скачать книгу бесплатно
Еще в этом переходе, между явью и сном, ему представилась, постепенная, словно таяние льдины, потеря ощущения тяжести и объема тела, обращаемого в подобие легчайшего перышка. Его подхватило теплым ветром и понесло, поднимая все выше и выше, к сияющим золотым облакам. Среди их громад, четко очерченных и оттененных, будто отлитых в драгоценном металле, выгнувшись небесным драконом, текла широкая искристая лента, блестя и играя всеми красками мира, слитая со звучащим, сложенным в такое знакомое: «Каждый… охотник… желает… знать… где… сидит… фа-за-ааннн…» Это, последнее, – …аннн… – зазвучало гулким прекрасным гудом, и втянуло внутрь звука, словно стоящего на перроне к летящему составу, – еще чуть-чуть, и кажется тяжелые круги, высекающие искры из рельсовой стали, увлекут в безумную бесконечность, в которой любые нити всегда параллельны, и никогда не сплетутся…
Амплитуда движения вбросила сам звук в мелодию, звучащую от бьющих в небесный бубен крыльев причудливых птиц. Они плыли в небесах с чудовищно длинными хвостами-струнами, и их легко швыряло из стороны в сторону во взвихренном потоке. Очертания птиц становились все размытее, и вот, все летящее, слилось в водную струю, искристую и пенную, бьющую из незримого, самого мощного во Вселенной источника. Сознание, уже непонятно во что облаченное, еще несколько раз качнулось на невидимых каруселях за пределами потока, и уже вода, притянув к себе, понесла, медленно кружа, по темно-зеленой, пронизанной солнечными лучами, прозрачной поверхности реки в поросших пышной растительностью берегах. Из прохладной, таинственной мглы упруго извиваясь, всплывало что-то серебристое, манящее, притягательно – пугающее…
Вода внизу взвихрилась воронкой, и то, что было им, мгновенно поглотило, повлекло по подсвеченному изнутри, пульсирующему красному и живому туннелю, с мягкой оболочкой стен из полупрозрачных, желеообразных капсул. И, затем, все это непостижимым образом извернулось само из себя, и он, непонятно в какой ипостаси уже пребывая, уперся взглядом в умные глаза огромной змеи. Она, окрашенная в чередование красных и черных колец, вырастала из воды прямиком в небо, и в нем он вновь, то ли висел, то ли парил, пребывая в полной невесомости, не чувствуя абсолютно никакой необходимости в дыхании и телесной связи с ничем материальным, о котором не то что забыл, а казалось, уже и не знал этого никогда…
Словно раздувшийся ртутный шар, отражающий в зеркальной поверхности стремительно меняющийся мир, возникла все вытесняющая уверенность, что змея хочет говорить, и всего ужаснее, был взор, таких прекрасных, пронизывающих пространство до абсолютного предела, глаз с ресницами женщины, и пришло понимание, что услышав голос, осознав произнесенное, мгновенно, не в силах снести тяжести открывшейся истины, обратится он в огромный, ничего уже не понимающий, вросший в землю валун… Казалось, что сокровенное это знание, уже пытается пронзить и напитать губительным ядом, сверля алмазным сверлом точку, где хрящ переносицы сливается с твердью лба…
Все тело Василия конвульсивно дернулось, ноги взметнулись, и резко опав, больно стукнулись коленками. Он мгновенно ощутил силу тяжести, прижавшую вновь возникшее тело к земле, боль в переносице, сдавленную костяшкой кисти правой руки, в которую, перевалившись во сне уткнулся. Возникшее неосознанное усилие заставило мышцы приподнять голову, и позволило сильно и глубоко вздохнуть. Как в детстве, после какого-то горя, сотрясшего его маленький мир, и потопа соленых как море слез. Импульсивно, и судорожно. В несколько затихающих, упоительных заходов. И, каждый следующий, как те последние слезки, был кажется, самым сладостным.
Лежавшая рядом лайка, навострила уши, и следила за человеком умными, все понимающими глазами.
– Да-а! Вот приснится же… с похмелья. – он похлопал по земле рядом с собой, и лайка, обрадованно замахав хвостом, заняла означенное место.
– Вот, Бача! Расскажу тебе, друг мой. Приснился мне сон странный… змея какая-то. Хорошо, что осень уже. Все змеи-гадюки, слава тебе, в спячку залегли… Да такая… сама интересная… морда вроде змеиная, а глаза человечьи. Да такие, что… – Василий крепко ругнулся, – в самую душу, – ее мать! -смотрят. Самое нутро прожигает. Тебе-то брат, хорошо. Тебе если и снится что, так только косточка мозговая. Да? Ну, что? Отдохнули. Пойдем, брат. Подышим…
Он погладил собаку, поднялся, и, захватив рюкзак с ружьем, пошагал на запад. Слева от Василия раскинулось распаханное поле, край которого укатали колеса автомобилей. Справа рос кустарник, за которым вихлялись макушки камышей. Бежавший рядом кобель остановился, тугой бублик хвоста распустился в настороженное полукольцо, пес пригнул голову к земле, и крадучись, вошел в кусты. Это был знак. Своеобразная стойка, которую с более длительным лагом по времени, и внешне гораздо эффектнее делают островные легавые: сеттеры и пойнтеры. Охотник взял ружье на изготовку, приготовившись к вылету птицы. В глубине зарослей с мелкими багряными листочками послышалось тревожное скирканье. Удары крыльев по упругим прутьям в мгновение вынесли ввысь темный силуэт фазана, отчетливо усилившего красноту опаленного осенью куста. Едва взлетев, как сноровистый пловец, петух тут же нырнул вниз и влево. Но Василий, еще этого всего не увидев, вскинул ружье на слух, по направлению шума, и по этой тихой глади, едва зарябившей, резко хлопнули свинцовые брызги. Фазан мелькнул и пропал. Василий не понял, – попал или нет?! Он выдохнул воздух, вместе с моментально возникшим чувством напряжения, и услышал шум и треск пробирающейся сквозь камыши собаки. Стало понятно, что птица перелетела на другую сторону, и там, возможно, упала.
Охотник прошел немного вдоль камышей, помня, что неподалеку есть давно сделанный прогал. Наконец отыскал это узкое место в обширных зарослях, и, чертыхаясь, полез вперед. Под ногами захлюпала сочившая среди камышей вода, и его берцы, с оголодалым чавканьем погрузившись в мокрую грязь умершего ручья, моментально промокли. Противно завоняло затхлой, протухшей водой, и Василия замутило. Когда из пруда текла вода, пройти здесь возможности не было. Водичка тогда спешила, чистая и прозрачная. Нужно было раздеваться. Но это грозило порезами о жесткие камышовые листья. Говорят, Витя Дровалев раньше, умудрялся даже ставить где-то здесь сеть, в которую набивалась скользящая между стеблями рыба. Улов он продавал ближайшим соседям. Или взаимовыгодно менял.
Василий выломился из камышей как дикий кабан, кляня себя, фазана и убежавшую на его поиски лайку. Вся одежда сверху вновь была в осевшей пыли, а ноги, – практически до колен, – мокрые. Он вышел на сухой берег, где камышу уже не хватало влаги, и, найдя у кустов прочный обломок ветки, стал очищать обувь от налипшей грязи, и затем тщательно, словно брыкливый конь, принялся отирать подошвы о сухую растительность. Ботинки он решил не снимать. Все равно толком не просушишь. Только лишняя возня. А водичка, – она и так выйдет.
– Бача! Бача! – поорал он, выпуская раздражение, и прекратив елозить ногами, повернув голову на раздавшийся шорох, сквозь голую арматуру кустарника, заметил мокрого и грязного пса с прижатыми ушами, волокущего в пасти большую красивую птицу. Длинный, тонкий хвост и одно красное крыло безвольно влеклись по спутанной траве.
– Молодец! молодец! – детская радость переполнила Василия. Он вмиг забыл переход через камыши, грязь и мокрую обувь, с еще противно булькающей водой.
– Давай сюда его! Давай! Молодец, молодец какой! Нашел, нашел…– гладил, присев на колени собаку, пытаясь отобрать птицу, которую собака до последнего не желала выпускать. Тушка ещё горячая. Жизнь из нее ушла, но жар птичьего тела остывал медленно.
Василий развернул фазаньи крылья в полный размах, и птица, свесив темно-зеленую голову на бок, повисла на крылах словно на распятье. Фазан попался крупный. Не этого года. И, может быть, даже не того. Старый.
– Ну, что же, полетал, и хватит! – скороговоркой проговаривал Василий, осматривая местность и выбирая место, где его можно будет приторочить.
– Ничего – утушится. В сметане упреет. А-ну, дружок, полезай пока в мешок!
Охотник не замечал, что заговорил стихами, и что был рад и доволен собой, и своей собакой, и ружьем своим, и что вчера не хотелось жить, а сегодня день удался, и нужно ловить удачу за хвост, за это ощущение счастья и наполненности жизнью, и больше никогда, никогда не выпускать из своих рук.
– Все, Бача! Верной дорогой идем! Пить бросил! с охоты вернемся, к Антонине поеду. Новую! новую жизнь начнем!
У него возникло чувство, что и денежный вопрос решится сам собой, и половодье жизненной реки войдет в свои берега.
Неподалеку виднелась группка растущих деревьев, и поэтому, несмотря на сказанное, в рюкзак добычу не убрал. Решив привязать на одном из тех деревьев. Он еще раз внимательно осмотрел местность: не едет ли машина? не идет ли человек? Но все было тихо. Лишь ветер временами легонько проскальзывал по смурной степи. Тоскливая эта, хмурая равнина еще что-то навеяла, и Василий поймал себя на одной важной мысли, но она к его изумлению, мгновенно улетучилась, оставив ощущение эфемерности и неясности. Он покачал головой из стороны в сторону, но вспомнить, о чем ему подумалось, так и не смог. Поводил глазами из стороны в сторону, словно пытаясь заглянуть внутрь себя. Но из этого у него ничего не вышло. Внутри было непонятно.
Василий повел головой сильнее, как-бы разминая зажатую шею, натужно и невесело хохотнул, будто подвел под своей попыткой вспомнить черту, отсекающую дальнейшее напряжение мыслительной деятельности:
– Вот, склерозник. Совсем из ума выжил.
Он снял кепку, поерошил пятерней волосы. Натянул обратно, и потеряно, то ли улыбнулся, а то ли просто скривил губы, – будто от причиненной незнамо кем обиды. Обернулся назад, – непонятно зачем вглядываясь в то направление, откуда пришел. Кроме желтеющей стены камыша и серого, будто нарисованного неба, ничего не увидел. Поднял лежащее на земле ружье, закинул на плечо и пошагал прямо, в сторону примеченных деревьев.
Деревца эти Василию не понравились. Низенькие, тонкомерные, прозрачные. Будто не настоящие. Привязанная добыча могла привлечь любопытный взгляд. И, человечий, и звериный. Он решил дойти до подножия холма, и там, где деревья гораздо основательнее, привязать тушку. Он еще раз осмотрелся, и положил добычу в рюкзак.
К холмам он медленно шел через недавно вспаханное поле, по крупным комкам окаменевшей земли, серым остаткам кукурузных стеблей. Он не любил таких обширных, пустых пространств. Казалось, что за ним ведут наблюдение в бинокль, или в окуляр оптического прицела. Идти по однообразной местности невыразимо скучно, потому как шагающему по ней видна удручающая серая пустота, и ничего более. Лишь горизонт притягивает к себе взгляд, и влечет своею недоступностью.
«Дойдем…» – думал Василий, и поглядывал на своего верного охотничьего собрата, трусящего по разрытому плугом неудобью, с тоскливо опущенным, на манер волчьего, хвостом.
Они подошли к подножью первого холма. Только издалека эта возвышенность казалась монолитной. На самом деле, при ближайшем рассмотрении, вся эта местность являла собой возвышенность, резко оборванную над долиной, и крутой обрывистый бок её прорезали несколько длинных балок, со множеством коротких оврагов, густо поросших кустарником и ленточным лесом. На самой вершине, все эти холмы соединялись в одно целое, ровное плато, уходившее на плавное понижение в противоположную сторону. Все более-менее ровные места на этой возвышенности, были давным-давно окультурены и использовались для посева пшеницы, подсолнуха или кукурузы. Поля были разбиты на квадраты, границами которых служили высаженные заградительные лесополосы, и, как правило, вдоль одной из них накатана полевая дорога.
По холму, среди кустов и деревьев петляла наезженная колея. За ее обочиной, поднималась обгоревшая земля, белел пепел исчезнувших кустов, редкие деревья еще дымились опаленной корой и ветвями, превращенными огнем в черные острые гвозди.
– Вперед, Бача! – скомандовал Василий, и, надвинув кепку на лоб, перевесив ружье на грудь, широко раскинув руки на стволе и прикладе, двинулся по пепелищу. Земля с сожженным покровом зияла маленькими аккуратными дырочками. «Норки мышиные…» – понял Василий. И, еще он подумал, что мыши, скорее всего в земле спеклись, так как норки у них не особо глубокие. Оглушительно каркнув, прочертил серое небо ворон, и черной точкой исчез за вершиной холма. Собака шла перед хозяином, осторожно ступая по опасной гари.
«Вот, черт!» – Василий ругнулся. Собака-то идет не в мокрых берцах с толстыми подошвами, а голыми, босыми собачьими лапами. Поэтому он решил выше не подниматься, а обогнув холм, спуститься в то место, где его разваливала на две части широкая в устье балка. Выходила она в долину под косым углом, из-за чего со стороны дороги была не особо заметна. По ее южному склону росло много крупного шиповника, дикой сливы, одичавшего винограда, – когда-то, давным-давно здесь разбил виноградник зажиточный казак. Он, говорили знающие люди, привез виноградные лозы, из под самого города Парижа, до которого в составе Казачьего лейб – гвардии полка гнал войска непрошенного Корсиканского гостя. Судьба его, а также его потомства, осталась не известной. Но из-за виноградника о нем помнили, и балку эту называли Крюковой, по его казачьей фамилии. После дождей, когда вновь пригревало осеннее солнце, под опавшими листьями по руслу всей балки появлялись вкусные грибы – синеножки.
Направляясь уже в сторону низины, где за перекрывшими обзор вездесущими кустами, виднелись серые вершинки старых акаций, Василий услышал глухие, размеренные удары топора.
«Вот, народ, все браконьерят… – подумал охотник. – И так деревья почти все уже перевели, – распашка, пожары, так и эти еще…». Василий и сам время от времени заготавливал дрова. Но для личных нужд всегда находилось веское оправдание. А в сарае припасена древняя, но также, как и в молодости своей, безотказно глотающая бензин, бензопила со странным названием «Дружба». «Кто там с кем дружил? Пила с деревом, что ли?» За незаконную рубку можно было «влипнуть». А, впрочем, влипнуть можно за что угодно: за рыбку, за птичку, за дрова. Даже за сбор никому не нужных сорных растений. Заботливо внесенных в особые списки. Но кому было нужно, те и рубили, и пилили. И даже косили запретную коноплю…
Удары топора не взволновали собаку, она не повела ухом и не помчалась на разведку. Подойдя ближе, среди высоких акаций Василий увидел темневшую фигуру, которая согнувшись, рубила топором упавшее в бурю дерево. Упершись передней частью в землю, неподалеку стояла самодельная тачка с двумя узкими колесами от мопеда, с уже нагруженными жердями.
Василий, по привычке, подошел как можно тише, ближе, и решив подшутить над нарушителем, громко назидательно произнес:
– Бог в помощь!
Рубивший, будто нехотя распрямился, поднял топор на уровень груди, стал медленно по-армейски поворачиваться, и первое что увидел охотник, это как большой палец левой руки медленно проводит по отточенному, блестящему лезвию ржавого топора:
– Затупился, падло, помощник!
И уже по тембру сипящего голоса, по характерному, будто харкнутому слову, но все равно еще не веря собственным ушам, екнув селезенкой как загнанная лошадь, и понимая, что лучше один раз увидеть, вглядываясь в профиль, а затем и в фас бледного, будто знакомого лица, охотник, словно отгоняя слепня, со стоном замотал внезапно отяжелевшей головой, с единственной целью, – чтоб она оторвалась напрочь, и улетела:
– Ви-тя!.. Да ты же… умер!!
– Ты что, сосед? С дуба рухнул что ли? – с ехидной, егозливой улыбочкой зачастил рубщик. – Кто умер?!
– Ты…
– Да ты чё… ты чё…– покрутил указательным пальцем у виска. – Вольтов погнал?! Вася! А?.. пережрал вчера?.. Так иди, похмелись. – и весело захохотал, горячечно сверкая блестящими глазками. Это странное звучание, булькая, изливалось из его нутра быстрой икотой, и казалось, что тело, издающее звуки, действительно сейчас умрет от бьющего в солнечное сплетение хохота. Отбросив топор, и, обхватив живот обеими руками, согнувшись, он уже надрывался надсадно. Казалось, еще чуть-чуть, и он упадет на спину, и быстро-быстро засучив ногами, обутыми в кирзовые сапоги, затопчет нависшее над ним небо.
И, он действительно, опал как оторванный лист, но спиною откинулся на толстый древесный комель.
– Ну!! Умори-и-ил! Умертвил! Умер! Умер! Ты что, видел?! Ну, умора! Или хоронить приходил? Вася! Братан! Ну, нету слов! Не ожидал от тебя! падлой буду!! Фу-у-у… – перевел он наконец дух, и замолкая поднял голову. Вылетев из провала открытого рта будто конфетти, к его жидкой бороденке приклеились липкие блестяшки слюны.
Видимо заметив тень брезгливости на лице охотника, или все же почувствовав такой непорядок, он, прихватив обшлаг рукава старой куртки тремя пальцами, утер им губы, глаза, лоб и щеки. И, затем уже и сам рукав потер о куртку на груди, и тщательно, будто не было у него других забот, осмотрел рукав на наличие влаги.
Охотник почувствовал странное головокружение, исчезновение сил. Ноги сделались чужими, во рту пересохло. Он снял с головы кепку, и обтер вспотевший лоб. Оглянулся, и слева от себя с удивлением увидел старый, широкий пень, которого вначале не приметил. Он иструхлявился в середке и мягко принял его, как долгожданное кресло в фамильном замке принимало рыцаря вернувшегося из похода в Святую землю.
Василий тер подбородок и настойчиво вглядывался в бледное лицо.
Перед ним находился освободившийся из «неисправимого лагеря» и убивший себя путем удушения в веревочной петле Дровалев.
– Витя… так люди сказали, что ты повесился…
– Вот кто тебе, Вася, такое сказал?! Плюнь ему в морду! Пху!– Дровалев плюнул перед собой, и его слюна фонтанирующими брызгами разлетелась в разные стороны.
Василий промолчал. Об этом ему сказала мать. Как сквозь вату, продолжало долетать в истеричной веселости:
– …хотел вздернуться, хотел! Было дело. Мусора припутали. Трясли как грушу. Да не стал я. Крепанулся. В винсовхоз жить ушел. Бабеночка подвернулась. Ничего себе такая… – Дровалев фигурно изобразил в воздухе восьмерку. – На птичнике, упаковщицей… А, там… Слышь, Василий? Чистый ад! Куры по конвееру едут, – вернее, за лапки вниз головами висят, а впереди ножичек такой треугольный, напротив горла. Чик – одна, чик – вторая, чик – третья… Только дрыгаются… Кровищи!.. А я, домохозяин теперь: печку топлю, котлы, сковородки. Тыры – пыры, пассатижи! Ну, типа, как дневальный в бараке. – И вновь захохотал. – Ох…ох…ох…хо…хо…хо… х-х-ха! –закашлялся, утираясь, добавляя виновато: – Тубик проклятый! Не боись. Закрытый. Да вот еще беда – газа нету. Нет газа в недрах!.. ах…ах…ух…ух…углем топим…– и затем, успокаиваясь от бьющего в грудь кашля. – Но это зимой. А так – дровишками. Вот припасаю, да на тележке отвожу.
– Топором-то много не намахаешь…бензопилой-бы…
– Я этих тарахтелок, Вася, еще под Красноярском нанюхался. В Лесосибирске. Не слыхал? До сих пор колотит. Бы-ы-р-р-ррр…у-у-у… – он, как собака, протрясся всем телом, и Василию показалось, что Дровалев сейчас выпрыгнет из великоватой ему куртки, и что мотнувшиеся уши хлестанули его по щекам.
– Вот там, Вася, лесоповал! Там в земле, – такая яма! Круглый год горит. Кора сучья, все подряд… Как-то суку одну замочили – и, в огонь этот, вечный! Три дня машины пожарные тушили. Да ты что! Даже зубов не нашли. Там жар такой, как в аду! это я тебе точно говорю. Ну, и накалякал прокурор по надзору, что осужденный по фамилии…и не упомню уже… – Дровалев мазнул хитрым взглядом по Василию, – сам в тот огонь упал. В силу моральной несознательности и полного отсутствия желания к дальнейшему исправлению… – залетным дятлом затарабанил дурной хохот. – А я же, и говорю! – лагерь тот! – неисправимый!!
– А что… случилось-то?.. Прошлой зимой… – не интересуясь обстоятельствами гибели неизвестного в далекой Сибири, Василий одеревенелым языком, все пытался докопаться до истины, которая казалось, была под боком. Он не мог понять, как кто-то, кого он считал мертвым, взял, да и оказался перед ним. Как ни в чем не бывало. Мать не могла напутать. Из ума еще не выжила. Ей, о том происшествии лично поведала тетка Кирьяновна, которую менты привели в пустой и выстывший дом Дровалева, и сообщили, что она будет понятой. Мать рассказала Василию, – получается со слов Кирьяновны, – о том, как «Витя висел под притолокою, с лицом окоченелым, а под ним, на полу – лужица, замерзшая… – и печально повторила слова Кирьяновны, а может, присовокупила свои: – Довели, видать, человека…».
Родных у Дровалева не было. Так что жалеть о смерти его было некому. Дровалев был вор, и люди, его, как всякого «тюремщика», опасались. Выдумать такое Кирьяновна не могла. Да, и зачем?..
– А, что зимой? Что, зимой-то?! – Дровалев выкатил глаза, и они будто юзанув по той прошлогодней, обледенелой земле, хаотично заметались по орбитам глазниц. Он то моргал, то кривлялся, то шмыгал носом, то потирал лицо руками, и взгляд его все блуждал и блуждал, не в силах остановиться. И тогда он, возбужденный недоверием, привстал с земли, и уселся, топчась на корточках. Руки его, опертые локтями о колени вновь ожили, и он замельтешил пальцами как заправский дирижер или фокусник:
– А-а, зимой! Точно. Вот тебе, братан, как на духу! – он выпучил глаза и щелкнул ногтями по верхним зубам. – У этого… у Мохова, с переулка нижнего, гусей ночью сперли. Ну, и, оперюга этот, с райотдела, Халатов, гнида, сразу ко мне. С псиной своей, и прочей кодлой…
Когда Мохов утром увидел, что палка, которой он обычно подпирал дверцу сарайчика, валяется на земле, а сама дверка распахнута, то, как потом он вспоминал и рассказывал: «Мозгами он понял все сразу», но сердце его будто взорвалось, вместе с криком: – Зи-и-нка!!
– Ты чё орешь, придурок! – закричала в ответ жена.
Она шлепала в обрезанных резиновых сапогах по раскисшей в оттепель земле. Неубранные серые волосы изломанно торчали поверх задранного воротника старого пальто, с залосненными боками и обвислыми карманами.
– Гусей у нас украли… – горестно сообщил Мохов.
– Да как… так-то… – почти лишилась слов Зинаида.
– Я, Зин, так думаю: залезли в сарай, сложили в мешки, да уволокли. А как по-другому?
– Семь штук?!
– Семь штук.
Её взгляд упал на собачью будку. Возле нее, шевеля цепочкой, вылизывала пах рыжая, крупная дворняга.
– А, Рыжик-то что?!
– Да хрен его знает. Но точно не гавкал. Я бы услыхал… и гусей, вроде слышно не было – уныло протянул Мохов.
– Ах, ты! падаль такая! – женщина схватила в руки палку, и от души перетянула по заду взвывшего и юркнувшего в будку кобеля. – Я тебя за что, гад, кормлю! – Зинаида приходила в себя, она грюкнула по крыше будки, ноздри ее в гневе раздувались, и Мохов подумал, грешным делом, что и ему она приложит по лбу. И чтобы упредить такое развитие событий, предложил:
– В милицию, что ли, давай…
– Ага! Разбежалась твоя милиция, а полиция ее догоняет. У них морды шире плеч – в двери не влазят! на боках пролежни! Не зря их разогнали, к чертям собачьим, бездельников!
На протяжении многих лет в станице находилось поселковое отделение милиции. Новый начальник райотдела, подразделение это сократил. И в станице остался один участковый. Занимался он, в основном, ведением личного подсобного хозяйства. Ну, и помаленьку прочими мелочами, рассыпанными по страницам административного кодекса. Уголовного – он почти не касался, а о существовании уголовно-процессуального только слышал.
– Ладно. – окончательно пришла в себя Зинаида. – Чего шары вылупил! Пошли «Аниськину» звонить.
Мобильник участкового уполномоченного молчал. И, поэтому, позвонив в сельсовет и узнав номер дежурного по райотделу, супруги Моховы, вынесли обсуждение этого события, на новый, районный уровень. Участковый Анисимов, про которого они подумали вначале весьма критично, в это время был вызван на совещание в этот самый райотдел, и находился от станицы за сорок семь километров. Будь он на обслуживаемом участке, все с большей долей вероятности, проигралось бы по другому сценарию. Менее драматичному. Время службы старшего лейтенанта Андрея Дмитриевича, неумолимо приближалось к пенсионному рубежу. Карьерные устремления у него отсутствовали. Но был он при этом весьма умудрен, и во всем, особенно в таком сложном деле как предварительный сбор материалов о предполагаемом уголовно – наказуемом деянии, полагался большей частью на эволюционный путь развития создавшейся ситуации. То есть на то, что «оно, само собой, как-нибудь рассосется…». Дознание, будь такое совершенно неизбежным, он бы наметил к проведению с четким пониманием того, каким результатом в конечном итоге оно должно завершиться. И появившись на месте происшествии не сразу, а через какое-то время, доделав все свои неотложные дела, он начал бы от самых начал: «…А, были-ли, гуси?»
И, помурыжив Моховых, и так, и сяк, мотая их и путая, и установив с великой долей вероятности, что гуси все-таки были, задал бы вопрос об уплате какого-нибудь налога или наличия санитарных прививок домашней птицы от птичьего гриппа, и узнав, что дело тут швах, с участливым видом сообщил бы о привлечении одного, наиболее ответственного из супругов, к административной ответственности с последующей уплатой штрафа. И вынул бы из потертой папки бланк протокола с вопросом: «На кого составлять?» На этом большая часть населения махала руками, и просила официального хода делу не давать, а Андрей Дмитриевич, подкручивая черные с проседью усы, по-человечески убирал бланк обратно и обещал все же, гусей поискать: «Но понимать вы должны, вы же люди умные! – подкладывал он жирного леща потерпевшим. – Найдутся – я их тут же верну. Но из опыта службы, думаю, что гусей в город продали. И, скорее всего… – он, надев очки, вглядываясь в циферблат карманных часов с надписью «За безупречную службу в органах внутренних дел». – … в виду этого времени суток… – резюмировал окончательно: – Их уже с лапшой доедают. Так что положа руку на сердце, вам их даже министр внутренних дел не найдет, вместе со всем МУРом. Ну, те, еще может, отыщут. Ребята, говорят ушлые… Но только по анализу кала. Бумажку вам вручат, с печатью. Вместо гусей…»
Был у него в запасе еще вариант с вопросом о способах кормления птицы, с неминуемым продолжением: Откуда берутся корма? И есть ли чеки на покупку? Со способом забоя: не усматривается ли жестокое обращение с животными? И так далее, и так далее, до самых уже фантастических:
«…Говорят, завелась у нас в окрестностях чупакабра какая-то…»
Оперативная смекалка участкового Анисимова, как и многих ему подобных на всех участках обслуживания, – на которые внутренними делами поделена страна в своих границах, – не имела права иметь этих самых границ.
Звонок в райотдел все предопределил. Дальнейшие события завертелись как барабан в револьвере у стрелка с Дикого Запада.
Дежурный сообщил начальнику райотдела. Начальник райотдела вызвал начальника уголовного розыска. И пока тот еще не вошел в его кабинет, Александр Ильич, все гонял, как мяч по полю, разговор, состоявшийся в областном управлении: о подвижках, намеченных после Новогодних праздников, и о должности в штабе, сулившей полковничьи погоны. И самое главное, двинувшей-бы его к трамплину, для дальнейшего возможного прыжка на более дальнюю дистанцию. О том уже думалось с придыханием. С приятным таким, немного пугающим холодком…
– …но, сам понимаешь, все должно быть без нареканий, Александр Ильич, – улыбнулся начальник штаба, с тренированным выражением лица человека, знавшего о собеседнике, гораздо больше, чем тот сам о себе. – И с раскрываемостью, и с дисциплиной, и в морально-бытовом… неотъемлемо… Про текущий политический момент, я уже и не говорю – тут, как земля за колхозом! – Александр Ильич согласно кивнул. – Проверка, я так понимаю, нормально прошла? – не мог не кольнуть. – А?
– Так точно. – по-военному отчеканил Александр Ильич, уверенно добавляя – По-другому быть и не могло.
В начале осени на него «капнули» в отдел собственной безопасности. О постройке огромного дома. Явно не по средствам. Дом как дом. Не больше, и не меньше. На новой улице, где он построился, разбитой на высоком берегу вольготно и плавно несущей свои воды реки, только такие и стоят – типовой проект. Двести квадратов. Разнесенных в два этажа. Со второго, открывался прекрасный вид на речную долину и тающую в дымке дальнюю, заречную степь, побуждающую к пространным и приятным размышлениям, вытесняющим своею полнотой все мирское и суетное. Будучи человеком предусмотрительным, Александр Ильич все чеки на строительные материалы и прочие расходы подшивал в специально заведенную папочку. И немедленно предоставил для ознакомления серьезным и хмурым должностным лицам в серых пиджаках, галстуках и белых рубашках. Были сняты копии, заданы дежурные вопросы. Заодно проверили оперативно-служебную деятельность территориального органа. Или, сделали вид? Но ничего, из ряда вон выходящего не обнаружили: основной линией, все-таки, являлась информация по строительству. Сверив затраченное с должностным окладом, и завершив, таким образом, мероприятия, руководитель бригады кисло улыбнулся, пожал ладонь Александра Ильича, и скромно отказался от фуршета. Не солоно хлебавши, эти необходимые проверяльщики – функции, – «Чтоб карась не дремал!» – незаметно исчезли. Ровно так же, как и появились.
В этот райотдел, еще милиции, Александра Ильича назначили со стороны. И он прекрасно понимал, кому мог помешать. В жизни, – тем-более служебной, – всегда перейдешь чужую дорогу. Как известно: всем мил не будешь. Поэтому к проверке отнесся философски. Как к необходимому злу. Будто ничего не произошло. И даже со своим заместителем продолжал общаться в прежнем режиме. Но если особой необходимости не было, то этого не делал. Повергая того, в пучину сомнений и догадок. От них спасала только водка, которая позволяла выплыть и заглушить завертевший водоворот, кружащий вместе с бушующей, поедающей изнутри злобой.
В дверь постучали.
– Зайдите! – отозвался Александр Ильич, и, показывая рукой на стул, отошел от окна и занял свое место в удобном кресле. Он был крепко сложен, и вошел в возрастную фазу мудрости, с умными, все понимающими глазами и мог, – при необходимости, – долго и не мигая рассматривать подчиненных. По местным меркам он прослыл «интеллигентом» и когда сотрудников, привыкших к мату, к крику, к топанью ногами, принялся величать по имени-отчеству и обращаться на «вы», то его поначалу не понимали, и оглядывались вокруг: «К кому это он?» К пустому – не цеплялся, любую суть – выхватывал мгновенно, и вот за нее и был у него главный, справедливый спрос. Большинству подчиненных это нравилось и за это его уважали. В сравнении с прошлым, отправленным на пенсию дуболомом и алкоголиком, нынешний, плыл на белом облаке, в недосягаемой высоте небес. И называли его сотрудники между собой уважительно, по отчеству.
– Валерий Викторович, дежурный доложил о краже гусей. Не в курсе? Узнайте подробности. Соберите группу. В следователе, пока необходимости я не вижу. Пошлете опера, эксперта. Кинолога – обязательно. Участковые – на занятиях. Заберете Анисимова. И если там действительно кража, то наша святая обязанность помочь людям. Не укрыть, а раскрыть – наша главная с вами задача. Вопросы?
– Все ясно. Сделаем Александр Ильич.
– Посмотри, у кого из ребят люди там есть – только реальные. Кто действительно поможет подсветить.
– Люди у нас – везде. Всех озадачим.
– Ну, тогда сложностей для вас особых возникнуть не должно. Собаку обязательно пустите. Весь инструментарий мы обязаны использовать. Пальчики посмотрите, следы. Обход соседей. Всех переписать. Ранее судимые – местонахождение в момент совершения преступления. Возможно причастных – сюда. Жду доклада. Да. Спиртным чтоб ни от кого не пахло. Отвечаете лично вы. Оперсостав получает оружие. Напишите рапорт – я подпишу.
Майор Рыскалов вышел из кабинета со злой, матерной мыслью о гусях, которые так неожиданно нарушили плавное течение служебной жизни: «…сложностей для вас особых возникнуть не должно! – передразнил мысленно начальника. Он хоть и нормальный, но все они… Этот хоть стелет гладко… Конечно! Не должно! Но это же – гуси! На них ни клейма, ни особых примет. Либо белые, либо серые. Да гуси во всем районе такие! Да что в районе! Во всей России! Чужих серых к своим серым пусти – и уже сам не отличишь. А если – продали, или порезали… Лежат мирно в холодильнике. Замерзают молча. Если-бы на месте присутствовал Митрич, то и вопроса-бы даже не возникло. А теперь из-за этих гусей, снаряжай целую экспедицию. И, самое главное, – дай результат. Вынь, да положь! А каким образом – никого не интересует. А, судимые? – Ты где был? – Спал я, гражданин начальник – истинный крест! …Проверяй…»
О том, что можно заявление укрыть, заволокитить, или отказать, такой мысли у майора даже не возникло. После заслушивания доклада о проделанной работе, и, сделав несколько звонков, – в случае расхождения с зафиксированным в объяснении и услышанным по телефону, подполковник мог выехать к потерпевшим, либо свидетелям лично. А если бы он еще и сам раскрыл «это преступление века», а в том, что он мог это сделать, майор не сомневался, – то-о то-о-гда-а…
Чтобы произошло-бы в таком случае майору думать не хотелось. Он был на хорошем счету, – от добра добра не ищут, – и мечтал взобраться на следующую перекладину служебной лестницы.
Минут через пятнадцать, опергруппа в назначенном руководством составе, на уазике защитного цвета без опознавательных знаков принадлежности к государственному ведомству, выехала в сторону станицы. За рулем – оперуполномоченный Богачев. Старший оперуполномоченный Халатов на «штурманском», изучал список неблагополучных лиц, да задумчиво посматривал в панораму лобового стекла. Кинолог Коняев, участковый Анисимов и эксперт Петров с блестящим чемоданом сгрудились позади. Овчарка Рада ерзала в ногах у Коняева.
На выезде из города они заправили автомобиль, и за тридцать минут доехали к месту происшествия. Машина плавно остановилась у калитки. Участок Моховых представлял собой правильный, обнесенный забором, прямоугольник в пятнадцать соток. Дом смотрел фасадом сквозь покрашенную часть забора, чуть левее от калитки, на узкую улицу. Правую, переднюю сторону двора, за широкими, перекошенными воротами, в какие мог въехать трактор или грузовик, занимал сеновал. За ним приютились коровник и небольшой сарайчик. Одна половина его служила курятником, вторая – гусятником. Неподалеку от строений, в правом углу двора находилась утлая будка, вся в светлой шерсти, застрявшей в углах и прочих древесных занозах. На цепи бесилась рыжая собака. За домом и постройками виднелся пустырь огорода, и серые садовые деревья у сетки, отгораживающей от соседей.
– Ты смотри, как разрывается. Не съест нас, зверюга? А, Дмитрич? – обратился Халатов к участковому. Сидящая Рада настороженно поводила ушами.
