скачать книгу бесплатно
– Пьют, Василий, люди умные. А для чего пьют? Что бы мозги себе повеселить да задурманить. А меня мозгов нету – голова соломой набита, значит дуреть в ней нечему. Не! – Коля ткнул сигаретой по направлению к небу. – Не соломой. Сеном она набита. Солома колется, а сено – мягенькое. А весело мне, и без пьянки. И без неё хорошо. Солнышко, вот, светит, птички поют, букашки ползают. Смотришь на жучка, интересно, куда он так торопится – спешит? Для чего это суета у него? Стрекозы играют, мухи с оводами кружат, муравьи мух дохлых тащат. И все вроде при деле… А, бабочки-то какие красивые… А, для чего не пойму?..
Коля говорил, говорил и его простая, тихая, монотонная речь успокаивала Василия, и головная боль отдалялась все дальше, и дальше.
… жарко, так я в тень, под кусты. В жару и коровам пастись лень. Лежат они больше. Они лежат, и я лежу. Одно плохо – лог совсем обезводел, коровкам и попить толком негде. Ямку я им вырыл, вроде водопоя. Вода в ней собирается. Да они ее копытами всю истолкли…
Василий слушал в пол-уха, но все странным образом воспринимал совершенно ясно, и будто бы даже вел мысленный, неспешный и обстоятельный разговор с пастухом.
– Слушай! – Василий оживился. – А не хотелось тебе, к примеру, взять сумку с харчами, погнать вот так, утречком, коров. А потом, стадо в одну сторону, а ты – в другую! Куда глаза глядят. До упора. А, Колян?
– Да как же так можно? Как я коровок брошу. Мне их люди доверили. Деньги платят…
– А какая от денег тебе польза? Круглый год возле коров. Из года в год. А самое главное – от самого себе какая? – Василий уперся немигающим взглядом в невзрачные пастушьи глаза.
– Да как какая? Какая-то есть. Где родился, там и пригодился. А от воробья какая польза? Прыгает в пыли, чирикает, да и только. Но видать, нужен он, воробей этот. Для чего-то мамка-воробьиха из яичка высидела. Может, он нужен, чтоб червячков вредных клевать, а может, чтоб кошка съела его, или кто другой. Воробей, он ведь не знает, кому на обед достанется. Кто его скушает: кошка, ласка или дохлого ужик найдет, и проглотит. Может муравьи источат – одни косточки меленькие останутся. Вот и я, наверное, нужен, чтобы кто-то съел меня. Человека черви съедят. В переработку идет он. Земля от этого жирнее. Трава гуще. Коровы сытнее. Молоко слаще, а дети, значит, здоровее…
Вот это превращение человека в траву напомнило Василию что-то из школьных учебников, то ли из биологии с ботаникой, то ли вообще из литературы. Перелистывая воображаемые страницы, мозг его ожил и словно первобытный человек в темной пещере, отыскивая выход ощупывал своды черепа, натужно силился, и выворачиваясь на изнанку погружался сам в себя, осматривая во всех тайных закоулках прошлое, пребывающее в школьной поре, и, обессилено выныривая обратно, натыкался на гладкую, твердую и немую поверхность. Будучи погруженным в себя, Василий все же, то ли поинтересовался, то ли пожалел:
– Да все равно! Как ты, тут Коля, целыми днями сидишь? С ума сойти ведь можно.
– Не-а. Нельзя. Я же тебе говорю: ума у меня нет, и значит возможности сойти с него нету.
– Красиво загнул! – Василий оживился и хохотнул. – Ну, хоть бы, занятие, какое нашел. Я вот в фильме видел, пастух фигурки из дерева резал. Коровок, собачек, кошек – красиво у него получалось…
– А что за кино такое? – Коля внимательно вытянул шею. Художественные фильмы он любил с детства.
Василий помотал головой: – Не-а! названия не помню. Не наш фильм. Черно-белый. Старый, видать. Не с начала смотрел.
– А-а, ясно – с приоткрытым ртом кивнул понимающе Коля.
– А до конца хоть досмотрел? Чё с пастухом-то? – судьба коллеги его заинтересовала.
– А? Какой пастух? – переспросил Василий, вновь погрузившись в воспоминания о школьной поре.
– Ну, тот. В фильме.
– А-а! – вспомнил Василий. – Утонул он.
– Ху! – выдохнул Коля. – Слава богу!
– Чего так? – удивился Василий чужой радости по поводу гибели персонажа пусть киношного, но все же…
– А мне – тут тонуть негде! – Коля обвел руками сухие степные окрестности, и захохотал. – Вот, Вася!– помахал он назидательно рукой. – Не резал бы пастух коровок с собачками – не утонул бы!
– Ну, Колян! Ну, ты и головастый. Мысли, знаешь, тебя интересные посещают. Вот видно, видно… что… – Василий повращал кистями рук у своих висков. – Ну, а смысл- то есть, что не утонешь ты?
– А я, вот веришь – не знаю. Я о смыслах не думаю. Родился и живу. А если что – закопают. Вот, и весь смысл.
– Ну, а там… жена…дети?
– Да не вкусный я, сам говоришь. Какой бабе такой нужен. И в детях прока нет. Дураков зачем плодить. Помру – одним меньше. Вот как коров – все меньше и меньше их. Скоро совсем переведут. А значит, пасти не надо. Значит и мне больше нечего делать на этой земле. Помнишь, какое стадо в колхозе было? Голов, наверное, с тыщу. Вот бы мне сейчас такое. Я бы враз богатеем заделался. А тут, всего двадцать три коровенки. Ну, и то хлеб.
– Так, что Коля, выходит? круговорот получается?
– Сплошной, совершеннейший круговорот! – слово «совершеннейший» произнесенное пастухом почему-то особо поразило Василия.
А пастух, неожиданно, словно притворяющийся изначально в ринге неумехой, но оказавшийся опытным боксером, наносил удар за ударом.
– Правильно отец Иларион говорит: из праха пришли мы, в прах обратимся. Прах к праху, и нет ничего, говорит, нового под луной…
Василию показалось, что Коля, повторяет слова заученно, словно попугай в клетке, но взглянув пристальней, увидел в его глазах ярившиеся глубоко внутри огоньки непоколебимой, фанатически осознанной уверенности. И он, сразу вспомнил этого попа. Новомодного, из нынешних.
В эту пасху, по настоянию матери, Василий отправился с ней ко всенощной. В церковном дворе, тихие, словно куры-несушки, на лавочках дремали станичные бабки в платочках. В ночи таяло робкое весеннее тепло и звездная тишина.
– Благостно-то как, а Вась? – не то спросила, не то утвердительно шепнула мать. Василий кивнул головой, и в свете единственного уличного фонаря, по-новому взглянул на белевшие стены церкви, на ее выкрашенный синим и сливающийся с темнотой неба, купол. За церковной оградой тянулись ввысь стройные тополя. Ему показалось, что где-то там, в темной вышине, кроны пирамидальных деревьев склонены, и будто стапели на стартовой площадке поддерживают готовую к пуску в бездонное пространство огромную, белеющую ракету. В какое-то мгновение он ощутил, что сливается с этим, межзвездным кораблем воедино, перетекает в него плавно, словно уже находясь в невесомости; казалось, еще чуть-чуть и раздастся оглушительный звук запущенных двигателей, стапели разойдутся, и огромная махина, медленно начнет подниматься, разрывая незримую пуповину с землей, и энергия, порожденная пламенем, чудовищно завихряясь, повлечет ракету и его, сжатое перегрузками тело, в беспредельную черноту мироздания.
Из прострации, в которую он почти впал, Василия вернул в действительность замелькавший сквозь забор и стволы деревьев свет фар и шум автомобиля. Во двор церкви плавно завернула серебристая «Нива-Шевроле», и словно присматриваясь, медленно провела электрическими лучами по ожидающим. Василий отвел глаза. Его ослепило. Машина завершила поворот, ударила светом в сводчатый церковный вход, в ярко забелевшие стены, рыкнула, остановилась и смолкла. Свет фар погас. Тьма на мгновенье сгустилась, раздался металлический щелчок, хлопок, и рядом с машиной возникла огромная, смутная фигура.
Зрение наладилось. Вышедший из машины на фоне белой стены стал заметнее. Он поднялся по ступенькам, и над входом вспыхнула электролампа. Яркий свет будто бы оживил замерших бабок, и они гурьбой, кудахча, боязливо приблизились к автомобилю. Высокий, молодой поп с ухоженной темной бородой, в рясе и голубых, торчащих из-под нее джинсах, сошел с крыльца, и, по-хозяйски распахнув багажную дверцу, двинулся обратно. Позвенев ключами, повозившись, отворил огромные, окованные двери, и, не перекрестившись, исчез в темноте церкви.
Осмелевшие бабульки, крестясь и кланяясь, стали складывать в багажник яички, куличи и прочие подношения.
Готовность к полету в космос исчезла. Меха гармони-трехрядки, что развернулись в душе Василия, съёжились с противным звуком и покоробились в языках пламени вспыхнувшего внутри, утратив пригодность к извлечению музыкальных мелодий.
Огонь требовал табака. Василий достал сигарету и понюхал. Табак внутри сухо и преданно захрустел под мнущими его опалубку пальцами.
– Пойду я, мама… – сказал Василий спокойно. – Я тебя дома подожду.
– А чего так? А? – встревожилась она, и, понимая, что ждать ответа и упрашивать его бесполезно, сказала чуть тише: – Ну, ты же гляди, Васенька, дождись меня. Вместе отпразднуем…
– Хорошо, хорошо! Я обязательно тебя подожду. – ответил Василий, которого объяла нахлынувшая, жаркая злость и начинало трясти от желания успокоиться и выпить водки…
– Да, чёрт он! – резанул Василий.
– Кто?! – испугался Коля.
– Поп твой, Илларион. По гороскопу.
– Да господь с тобой! – страх обуял пастуха окончательно. Лицо его побелело, огоньки в косых глазах погасли, и со дна их всплыла белёсая муть, как у маленького, снулого пескаря.
– Точно Коля я тебе говорю! Не верит он ни во что, и сам ничего не знает. Это… – Василий хлопнул пятерней себя по груди, – Вот здесь должно быть! Здесь! Оно или есть, или нету. Пусто. Как в колокольчике коровьем. Ничего там нема, кроме ботала гремучего!
– Да ну тебя Василий! У тебя все – черти! Ты вот как думаешь, сам-то ты кто? – махнул рукой пастух и взволновано облизал губы. – Ты-то откуда знаешь? Может все это, – тряся кистью с согнутыми пальцами перед собственной грудью, – везде было, есть и будет: и там, и тут. И в тебе, и во мне, и в небе, и в земле, и в отце Илларионе. Везде – как воздух. Или как эти… как их… молекулы.
– Кто я?! Я, Коля… – Василий хищно прищурил глаза как перед дракой, и опустил подбородок к груди, еще не зная, как ответить на прямой как удар рапиры вопрос, и неожиданно для себя четко и ритмично продекламировал слова, что пел под гитару Левочкин: «Я был батальонный разведчик, а он – писаришка штабной. Я был за Россию ответчик…» – но дальше не продолжил. Не потому что забыл слова, – они возникли в нем, столько лет спустя так ясно и неожиданно, как этот самый, только что упомянутый им чёрт, а лишь потому что в песне звучало не совсем хорошее продолжение про жену.
Зашуршала сухая трава, и в ухо Василия ткнулся прохладный собачий нос.
– Фу! Бача! – прикрикнул больше по привычке, и пес, повертевшись, улегся возле ног хозяина, дрожа слюнявым языком.
– Ладно, ладно… Набегался…– гладил его Василий, проводя ладонью от зажмуренных глаз до кончиков прижатых ушей. – Молодец, молодец… – трепал по холке.
– Так это… Слышишь, Василий? Чего кобеля так назвал? – сменил тему пастух, с опаской косясь на собачьи клыки.
Василий глубоко затянулся, одновременно раздумывая – говорить или нет? Но чувствуя необходимость и странное отсутствие возможности промолчать, выпуская струйку дыма ответил:
– По-афгански это. Парень, или друг. Забыл я уже, Коля… – махнул он рукой, словно отгоняя что-то.
– Ух ты! А я все думаю-думаю… Бахча… не бахча. Так ты что? По- афгански там насобачился?
– Да ну! По-афгански – это я так сказал. Там, языков этих…На севере вообще таджики, как у нас живут. Жили, вернее, у нас…Там ещё узбеки, пуштуны, – и хрен их короче разберет. Пару слов запомнил. – протянул Василий и понял, что сказал правду – многое выветрилось из памяти. И на месте ныне забытого, вне сомнения важного когда-то, осталась тянущая пустота, как в лунке вырванного с корнем зуба.
– А как там было-то? А?
– Как было? Да просто все было. Был к примеру водитель, Коля звали. Как тебя. А фамилия… Харитонов, кажется. Вместе ехали. Он баранку вертит, а я с автоматом. В охранении, вроде как. Обстреляли нас. Стекло с моей стороны, боковое – тиу! Пуля, получается, вот так прошла… – быстро взмахнул он возле носа. – И, все! Хорошо с обрыва не улетели. Завернул Коля к горе. Успел. Ткнулся. А я из машины выпрыгнул.
Пастух настороженно притих, приоткрыв и вытянув губы.
–Это… А я вот не понял? С шофером-то чего?
Василий прищурил глаза и коротко резанул:
– С шофером – все! Я ж тебе сказал. – он, поражаясь недогадливости, раздраженно вдавил истлевшую сигарету в каблук, и расстегнув клапан, засовывая окурок в наружный карман рюкзака, все-же уточнено добавил, – Убили водилу.
– Ух! – только и промолвил Коля, быстро-быстро перекрестившись.
– Вот тебе, и ух! А за какой хрен? Его, когда «Урал» врезался, на меня откинуло. Кровь горячая-горячая. Как кипяток показалась. – и, поражаясь своим словам, которые никогда и никому прежде не говорил, с легкостью произнес: – А я – обоссался. Кругом стрельба, а я думаю: хорошо, хоть кровью залило…
Когда убитый Харитонов упал на него и чужая кровь, проникнув сквозь форму, залила живот и пах, смешиваясь с вытолкнутой ужасом мочой, мозг его в мгновение вспыхнул, и страх сменил лютый холод. В глаза ярко ударил свет от вспыхнувшего впереди грузовика. Словно оглохнув, и не слыша ничего кроме биения сердца и сипящего хрипа дыхания, ударившись о каменистую дорогу, он быстро переполз к валунам, в сторону обочины. Внизу, за невысоким обрывом, по дну узкой долины между камнями струился ручей.
Лежа за обломком скалы, он рванул предохранитель вниз до упора и дернул затвор, ободрав кожу с мизинца. Из патронника вылетел блестящий, островерхий цилиндрик и пустячно звякнул о камни. Автомат был готов к бою всегда, но Василий об этом забыл…
– Ладно! – Василий склонил лицо к собаке и снова похлопал по загривку, чувствуя, как в груди возникает и разматывается теплый клубок, будто из шерстяной нитки. И, кончик её протянулся через горло, и высунулся в ноздрю, будоража и щекоча… Он пошмыгал носом и поморгал глазами. Навернувшееся отступило. Он ощутил себя голым младенцем, с разумом внезапно состарившегося человека, на чьей-то огромной и теплой ладони, в которую захотелось уткнуться лицом. Он судорожно втянул воздух, и, закрыв глаза, помотал головой из стороны в сторону. Вроде, прошло. И что бы окончательно прогнать то, что делало его слабым и беспомощным, обратился к пастуху:
– Ну, это ладно…А, ты-то? хоть чего-нибудь, хочешь ты, или нет? А, Коля?
Тот повернул голову в сторону пруда, будто всматриваясь вдаль, мечтательно сказал:
– Хочется, Василий! Поумнеть бы мне! Ох, как хочется!
– Ты, Коля, книжки, тогда читай. Бери с собой и читай. А то разбогатеть собрался, а даже билета лотерейного не купил. Ладно. Пойдем мы.
Он поднялся с земли, набросил на плечи рюкзак и взял в руки ружье. Пес тоже поднялся, и, прыгнув, стал передними лапами на грудь хозяина всматриваясь в его лицо преданным взглядом.
– На вот… забирай всю. – Василий, погладив пса, столкнул его, и протянул Коле сигареты.
– А ты как? – обрадовался удивленно Коля.
– У меня еще есть. – соврал Василий.
– Ну, спасибо тогда! Ни пуха тебе, ни пера!
– К чёрту! – сплюнул три раза через левое плечо Василий, и повернувшись, направился в сторону Крутых Горок, – тех самых почерневших холмов. Лайка оглушительно и радостно бамкнула и помчалась вперед.
Пересохший лог, виляя густыми камышовыми зарослями, тянулся по правому краю еще не уничтоженного, вытянутого вдоль камышей, лесного байрачного островка. С левой стороны, деревья и кусты уткнулись, словно в стену, в невысокий желтеющий глиной, обрыв. Это был край террасы плоского заброшенного поля, заросшего путающим ноги стелющимся, кудрявым бурьяном, с пятаками высокой, усыхающей конопли.
Против обрыва и полосы леса, в самом логу, находилась распаханная низина с торчащей из почвы после уборки початков кукурузной арматурой. Прямо за ней – невысокая возвышенность, с заброшенным и прошитым прутьями дурного лозняка, состарившимся садом. Плоды давно уже не наливались там соком и не гнули ветви яблонь; не румянились, подставляя катившемуся по небу солнцу свои бока. Деревья одичали. Стволы и ветви покрылись серо-зелеными лишайниками.
Вот тут, между садом и лесочком, выходили из камышовых зарослей кормиться кукурузой фазаны. Василий посвистел потерявшейся из виду лайке.
Ответом на свист явился резкий шум в камышах. Обернувшись, он увидел заходившие ходуном верхушки. И, ввысь, как праздничный салют, шумно хлопая крыльями, взметнулась стайка фазанов. Птицы разделились: четыре из них перелетели через поле, и зрительно уменьшившись до размера букашек, спланировали в заросли, у подножия старого сада. Пара других, темный петушок и серая курочка, вытянув в струны длинные хвостовые перья, пронеслись над камышами вдоль лога, и скрылись за ближайшими деревьями в стороне Василия. Он снял с плеча ружье. Другие птицы еще могли вспорхнуть и полететь в его сторону. В кустах, между полосой леса и стеной камыша, послышался звук трещавших прутьев и шорох сухой травы. Вслед стронутым с места кормёжки фазанам бежала собака.
Через несколько минут Василий услышал взволнованный лай. Пес быстро отыскал затаившуюся птицу и начал ее облаивать, замолкая, и вновь взлаивая.
«…Ага! На месте… ванфуза…» – довольно подметил Василий, думая о фазане, сидящем где-то на дереве, и по-птичьи, бестолково взирающем на шумевшую внизу собаку. Прочитав когда-то книгу о Дальневосточной тайге, Маньчжурии, тиграх, об исцеляющем корне женьшень и разбойниках-хунхузах, ему из всего этого обилия новизны, почему-то запомнилось -слепилось именно вот такое слово…
Рюкзак мешал осторожному движении в чаще. Василий снял, подвесил его на сучок приметного вяза, и, осторожно, двинулся в сторону собачьего голоса. Среди деревьев и кустов пахло наметенной в эти дни пылью; на лицо и одежду пыль сыпалась со всех задетых при движении веточек, медленно кружась и осаждаясь в спертом воздухе лесного пространства. Когда собака лаяла, Василий осторожно шагал, отводя то левой, то правой рукой гибкие ветки. Засохшие сучья целились прямо в глаза, – уклонялся, не ломал. Когда лай затихал, охотник застывал, вслушиваясь, и, наконец, до него донеслось глуховатое птичье: «кур-рук…» – это скрежетал – скиркал встревоженный лайкой фазан. Василий порадовался еще раз. На дереве – петушок. Курочки затаиваются молча и стойко высиживают собачью осаду.
Пробираясь, Василий уперся в густой кустарник, с темными тонкими ветвями, всем своим объемом создавший такую упругую непроходимость, что пробраться через препятствие никакой возможности не было. Василий эти кусты просто ненавидел. Даже колючки шиповника, терна, молодой акации не доставляли столько неприятностей, сколько этот кустарник, названия которого Василий не знал. Растение это просто не давало прохода. Его нужно было только обходить. В кусты эти, с возвышающихся деревьев, нападало древесного сора отжившего свое: веток, сучьев, коры. Поперек лежало сломленное недавней бурей дерево, создававшее вместе с этими кустами, просто непреодолимый для пешеходного человека завал.
Василий повернул вправо и, изгибаясь в разные стороны, полез вдоль кустарника, высматривая хоть какой-то прогал, малейший просвет куда можно втиснуться и двигаться дальше. Подбираясь все ближе и ближе, и, встав на колени, пригнув голову, – снизу от земли было лучше видно, – он сквозь прутья расширявшихся к вершинам кустов, увидел махавшего хвостом, белозубо оскаленного пса. Чувствуя приближение хозяина, тот взвизгнул и принялся лаять уже как-бы горячась, задрав умную морду к верхушке раскидистого тополя. После появления хозяина, всегда раздавался грохот, и эта, раздражавшая, не дававшая покоя птица обрушивалась. И с треском ломая собою все тонкое и засохшее на пути к земле, тяжело шлепалась о её твердь. И, такая горячая, такая ожидаемо-вкусная, еще трепеща, попадала в жаждущую, клыкастую пасть.
Светлый ствол тополя окружали деревья, и увидеть где затаилась птица, возможности пока не было. Крупные, округлые тополиные листья покоробились, но еще частично были зелены, и облетели далеко не все. «Кур-рук» – вновь подал голос недовольный фазан. Он был где-то там. Где-то рядом. Василий лег на землю, и стал подползать по-пластунски. Палая листва гремела ржавыми консервными банками. Пыль поднималась и лезла в нос. За ворот, на спину нападало, натряслось какой-то царапающей дряни. Её до дрожи хотелось достать и выбросить. В правой ноздре, что-то закрутилось, защекотало, словно туда вставили сухую травинку и принялись вращать. Неудержимо захотелось чихнуть. Чтоб не напугать птицу, Василий с силой задержал дыхание и от этого в ушах послышался шум морского прибоя. Выпустив из правой руки тонкую шейку приклада, он быстро-быстро потер ладонью, разминая нос, и наконец, мизинцем попытался пробраться в ноздрю, царапая ее раздраженную поверхность отросшим ногтем. Желание чихнуть прошло, и вместе с ним, отступившим, нахлынуло какое-то туманящее разум чувство, и по околице зрительной периферии поплыли-покатились полупрозрачные круги.
Он закрыл глаза и опустил лицо в сгиб правого рукава. От камуфлированной куртки несло пылью и чем-то застарелым, затхлым. Дышалось тяжело. Хотелось лежать и больше не вставать, не лезть через эти пыльные дебри, а остаться здесь, на прохладной земле. Навсегда. Сердце забилось, и заработало с перебоями, и он, словно ожидая чего-то, поднял лицо, и всматривался в окружающую растительность, чтобы увидеть собаку, вновь услышать ее голос и сконцентрировать внимание на чем-то единственно ему близком. Думалось какими-то обрывками: «…Приполз в чащу… как зверь лесной…завыть… что ли…». Но завыть не получилось, сердце успокоилось, и он снова стал красться, подползать к дереву, с затаившейся птицей. Собака махала хвостом, беспокойно смотрела то вверх, то на него, и лаяла, не понимая, почему хозяин не производит оглушительного грома.
Фазан, утомившись на одном месте, заскрежетал, и, взмахивая крыльями, затоптался на ветке, удобнее устраиваясь. В это мгновение сквозь маскировочную сеть потревоженных веток, зашевелившейся листвы, Василий разглядел крупное, темнеющее пятно. Стрелять было неудобно. И он решил немного переместиться в сторону. Ему, почему-то показалось, что с того места, куда он направляется, стрелять будет лучше. Едва он сделал еще несколько осторожных полушагов в нужную сторону, как раздалось встревоженное скирканье. Фазан, захлопав крыльями, вновь потревожив тополиную листву, внезапно сорвался с места, лишь на мгновенье появившись темным силуэтом на сереющем небесном клочке, и Василий, с колена, подкидывая ружье к плечу, одновременно нажимая на спусковой крючок, еще не понял, что зацепился ремнем за торчащую из палой листвы палку. Та пружиной потянула ремень в обратную сторону, сдернув оружие с прицельной линии, но средний палец уже сыграл. Левый ствол полыхнул огнем. По ушам ударило звуком выстрела. Дробь всколыхнула листву правее и ниже. Запахло сгоревшим порохом. Сгоревшим впустую. Этого Василий не любил. Он зло сплюнул, сдернул ремень с древесного крючка и стал его ломать. Но это не удавалось. Сырая, толстая и короткая ветка гнулась, и не ломалась. Тогда Василий, начал настойчиво перекручивать ее на месте возникшего излома. Это был, конечно, пустой труд, но Василий остановился, когда измученная древесина сдалась, и он зашвырнул вверх подлую палку, с лохматившимся, белевшим под темной корой лубом. Палка ударилась о ветви, лишь чуть сотрясла листву, нырнула внутрь кроны молодого, корявого дубка, и зацепившись там, повисла в разложине меж ветвей.
Василий посвистел убежавшей собаке, и, перехватив ружье в правую руку, стал выбираться обратно, в сторону обрыва. Выйдя к желтеющей круче, издырявленной норками ласточек, он осмотрелся, прикинул, где оставил рюкзак, и по тропинке, оставшейся от старой, заросшей травой и мелким кустарником тракторной колеи, направился к хорошо заметному дереву.
Достав из рюкзака бутылку, он похлебал воды, прислушался: не слышно ли собачьего лая? В низине, возле леса было довольно тихо. Лишь вершины деревьев качались и тянулись в бесприютное небо, скрипели, жалуясь на свою скучную, монотонную жизнь.
Рюкзак, почти невесомый, привычно охватил Василия лямками, и он машинально провел рукой по груди, словно отыскивая, то ли рюкзак запасной, то ли заветное кольцо. Он перебросил ружейный ремень через шею, поправил воротник, и решил выбраться на обрывистую террасу, и с нее, еще раз оглядеться.
Он выбрал место, где подъем был менее крут, и, преодолевая заросли бурьяна, начал подниматься. Выбрался на верх, и увидел знакомую плоскую местность, уходившую от него в левую сторону, на понижение, к стенам прежних колхозных коровников. Справа от Василия возвышался ольховый куст, увешанный сморщенной ржавой листвой, и деревяшками темных сережек. Более на этой плоской равнине ничего примечательного не росло. Лишь в стороне коровников, вдоль обочин проложенной там дороги, сквозила узкая лесополоса.
Василий сделал несколько шагов и впереди него с шумом вспорхнул и быстро понесся над бурьянами выводок серых куропаток. Погруженный в свои мысли он не успел даже сдернуть ружье. Стайка растворилась, юркнув в низинку. Еще раз осмотревшись, и заметив вдали блестевшую крышу автомобиля, подумал: «Кто там может быть?», и двинулся в его сторону. Подойдя ближе, приметил уже силуэт в камуфляже. Человек медленно двигал руками, будто косил, но чрезвычайно лениво и нехотя.
«Да и чего косить? – прикинул Василий. – Травы там нет. Один сорняк на всю округу. Осенью кто косит?..» Внезапно пришло понимание, что в руках у человека не коса, а металлоискатель, а уже от этого оттолкнулось насмешливо-ироническое: «Ага! Клады, наверное, ищет…»
Мысль о подземных сокровищах окутала все его естество довольно приятно, будто по организму тончайшим образом разошлось сто пятьдесят грамм водки, и он уже закусывает просвистевшее весельем спиртное, кусочком сочного шашлыка с запеченным колечком лука, облизанного, припаянного к мясу жаром огня. Мысль продолжила развитие в естественном направлении о том, что неплохо было бы и самому найти клад, и сколько бы проблем такая находка вмиг бы разрешила. Рот наполнился слюной. Захотелось есть. Захотелось жить. Захотелось сесть в салон автомобиля, купленного за деньги, вырученные от продажи клада, покатить куда глаза глядят, а там… А там можно было бы завернуть и к Антонине. Организовать разведывательно-диверсионную засаду, дождаться ее на улице, провести имитацию случайного наезда, плавно опустить тонированное стекло водительской дверцы, и опалить взглядом победителя… Василий сплюнул. Мечта в мгновение сменилась надежной как дубина, народной мудростью: «Дурак, Вася, думкой богатеет!»
Он шагал и отметая от себя дурные, досужие помыслы рассуждал: «Какие тут клады? Тут все перепахано-перекопано сто раз. Это сейчас все дурниной заросло, а когда-то люцерну сеяли. Да и кому в голову придет клад в чистом поле закапывать? Закопаешь – так не найдешь потом. Клад нужно в месте приметном схоронить. Не зря ведь раньше целые курганы насыпали, эти как их… скифы, или хрен их там знает кто… древние, короче. Не-ет! Это он скорей всего оружие ищет. Что с войны осталось. На этом месте, – еще в школе помнится, говорили, – линия обороны проходила: возвышенность. Высота. Окопы, капониры, то, се… А, может, вообще металлолом: «люминий с чугунием». Моментально возникла фигура Чугункова: «Кто не хочет грузить люминий, будет таскать чугуний!» Того старшины из отряда по обучению грузить, красить, мести, копать, а еще «катать квадратное и таскать круглое». То есть самым полезным вещам, перед тем как поместить в салон самолета, летящего через границу, в чужую страну. Вспомнив круглую и хитрую рожу, Василий улыбнулся. -… Ладно… Такое дело… Пусть роет. Если желание есть. И возможность такая… Интересно, где Чугунков этот?.. Как он?..»
Василий перешел возвышенность, спустился с другой стороны по едва заметному склону к петлявшей, широкой полосе камыша, заходившего ходуном, будто его приглаживала огромная и невидимая ладонь. Прямо возле него, среди кустов боярышника ощетинилась острыми веточками молодая, одинокая вишня. В ней притаилось несколько несклеванных птицами, темных завяленных на ветру морщинистых ягод. Василий, обойдя деревце, оборвал их, и осторожно попробовал первую. Она на удивленье оказалась мясистой и пьянящей. Перекатывая во рту, он объел ее мякоть, основательно огрыз косточку, выплюнул, и тогда уже забросил остальные. Все вместе.
Покончив с вишнями, он снял ружье, рюкзак, куртку. Рубашку и футболку он вывернул наизнанку, основательно вытряс нападавшую за шиворот и пролезшую во все стороны древесную, докучливую мелочь. Невидимое солнце уже слегка пригревало, и налетавший ветер приятно ластился к задышавшей всеми порами коже. Затем, немного постояв, потер футболкой спину и бока, еще раз ее тряханул, оделся, чувствуя приятную прохладу одежды и ее сухость. Сметав бурьян в подобие пружинистой лежки, удобно устроился у подножия склона, упершись взглядом в серую пустоту небес. Глаза провалились в бесконечность, веки устало смежились, и сгиб правой руки прикрыл лицо. Навалилась приятная усталость, и стало клонить ко сну. Осень дарила покой. Не вились мухи, оводы. Не донимали комары и мошки. Исчезли змеи и клещи.
Василий глубоко вздохнул и стал проваливаться в такое привычное, но всегда поражавшее его состояние, когда ты – это вроде ещё ты, но собой уже являешься не совсем вполне.
