземных сокровищах окутала все его естество довольно приятно, будто по организму тончайшим образом разошлось сто пятьдесят грамм водки, и он уже закусывает просвистевшее весельем спиртное, кусочком сочного шашлыка с запеченным колечком лука, облизанного, припаянного к мясу жаром огня. Мысль продолжила развитие в естественном направлении о том, что неплохо было бы и самому найти клад, и сколько бы проблем такая находка вмиг бы разрешила. Рот наполнился слюной. Захотелось есть. Захотелось жить. Захотелось сесть в салон автомобиля, купленного за деньги, вырученные от продажи клада, покатить куда глаза глядят, а там… А там можно было бы завернуть и к Антонине. Организовать разведывательно-диверсионную засаду, дождаться ее на улице, провести имитацию случайного наезда, плавно опустить тонированное стекло водительской дверцы, и опалить взглядом победителя… Василий сплюнул. Мечта в мгновение сменилась надежной как дубина, народной мудростью: «Дурак, Вася, думкой богатеет!»

Он шагал и отметая от себя дурные, досужие помыслы рассуждал: «Какие тут клады? Тут все перепахано-перекопано сто раз. Это сейчас все дурниной заросло, а когда-то люцерну сеяли. Да и кому в голову придет клад в чистом поле закапывать? Закопаешь – так не найдешь потом. Клад нужно в месте приметном схоронить. Не зря ведь раньше целые курганы насыпали, эти как их… скифы, или хрен их там знает кто… древние, короче. Не-ет! Это он скорей всего оружие ищет. Что с войны осталось. На этом месте, – еще в школе помнится, говорили, – линия обороны проходила: возвышенность. Высота. Окопы, капониры, то, се… А, может, вообще металлолом: «люминий с чугунием». Моментально возникла фигура Чугункова: «Кто не хочет грузить люминий, будет таскать чугуний!» Того старшины из отряда по обучению грузить, красить, мести, копать, а еще «катать квадратное и таскать круглое». То есть самым полезным вещам, перед тем как поместить в салон самолета, летящего через границу, в чужую страну. Вспомнив круглую и хитрую рожу, Василий улыбнулся. -… Ладно… Такое дело… Пусть роет. Если желание есть. И возможность такая… Интересно, где Чугунков этот?.. Как он?..»

Василий перешел возвышенность, спустился с другой стороны по едва заметному склону к петлявшей, широкой полосе камыша, заходившего ходуном, будто его приглаживала огромная и невидимая ладонь. Прямо возле него, среди кустов боярышника ощетинилась острыми веточками молодая, одинокая вишня. В ней притаилось несколько несклеванных птицами, темных завяленных на ветру морщинистых ягод. Василий, обойдя деревце, оборвал их, и осторожно попробовал первую. Она на удивленье оказалась мясистой и пьянящей. Перекатывая во рту, он объел ее мякоть, основательно огрыз косточку, выплюнул, и тогда уже забросил остальные. Все вместе.

Покончив с вишнями, он снял ружье, рюкзак, куртку. Рубашку и футболку он вывернул наизнанку, основательно вытряс нападавшую за шиворот и пролезшую во все стороны древесную, докучливую мелочь. Невидимое солнце уже слегка пригревало, и налетавший ветер приятно ластился к задышавшей всеми порами коже. Затем, немного постояв, потер футболкой спину и бока, еще раз ее тряханул, оделся, чувствуя приятную прохладу одежды и ее сухость. Сметав бурьян в подобие пружинистой лежки, удобно устроился у подножия склона, упершись взглядом в серую пустоту небес. Глаза провалились в бесконечность, веки устало смежились, и сгиб правой руки прикрыл лицо. Навалилась приятная усталость, и стало клонить ко сну. Осень дарила покой. Не вились мухи, оводы. Не донимали комары и мошки. Исчезли змеи и клещи.

Василий глубоко вздохнул и стал проваливаться в такое привычное, но всегда поражавшее его состояние, когда ты – это вроде ещё ты, но собой уже являешься не совсем вполне.

Еще в этом переходе, между явью и сном, ему представилась, постепенная, словно таяние льдины, потеря ощущения тяжести и объема тела, обращаемого в подобие легчайшего перышка. Его подхватило теплым ветром и понесло, поднимая все выше и выше, к сияющим золотым облакам. Среди их громад, четко очерченных и оттененных, будто отлитых в драгоценном металле, выгнувшись небесным драконом, текла широкая искристая лента, блестя и играя всеми красками мира, слитая со звучащим, сложенным в такое знакомое: «Каждый… охотник… желает… знать… где… сидит… фа-за-ааннн…» Это, последнее, – …аннн… – зазвучало гулким прекрасным гудом, и втянуло внутрь звука, словно стоящего на перроне к летящему составу, – еще чуть-чуть, и кажется тяжелые круги, высекающие искры из рельсовой стали, увлекут в безумную бесконечность, в которой любые нити всегда параллельны, и никогда не сплетутся…

Амплитуда движения вбросила сам звук в мелодию, звучащую от бьющих в небесный бубен крыльев причудливых птиц. Они плыли в небесах с чудовищно длинными хвостами-струнами, и их легко швыряло из стороны в сторону во взвихренном потоке. Очертания птиц становились все размытее, и вот, все летящее, слилось в водную струю, искристую и пенную, бьющую из незримого, самого мощного во Вселенной источника. Сознание, уже непонятно во что облаченное, еще несколько раз качнулось на невидимых каруселях за пределами потока, и уже вода, притянув к себе, понесла, медленно кружа, по темно-зеленой, пронизанной солнечными лучами, прозрачной поверхности реки в поросших пышной растительностью берегах. Из прохладной, таинственной мглы упруго извиваясь, всплывало что-то серебристое, манящее, притягательно – пугающее…

Вода внизу взвихрилась воронкой, и то, что было им, мгновенно поглотило, повлекло по подсвеченному изнутри, пульсирующему красному и живому туннелю, с мягкой оболочкой стен из полупрозрачных, желеообразных капсул. И, затем, все это непостижимым образом извернулось само из себя, и он, непонятно в какой ипостаси уже пребывая, уперся взглядом в умные глаза огромной змеи. Она, окрашенная в чередование красных и черных колец, вырастала из воды прямиком в небо, и в нем он вновь, то ли висел, то ли парил, пребывая в полной невесомости, не чувствуя абсолютно никакой необходимости в дыхании и телесной связи с ничем материальным, о котором не то что забыл, а казалось, уже и не знал этого никогда…

Словно раздувшийся ртутный шар, отражающий в зеркальной поверхности стремительно меняющийся мир, возникла все вытесняющая уверенность, что змея хочет говорить, и всего ужаснее, был взор, таких прекрасных, пронизывающих пространство до абсолютного предела, глаз с ресницами женщины, и пришло понимание, что услышав голос, осознав произнесенное, мгновенно, не в силах снести тяжести открывшейся истины, обратится он в огромный, ничего уже не понимающий, вросший в землю валун… Казалось, что сокровенное это знание, уже пытается пронзить и напитать губительным ядом, сверля алмазным сверлом точку, где хрящ переносицы сливается с твердью лба…

Все тело Василия конвульсивно дернулось, ноги взметнулись, и резко опав, больно стукнулись коленками. Он мгновенно ощутил силу тяжести, прижавшую вновь возникшее тело к земле, боль в переносице, сдавленную костяшкой кисти правой руки, в которую, перевалившись во сне уткнулся. Возникшее неосознанное усилие заставило мышцы приподнять голову, и позволило сильно и глубоко вздохнуть. Как в детстве, после какого-то горя, сотрясшего его маленький мир, и потопа соленых как море слез. Импульсивно, и судорожно. В несколько затихающих, упоительных заходов. И, каждый следующий, как те последние слезки, был кажется, самым сладостным.

Лежавшая рядом лайка, навострила уши, и следила за человеком умными, все понимающими глазами.

– Да-а! Вот приснится же… с похмелья. – он похлопал по земле рядом с собой, и лайка, обрадованно замахав хвостом, заняла означенное место.

– Вот, Бача! Расскажу тебе, друг мой. Приснился мне сон странный… змея какая-то. Хорошо, что осень уже. Все змеи-гадюки, слава тебе, в спячку залегли… Да такая… сама интересная… морда вроде змеиная, а глаза человечьи. Да такие, что… – Василий крепко ругнулся, – в самую душу, – ее мать! -смотрят. Самое нутро прожигает. Тебе-то брат, хорошо. Тебе если и снится что, так только косточка мозговая. Да? Ну, что? Отдохнули. Пойдем, брат. Подышим…

Он погладил собаку, поднялся, и, захватив рюкзак с ружьем, пошагал на запад. Слева от Василия раскинулось распаханное поле, край которого укатали колеса автомобилей. Справа рос кустарник, за которым вихлялись макушки камышей. Бежавший рядом кобель остановился, тугой бублик хвоста распустился в настороженное полукольцо, пес пригнул голову к земле, и крадучись, вошел в кусты. Это был знак. Своеобразная стойка, которую с более длительным лагом по времени, и внешне гораздо эффектнее делают островные легавые: сеттеры и пойнтеры. Охотник взял ружье на изготовку, приготовившись к вылету птицы. В глубине зарослей с мелкими багряными листочками послышалось тревожное скирканье. Удары крыльев по упругим прутьям в мгновение вынесли ввысь темный силуэт фазана, отчетливо усилившего красноту опаленного осенью куста. Едва взлетев, как сноровистый пловец, петух тут же нырнул вниз и влево. Но Василий, еще этого всего не увидев, вскинул ружье на слух, по направлению шума, и по этой тихой глади, едва зарябившей, резко хлопнули свинцовые брызги. Фазан мелькнул и пропал. Василий не понял, – попал или нет?! Он выдохнул воздух, вместе с моментально возникшим чувством напряжения, и услышал шум и треск пробирающейся сквозь камыши собаки. Стало понятно, что птица перелетела на другую сторону, и там, возможно, упала.

Охотник прошел немного вдоль камышей, помня, что неподалеку есть давно сделанный прогал. Наконец отыскал это узкое место в обширных зарослях, и, чертыхаясь, полез вперед. Под ногами захлюпала сочившая среди камышей вода, и его берцы, с оголодалым чавканьем погрузившись в мокрую грязь умершего ручья, моментально промокли. Противно завоняло затхлой, протухшей водой, и Василия замутило. Когда из пруда текла вода, пройти здесь возможности не было. Водичка тогда спешила, чистая и прозрачная. Нужно было раздеваться. Но это грозило порезами о жесткие камышовые листья. Говорят, Витя Дровалев раньше, умудрялся даже ставить где-то здесь сеть, в которую набивалась скользящая между стеблями рыба. Улов он продавал ближайшим соседям. Или взаимовыгодно менял.

Василий выломился из камышей как дикий кабан, кляня себя, фазана и убежавшую на его поиски лайку. Вся одежда сверху вновь была в осевшей пыли, а ноги, – практически до колен, – мокрые. Он вышел на сухой берег, где камышу уже не хватало влаги, и, найдя у кустов прочный обломок ветки, стал очищать обувь от налипшей грязи, и затем тщательно, словно брыкливый конь, принялся отирать подошвы о сухую растительность. Ботинки он решил не снимать. Все равно толком не просушишь. Только лишняя возня. А водичка, – она и так выйдет.

– Бача! Бача! – поорал он, выпуская раздражение, и прекратив елозить ногами, повернув голову на раздавшийся шорох, сквозь голую арматуру кустарника, заметил мокрого и грязного пса с прижатыми ушами, волокущего в пасти большую красивую птицу. Длинный, тонкий хвост и одно красное крыло безвольно влеклись по спутанной траве.

– Молодец! молодец! – детская радость переполнила Василия. Он вмиг забыл переход через камыши, грязь и мокрую обувь, с еще противно булькающей водой.

– Давай сюда его! Давай! Молодец, молодец какой! Нашел, нашел…– гладил, присев на колени собаку, пытаясь отобрать птицу, которую собака до последнего не желала выпускать. Тушка ещё горячая. Жизнь из нее ушла, но жар птичьего тела остывал медленно.

Василий развернул фазаньи крылья в полный размах, и птица, свесив темно-зеленую голову на бок, повисла на крылах словно на распятье. Фазан попался крупный. Не этого года. И, может быть, даже не того. Старый.

– Ну, что же, полетал, и хватит! – скороговоркой проговаривал Василий, осматривая местность и выбирая место, где его можно будет приторочить.

– Ничего – утушится. В сметане упреет. А-ну, дружок, полезай пока в мешок!

Охотник не замечал, что заговорил стихами, и что был рад и доволен собой, и своей собакой, и ружьем своим, и что вчера не хотелось жить, а сегодня день удался, и нужно ловить удачу за хвост, за это ощущение счастья и наполненности жизнью, и больше никогда, никогда не выпускать из своих рук.

– Все, Бача! Верной дорогой идем! Пить бросил! с охоты вернемся, к Антонине поеду. Новую! новую жизнь начнем!

У него возникло чувство, что и денежный вопрос решится сам собой, и половодье жизненной реки войдет в свои берега.

Неподалеку виднелась группка растущих деревьев, и поэтому, несмотря на сказанное, в рюкзак добычу не убрал. Решив привязать на одном из тех деревьев. Он еще раз внимательно осмотрел местность: не едет ли машина? не идет ли человек? Но все было тихо. Лишь ветер временами легонько проскальзывал по смурной степи. Тоскливая эта, хмурая равнина еще что-то навеяла, и Василий поймал себя на одной важной мысли, но она к его изумлению, мгновенно улетучилась, оставив ощущение эфемерности и неясности. Он покачал головой из стороны в сторону, но вспомнить, о чем ему подумалось, так и не смог. Поводил глазами из стороны в сторону, словно пытаясь заглянуть внутрь себя. Но из этого у него ничего не вышло. Внутри было непонятно.

Василий повел головой сильнее, как-бы разминая зажатую шею, натужно и невесело хохотнул, будто подвел под своей попыткой вспомнить черту, отсекающую дальнейшее напряжение мыслительной деятельности:

– Вот, склерозник. Совсем из ума выжил.

Он снял кепку, поерошил пятерней волосы. Натянул обратно, и потеряно, то ли улыбнулся, а то ли просто скривил губы, – будто от причиненной незнамо кем обиды. Обернулся назад, – непонятно зачем вглядываясь в то направление, откуда пришел. Кроме желтеющей стены камыша и серого, будто нарисованного неба, ничего не увидел. Поднял лежащее на земле ружье, закинул на плечо и пошагал прямо, в сторону примеченных деревьев.

Деревца эти Василию не понравились. Низенькие, тонкомерные, прозрачные. Будто не настоящие. Привязанная добыча могла привлечь любопытный взгляд. И, человечий, и звериный. Он решил дойти до подножия холма, и там, где деревья гораздо основательнее, привязать тушку. Он еще раз осмотрелся, и положил добычу в рюкзак.

К холмам он медленно шел через недавно вспаханное поле, по крупным комкам окаменевшей земли, серым остаткам кукурузных стеблей. Он не любил таких обширных, пустых пространств. Казалось, что за ним ведут наблюдение в бинокль, или в окуляр оптического прицела. Идти по однообразной местности невыразимо скучно, потому как шагающему по ней видна удручающая серая пустота, и ничего более. Лишь горизонт притягивает к себе взгляд, и влечет своею недоступностью.

«Дойдем…» – думал Василий, и поглядывал на своего верного охотничьего собрата, трусящего по разрытому плугом неудобью, с тоскливо опущенным, на манер волчьего, хвостом.

Они подошли к подножью первого холма. Только издалека эта возвышенность казалась монолитной. На самом деле, при ближайшем рассмотрении, вся эта местность являла собой возвышенность, резко оборванную над долиной, и крутой обрывистый бок её прорезали несколько длинных балок, со множеством коротких оврагов, густо поросших кустарником и ленточным лесом. На самой вершине, все эти холмы соединялись в одно целое, ровное плато, уходившее на плавное понижение в противоположную сторону. Все более-менее ровные места на этой возвышенности, были давным-давно окультурены и использовались для посева пшеницы, подсолнуха или кукурузы. Поля были разбиты на квадраты, границами которых служили высаженные заградительные лесополосы, и, как правило, вдоль одной из них накатана полевая дорога.

По холму, среди кустов и деревьев петляла наезженная колея. За ее обочиной, поднималась обгоревшая земля, белел пепел исчезнувших кустов, редкие деревья еще дымились опаленной корой и ветвями, превращенными огнем в черные острые гвозди.

– Вперед, Бача! – скомандовал Василий, и, надвинув кепку на лоб, перевесив ружье на грудь, широко раскинув руки на стволе и прикладе, двинулся по пепелищу. Земля с сожженным покровом зияла маленькими аккуратными дырочками. «Норки мышиные…» – понял Василий. И, еще он подумал, что мыши, скорее всего в земле спеклись, так как норки у них не особо глубокие. Оглушительно каркнув, прочертил серое небо ворон, и черной точкой исчез за вершиной холма. Собака шла перед хозяином, осторожно ступая по опасной гари.

«Вот, черт!» – Василий ругнулся. Собака-то идет не в мокрых берцах с толстыми подошвами, а голыми, босыми собачьими лапами. Поэтому он решил выше не подниматься, а обогнув холм, спуститься в то место, где его разваливала на две части широкая в устье балка. Выходила она в долину под косым углом, из-за чего со стороны дороги была не особо заметна. По ее южному склону росло много крупного шиповника, дикой сливы, одичавшего винограда, – когда-то, давным-давно здесь разбил виноградник зажиточный казак. Он, говорили знающие люди, привез виноградные лозы, из под самого города Парижа, до которого в составе Казачьего лейб – гвардии полка гнал войска непрошенного Корсиканского гостя. Судьба его, а также его потомства, осталась не известной. Но из-за виноградника о нем помнили, и балку эту называли Крюковой, по его казачьей фамилии. После дождей, когда вновь пригревало осеннее солнце, под опавшими листьями по руслу всей балки появлялись вкусные грибы – синеножки.

Направляясь уже в сторону низины, где за перекрывшими обзор вездесущими кустами, виднелись серые вершинки старых акаций, Василий услышал глухие, размеренные удары топора.

«Вот, народ, все браконьерят… – подумал охотник. – И так деревья почти все уже перевели, – распашка, пожары, так и эти еще…». Василий и сам время от времени заготавливал дрова. Но для личных нужд всегда находилось веское оправдание. А в сарае припасена древняя, но также, как и в молодости своей, безотказно глотающая бензин, бензопила со странным названием «Дружба». «Кто там с кем дружил? Пила с деревом, что ли?» За незаконную рубку можно было «влипнуть». А, впрочем, влипнуть можно за что угодно: за рыбку, за птичку, за дрова. Даже за сбор никому не нужных сорных растений. Заботливо внесенных в особые списки. Но кому было нужно, те и рубили, и пилили. И даже косили запретную коноплю…

Удары топора не взволновали собаку, она не повела ухом и не помчалась на разведку. Подойдя ближе, среди высоких акаций Василий увидел темневшую фигуру, которая согнувшись, рубила топором упавшее в бурю дерево. Упершись передней частью в землю, неподалеку стояла самодельная тачка с двумя узкими колесами от мопеда, с уже нагруженными жердями.

Василий, по привычке, подошел как можно тише, ближе, и решив подшутить над нарушителем, громко назидательно произнес:

– Бог в помощь!

Рубивший, будто нехотя распрямился, поднял топор на уровень груди, стал медленно по-армейски поворачиваться, и первое что увидел охотник, это как большой палец левой руки медленно проводит по отточенному, блестящему лезвию ржавого топора:

– Затупился, падло, помощник!

И уже по тембру сипящего голоса, по характерному, будто харкнутому слову, но все равно еще не веря собственным ушам, екнув селезенкой как загнанная лошадь, и понимая, что лучше один раз увидеть, вглядываясь в профиль, а затем и в фас бледного, будто знакомого лица, охотник, словно отгоняя слепня, со стоном замотал внезапно отяжелевшей головой, с единственной целью, – чтоб она оторвалась напрочь, и улетела:

– Ви-тя!.. Да ты же… умер!!

– Ты что, сосед? С дуба рухнул что ли? – с ехидной, егозливой улыбочкой зачастил рубщик. – Кто умер?!

– Ты…

– Да ты чё… ты чё…– покрутил указательным пальцем у виска. – Вольтов погнал?! Вася! А?.. пережрал вчера?.. Так иди, похмелись. – и весело захохотал, горячечно сверкая блестящими глазками. Это странное звучание, булькая, изливалось из его нутра быстрой икотой, и казалось, что тело, издающее звуки, действительно сейчас умрет от бьющего в солнечное сплетение хохота. Отбросив топор, и, обхватив живот обеими руками, согнувшись, он уже надрывался надсадно. Казалось, еще чуть-чуть, и он упадет на спину, и быстро-быстро засучив ногами, обутыми в кирзовые сапоги, затопчет нависшее над ним небо.

И, он действительно, опал как оторванный лист, но спиною откинулся на толстый древесный комель.

– Ну!! Умори-и-ил! Умертвил! Умер! Умер! Ты что, видел?! Ну, умора! Или хоронить приходил? Вася! Братан! Ну, нету слов! Не ожидал от тебя! падлой буду!! Фу-у-у… – перевел он наконец дух, и замолкая поднял голову. Вылетев из провала открытого рта будто конфетти, к его жидкой бороденке приклеились липкие блестяшки слюны.

Видимо заметив тень брезгливости на лице охотника, или все же почувствовав такой непорядок, он, прихватив обшлаг рукава старой куртки тремя пальцами, утер им губы, глаза, лоб и щеки. И, затем уже и сам рукав потер о куртку на груди, и тщательно, будто не было у него других забот, осмотрел рукав на наличие влаги.

Охотник почувствовал странное головокружение, исчезновение сил. Ноги сделались чужими, во рту пересохло. Он снял с головы кепку, и обтер вспотевший лоб. Оглянулся, и слева от себя с удивлением увидел старый, широкий пень, которого вначале не приметил. Он иструхлявился в середке и мягко принял его, как долгожданное кресло в фамильном замке принимало рыцаря вернувшегося из похода в Святую землю.

Василий тер подбородок и настойчиво вглядывался в бледное лицо.

Перед ним находился освободившийся из «неисправимого лагеря» и убивший себя путем удушения в веревочной петле Дровалев.

– Витя… так люди сказали, что ты повесился…

– Вот кто тебе, Вася, такое сказал?! Плюнь ему в морду! Пху!– Дровалев плюнул перед собой, и его слюна фонтанирующими брызгами разлетелась в разные стороны.

Василий промолчал. Об этом ему сказала мать. Как сквозь вату, продолжало долетать в истеричной веселости:

– …хотел вздернуться, хотел! Было дело. Мусора припутали. Трясли как грушу. Да не стал я. Крепанулся. В винсовхоз жить ушел. Бабеночка подвернулась. Ничего себе такая… – Дровалев фигурно изобразил в воздухе восьмерку. – На птичнике, упаковщицей… А, там… Слышь, Василий? Чистый ад! Куры по конвееру едут, – вернее, за лапки вниз головами висят, а впереди ножичек такой треугольный, напротив горла. Чик – одна, чик – вторая, чик – третья… Только дрыгаются… Кровищи!.. А я, домохозяин теперь: печку топлю, котлы, сковородки. Тыры – пыры, пассатижи! Ну, типа, как дневальный в бараке. – И вновь захохотал. – Ох…ох…ох…хо…хо…хо… х-х-ха! –закашлялся, утираясь, добавляя виновато: – Тубик проклятый! Не боись. Закрытый. Да вот еще беда – газа нету. Нет газа в недрах!.. ах…ах…ух…ух…углем топим…– и затем, успокаиваясь от бьющего в грудь кашля. – Но это зимой. А так – дровишками. Вот припасаю, да на тележке отвожу.

– Топором-то много не намахаешь…бензопилой-бы…

– Я этих тарахтелок, Вася, еще под Красноярском нанюхался. В Лесосибирске. Не слыхал? До сих пор колотит. Бы-ы-р-р-ррр…у-у-у… – он, как собака, протрясся всем телом, и Василию показалось, что Дровалев сейчас выпрыгнет из великоватой ему куртки, и что мотнувшиеся уши хлестанули его по щекам.

– Вот там, Вася, лесоповал! Там в земле, – такая яма! Круглый год горит. Кора сучья, все подряд… Как-то суку одну замочили – и, в огонь этот, вечный! Три дня машины пожарные тушили. Да ты что! Даже зубов не нашли. Там жар такой, как в аду! это я тебе точно говорю. Ну, и накалякал прокурор по надзору, что осужденный по фамилии…и не упомню уже… – Дровалев мазнул хитрым взглядом по Василию, – сам в тот огонь упал. В силу моральной несознательности и полного отсутствия желания к дальнейшему исправлению… – залетным дятлом затарабанил дурной хохот. – А я же, и говорю! – лагерь тот! – неисправимый!!