скачать книгу бесплатно
Смотреть все же надоело, и, прикрыв веки, не спеша, побежал мимо жизни своей. Вернее, мимо той ее части, что была запечатлена на киноленте памяти. О реальности прошлого редкими кадрами напоминали черно-белые фотографии. Хранимые в тумбочке вместе с медалями, паспортом, военным билетом и прочими удостоверениями.
Ему снова захотелось вспомнить армию, сослуживцев, окунуться в тот настрой, который предшествовал возвращению к дому. Но мысль хаотично вильнула, не подчиняясь душевному порыву, и подумалось совершенно иное, совсем не нужное и поначалу, непонятное, – что вот, проснулся он, встал, пошел, попил воды, снова лег… И все эти действия, которые он проделывал тысячи раз, остались в прошлом. И больше никогда не повторятся. Нет, все это будет снова и снова, но вот этого – именно того что было только что, еще несколько минут назад, – больше не будет. Этих минут уже не будет. Не будет никогда.
Понимание этого самого «никогда», наползшее, наверное, из той косматой тьмы, в которую провалился во сне, Василия напугало.
В ушах зашумело, внутри что-то заегозило, захлюпало. По левому боку пробежали противные мурашки, и пьяной, холодной, распатланной ведьмой с гнилыми зубами на тело наползло ощущение отвращения и тяжелого озноба. Он вытянулся до хруста, со стоном отворачивая лицо в сторону, словно спасаясь от чужого, вонючего дыхания.
Глаза открылись. Он резко приподнялся, будто отбрасывая незримую пакость, закинул подушку под спину и глубоко, прерывисто вздохнул. На секунду задержал воздух в груди и, принялся медленно выпускать его в прижатый к губам левый кулак.
Дыхание обогрело и проникло внутрь сжатых пальцев.
Захотелось курить. Согреться всем телом, окутать, окурить себя уютным, табачным туманом, спрятаться в поставленной от неприятеля дымовой завесе.
В комнате «табачища развелась», а с нею и пыль, и мыши, после ухода жены.
«Эх, Василий! – припомнились ее слова, – бить тебя некому!». Бить его действительно было некому, он сам мог обломать рога любому. Или почти любому. Распалив свое жилистое, привычное к невзгодам тело водкой и армейскими воспоминаниями.
Ищущими, хлопающими движениями по поверхности стола разжатые пальцы отыскали сигареты и спички. Он встал с кровати, открыл форточку.
Лишенный преграды, собачий вой донесся отчетливей. Сливаясь голодной тоской с гудящим ветром и ударившим в лицо холодным воздухом.
Соседи уехали в город, но собаку оставили, и ее значит, кто-то кормил. Делалось это, судя по вою, редко. Василий зачиркал по коробку, высекая ленивые искры, придвигая к себе пепельницу. Коробок отсырел, но спичка все же занялась.
Он зачарованно глядел на еще живое, но уже замирающее перед окончательным исчезновением пламя, и, будто вспомнив предназначение добытого им огня, торопливо окунул в него сигарету. Круглый обрез аккуратно и тягуче зарделся. Палящая игла пронзила пальцы, и он, не бросая источника боли, резко дернул рукой. Остывающий остаток смял в ладони и стал с усилием перетирать обожженными пальцами, словно осуществляя акт мести и окончательное уничтожения врага.
Заструился белесый дымок тлеющего табака, но в форточку уходить не желал. Налетавший ветер, охватывал его, крутил и зашвыривал обратно, разгоняя по комнатной мгле. Табак успокоил. Приятно отшиб мысли, и Василий бездумно втягивал и выпускал тонкие струйки. Докурив почти до фильтра и закашлявшись, вмял окурок в тяжелое стекло пепельницы.
Ночь, казалось, будет вечной, и утро никогда не наступит.
Он вновь поднялся. Смотрел на ветви яблонь махавшие за стеклом, запил табачную горечь глотком из налетевшего ветра, закрыл форточку и лег на бок, лицом к стене. Замотавшись в одеяло, притих, затаил дыхание, и, вспоминая поочередно армию, отца, мать, жену и детей обессиленно уснул…
Утро ударило криком петухов. Чернота за окном всё быстрее и быстрее серела, скукоживалась.
Куриные султаны с окрестных дворов горланили, пытаясь пересилить друг друга, и настойчиво, – по мнению Василия, – просились в холодец.
Ветер за окном поутих, но все еще пробегал, ерошил кроны оголенных деревьев.
Василий пробудился не в настроении, и, раздражаясь, представил, как поймает старого, ненужного петуха, свернет для начала орущую голову с бултыхающимся красным гребнем, желтым изогнутым клювом и птичьими, безумными глазами. А затем на колоде отточенным лезвием топора четким ударом отсечет ее напрочь. Петух вырвется, побежит, безголовый, и оттого ужасный, танцуя свой последний танец без названия, и сердце его продолжая судорожно сжиматься, выплеснет последнюю кровь. Затем, похлопав крыльям, он упадёт. Мать обольет петуха кипятком и ощиплет. В холодильнике жилистую птичью тушку поджидает пара свиных голяшек.
«Ничего, разварится. Вот это будет студень! – наконец, о чем-то приятном замечталось Василию, и он еще подумал, что хорошо бы в него добавить говядины, но вспомнил некстати застреленную корову и опухшие от слез глаза жены. Настроение пошатнулось, и, Василий, твердо решил, что нужно «проветрить» голову и «убить ноги», – побродить с ружьем и собакой.
Как раз сегодня открылась охота на фазана. Василий соблюдал охотничьи ритуалы, правила и традиции; правда, часть из них он толковал весьма расширенно, но браконьером себя не считал. Он не стрелял курочек и хищных птиц. Почти не охотился вне отведенных сроков. Не палил чтобы просто убить, и бросить. А вот тому же кабану, какая разница, лишится он своей звериной жизни по лицензии, купленной за сумасшедшие деньги, или бесплатно? И кабанов, и фазанов этих, никто ведь не разводил, и плодились они в окрестностях сами по себе.
Выйдя из дома, и, отметив про себя отсутствие кота. Прошел в сторону курятника, где на стене старого, построенного отцом гаража укреплен древний, алюминиевый умывальник.
В мутном воздухе тянуло дымом. Так сгорая, пахла сухая картофельная ботва, с попавшими в огонь стеблями конопли и прочими сорняками. В детстве, в этой золе, прямо на огороде он пек картошку.
Лежащий у калитки серый кобель приподнялся, и, позвякивая цепочкой, заскулил, махая пружинистым хвостом. Затем встрепенулся, отряхиваясь от носа до кончика выпрямившегося хвоста, и после, свернув его в крутой бублик, подпрыгивая залаял. Прекращая прыгать, он, вытягивая шею к земле, подворачивая морду набок, начинал с какой-то обидой завывать. Отчетливо, после низкой и короткой, собачьей ноты «У…», добавлял долгое, переходящее в скулящее «…а-а-а».
– Сейчас, сейчас Бача. Двинем. Походим… – успокаивал лайку Василий. Его сердце, при виде предвкушающей охоту собаки, оттаяло. Ладонь потрепала по вздыбленному загривку, пальцы помяли прохладную, приятную шерсть, под которой ощущалось упругое тепло собачьих мускулов.
Настроение улучшилось, и он, с удовольствием махая руками, вымылся ледяной водой, обливая шею, волосы, грудь и подмышки.
Температура на улице двигалась вслед за солнцем, опускаясь ночью практически до нуля, но с восходом, воздух вновь прогревался к обеду градусов до десяти.
– Нормально, Бача, погода что надо! не жарко. Нам с тобой хорошо ходить будет. Только, слышь, горелым что-то несет. – сказал Василий кобелю возвращаясь в дом и вытираясь на ходу сдернутым с веревки старым полотенцем, провисевшим на ней всю весну, лето и начало осени.
Он зашел внутрь. Матери в доме не оказалось. «Куда они подевались?» – подумал Василий о матери и о коте. Но думы его, настроенные на охоту, так, что даже не хотелось курить, повели к металлическому ящику, в котором хранилась двустволка и патроны. Он открыл ящик, и отметил, что все в нем в прежнем порядке. Разобранное на две составные части оружие, опиралось казенной частью стволов и прикладом о нижнюю, внутреннюю поверхность ящика. Тут – же, лежал свернутый, потертый ремень. В потемневшем, из толстой фанеры, клееном ящичке лоснились пластиком толстенькие и смертельно-яркие коротыши.
«Ага – сказал сам себе Василий, рассматривая их и перебирая, – «пятерка» – в наличии, «единицы» взять… мало ли… заяц выскочит».
Он отобрал патроны и рассовал определенным порядком в старый, кожаный патронташ. Потом Василий отыскал документы: паспорт, охотничий билет, путевку и разрешение на отстрел куропаток, перепелок и голубей. На фазана нужно было брать отдельное разрешение, за отдельную плату. Без него – могли оштрафовать. Но у Василия была своя методика экономии средств и противодействия надзорным органам. Убитого фазана он подвязывал к стволу дерева, чтоб не смогли добраться лисица или шакал, а после охоты, без оружия и собаки, приезжал на велосипеде – благо везде наезженные полевые дороги, – и, не привлекая постороннего внимания, увозил охотничью добычу.
Зайцев в эту пору стрелять было еще нельзя. На них охота открывалась в ноябре, и тогда окрестности оглашались дурным, захлебистым лаем привезенных из города гончих.
Лишнего шума Василий не любил, и предпочитал лайку, сигнализирующую строго по делу. Время от времени кобель, коротко и тонко взвизгивая, выгонял ушастого из посадки или куртины кустов. И Василий, в азарте, выбирая упреждение перед мелькнувшим зверьком, палил поочередно из двух стволов.
Но все же по зайцам он предпочитал другую охоту. Наступающую в пору снегопада, когда подмораживало и словно одуревшая от обилия белоснежья, мертвяще отражалась в его пологе колдовская луна. Каждый кустик, каждая торчащая травинка отбрасывала узорную, не живую тень. Тогда Василий тепло одевался и выходил через лаз в заборе со стороны огорода, оставляя воющую собаку во дворе. Неподалеку он пересекал усыпанную снегом молчаливую лесополосу, спускался с бугра в лог, где забирался и усаживался в лабазе, устроенном на старом, корявом стволе осокори.
На белой целине темные русаки, прибегающие кормиться зеленевшей под снегом травой, были видны отлично. Зачастую их собиралось несколько, и Василий любил наблюдать, как они потешно гоняются друг за другом. Все ближе и ближе приближаясь под убойный ружейный выстрел.
Иногда, вместо зайца, на поляну, окруженную с одной стороны стеной камыша, скрывающего низкий берег мелкой речушки, а по склону холма – зарослями терновых кустов, осторожно выходила косуля, а то и похрюкивая, уверенно разрушал тишину, ломая сухой рогоз и опавшие ветки, – дикий кабан. Это случалось редко, но для таких случаев на косулю у Василия была заготовлена картечь, а на кабана – самодельно отлитая из свинца пуля. На лисиц и шакалов Василий патронов не тратил, – куда их? – звериные шкуры давно уже никого не интересовали.
Собравшись, Василий посмотрел на банку с самогоном, но пить не стал. Вяло, без аппетита, перекусил яичницей, зажаренной на сале, и выпил заваренного, измельченного шиповника, ягоды которого собирал в осеннюю пору на колючих кустах за огородом.
Затем налил в пластиковую бутылку воду, и, закинув на плечи рюкзак и ружье, вышел во двор. Подойдя к прыгнувшей на грудь радующейся собаке, поглаживая по прижатым ушам, перецепил ошейник с цепочки на веревочный поводок. Резко одернул рванувшего к забору и залаявшего пса: – Фу! Кому сказал!
Мимо калитки, мыча и толкая друг дружку, проплывало коровье стадо, окруженное запахом стойла, навоза и сена; в основной массе коровы были рыжей масти, попадались черно-белые; пегих было вовсе две. Сорокалетний пастух Коля, в бейсболке, с косящими глазами, худой как прут, которым подгонял коров, шел позади со старой школьной сумкой, висящей на левом плече и время от времени громко покрикивал на тормозившее стадо: – Пошли! ну! пошли, девочки мои! – несильно стукая по крупу ближайшую арьергардницу. Отставшая увеличивала скорость, и прибавив ходу, толкала ближайшую перед собой. Улица недовольно оглашалась протяжным, гудящим: «Му-у!».
Увидев коров, Василию подумалось, что мать ушла на соседнюю улицу за молоком, а кот увязался за ней, поэтому дверь на замок закрывать не стал. Брать, если что, в доме было нечего. Самое ценное, считал Василий, это висевшее на плече ружье.
Услышав лай, пастух обернулся, и, увидев вооруженного Василия стоящего у калитки, крикнул: – Здорово были! Далеко собрался?
Василий усмехнулся: – По настроению, Коля. Куда ноги донесут.
– Если чё… – крикнул Коля, – подходи. Покурим!
Василий, словно соглашаясь, махнул ему рукой. Колю в станице считали балбесом, ни к чему, кроме пастушества не пригодному. Пастух, действительно казалось, был с придурью, всегда чему-то радующийся полуоткрытым овалом рта. С белыми заедами в уголках губ, с тянущейся слюной, которую он как собака, время от времени размазывал по губам языком. Коле платили в месяц тысячу рублей за буренку, и он был доволен, не пытаясь ничего изменить в своей судьбе. Из года в год поголовье коров уменьшалось, перерабатываясь в говядину, но о том, что будет дальше, Коля вроде и не думал.
« …Нет – решил Василий, – я бы так не смог. Целый день сиди как пень с глазами. Ни выпить, ни телевизор посмотреть, ни на реку, ни на охоту, ни в город, на базар… – улегся в кладку последний кирпич самого весомого аргумента. – В жару, в дождь – шарься за ними! крути хвосты!»
При этих мыслях Василий как-то подобрался, приосанился и напряг мышцы живота, превращаясь во что-то сильное и хищное. Выходящее на охоту. Занятие настоящее, достойное мужчины.
«Все в этом мире – охота. Она от слова – хотеть. Если хочешь – значит, ты – охотник».
Мысли Василия потекли и оформлялись примерно так: обезьяна, прекратившая собирать личинок и выкапывать корешки, взявшая в руки дубину и убившая мамонта, превратилась в человека. Война – охота. Выслеживаешь врага как дичь; ждёшь, когда появиться в прорези прицела неясный силуэт или навалиться он горлом на нежданное лезвие твоего ножа. За деньгами – тоже охота. Тут – вплоть до войны. За бабой – и то, охота! Присматриваешь, выбираешь из стада, повкуснее. Волоокую такую, с тугими гладкими сиськами. Приманиваешь дудочкой. А потом – хвать, и стреляешь в нее, стреляешь. Пока не забьется, пока не застонет. Снова и снова…
Вспомнилось, как шутил Левочкин: «Товарищи солдаты! По утверждению восточных мудрецов, нет ничего слаще, чем скакать на мясе охотясь за мясом, есть мясо, зажаренное на огне, а после, возлегая в шатре, вонзать мясо в мясо!»
«Где он, рядовой Левочкин? В Москве своей, наверное. Умный он, Левочкин. Умные – они все там…» – продолжал размышлять Василий. Слово «Москва» породило в его воображении знакомый с детства зрительный образ: булыжная Красная Площадь, яркие звезды на башнях Кремля, бой часов, пушистые елки вдоль темно-красных, древних стен.
«Храм этот еще… такой красивый… как его… имени кого?.. Знакомое что-то. Не… не помню…» – губы, еле шевелясь, сами собой проговорили эти беззвучные слова. Голова, в подтверждении полной неясности ранее ему известного наименования культового сооружения, отрицательно повертелась из стороны в сторону. Брови сошлись у переносицы, а губы, из-за неимения подходящих слов, строго и печально сжались.
Он с усилием переключил память на свои знания о мавзолее с надписью: «Ленин», о котором забыть было просто грех. Замершие намертво кремлевские курсанты, медленные иностранцы с фотоаппаратами, цокающие каблучками женщины…
Ему привиделись гуляющие по столице красавицы. И мысль его, из сферы архитектуры и геодезической привязки расположения культурно-исторических объектов столицы, по отношению к главной ее площади, плавно сменила направление и рождала в воображении, как говорил Левочкин: «Манящие образы прекрасной половины человечества».
«…А, девки что? они тоже ведь люди. В Москву все рванули. Со всей страны… Вон, у Сазоновых, Зинка, кудрявенькая такая. Беленькая. Тугая, как яичко облупленное. Школу закончила, и та, умотала. А, учиться, видать, мозгов не хватило. Ничего. Устроилась. Детей, – говорила Сазониха, – у кого – то нянчит. Горничная, или кем она там… Прислуга, короче… за всё… Как при царском режиме!»
Это сравнение ударило по голове плотиной Днепрогэса, с обложки учебника истории СССР за девятый класс. Сам Василий в столице не был. Ни при той власти. Ни при этой. Той, советской власти, только и нужно было, – понял давно и ясно, – что привить такому как он, готовность к самопожертвованию, вручить автомат, и в случае чего, направить в далекую страну.
С похмелья в голову Василия проникали трезвые мысли. Они раздражали, напоминая о том, что жизнь свою, он вроде как прожил зря.
«Да-а… поделили незаметненько нас… И, у каждого ниточка своя… Где-то там… Этот, пел ещё, как его?.. В казарме слушали, а замполит недовольно хмурился… Ишь, ты! девочки мои! – Василию вспомнились Колины дурашливые крики, и он улыбнулся. – Вот, ковбой! ничего кроме коров ему не надо. Живет, как в поле трава, и сам собою коров кормит…. Целый день сиднем сидит. Сходить, что ли?» – размышлял он, радуясь даже такому своему желанию, появившемуся после отупляющего пьянства.
«Все! – решил Василий, хлопнув правой ладонью по верхней, горизонтальной доске калитки. – Завязываю! Заканчиваю пить. – уточнил он, и глухо стукнул на этот раз кулаком, будто ставя гербовую печать. – Новую жизнь начинаю!».
Что-то конкретное, – то есть, каким образом он начнет эту самую, новую жизнь, в его голову пока не пришло. Но решение это, подхватило его в объятия, и как будто стало уже слегка кружить в танце, первыми, еле слышными звуками вальса.
«С людьми поговорить, что ли? А то совсем бирюком стал… С людьми… Вот в армии, хорошо было. Чего не понял, сразу объясняли. И, офицеры, и ребята свои. Много грамотных служило… Да! Говорили же, дураку, в армии оставаться. Предлагали же… Ладно. С Коли, и начну. Ему, наверно еще хуже. Ни ружья, ни собаки. В армии, наверное, и то не служил.» – закончил он размышления о своих, неясных пока планах на дальнейшее, и будто нуждаясь в поддержке, спросил: – Да, Бача?
Затем вывел завилявшую согласным хвостом собаку на улицу, затворил калитку, и они неспешно пошли на окраину станицы, вслед ушедшему стаду. Дунувший в спину ветерок, казалось, подтолкнул Василия, и пронес над дорогой, никогда не знавшей асфальта, легкое облачко пыли.
За последним по их улице брошенным домиком, в котором прошлой зимой повесился освободившийся из «неисправимого лагеря» Витя Дровалев, – так тот ёрничая себя представлял, – дорога делилась на три части. Вдоль огороженного забором подворья бабки Кирьяновны, свернув налево, она вела в сторону магазина. Правый поворот коротким охвостьем поднимался на холм, к буреющей лесополосе.
С вершины этого холма, в погожую погоду хорошо глядеть на окрестности. Внизу, среди узкой полосы пойменного леса, блестели речные плесы, и на одном из них, – если долго смотреть, – появлялся белый теплоход. И, получалась странная картина: воды уже видно не было, а корабль двигался среди деревьев. Дальше, за рекой расстилалась до самого горизонта ровная, скучная степь, до самого Маныча, и все более оскудевая, сменялась она забытой людьми пустынной Калмыкией. И даже в противоположной стороне, где возвышались Крутые горки, где-то вдалеке за ними, – курились дальние белые дымы, но не эти, от степного пожара, а другие, из кончиков чернеющих труб. В той стороне находился громадный завод, а за ним город, и на заводе том, когда-то давно убили людей.
– Видишь, Васька, – рассказал однажды отец, держа того за маленькую ручонку крепкой шершавой ладонью. – Люди на заводе восстали. А власть войска вызвала, и постреляли их как собак.
– Это при царе, что ли? – взглянул мальчик вверх.
Отец хмыкнул: – При царе? Это, Василий… всегда. Пуля, она такая… Она, сынок, в любое время и при любой власти горло любому заткнет. Хоть заорись. Ясно? Потому рта, – если что, – на власть не разевай! А прижмут если, когда не в мочь уже, – действуй по-казачьи.
– А это как?
– А, как Ермак Тимофеевич! – вали на все четыре стороны. А там, куда кривая вывезет. Или к царю обратно с соболями, или навек подо льдами.
– А, кто она такая? Власть, эта?
– Власть?.. У кого автомат, у того и власть. Понял? Не понял? Ладно… подрастешь – поймешь… – они прошли еще немного и остановились. – Их во-о-он куда свезли, – махнул отец головой и показывая для точности праворучно в сторону дороги ведущей вдоль лесополосы. Там, километрах в трех от станицы все ширилось кладбище, а чуть ниже его, в широкой безлесной балке – мусорная свалка.
– На нашем кладбище похоронили? – удивился Василий. – У них что? в городе своего нету?
– До своего не довезли. И до нашего – тоже. Видать, бензину не хватило. – зло ухмыльнулся отец. – В овраге их ночью зарыли. Бульдозером.
– Как так… – испугался Василий, и ему вдруг захотелось плакать.
– Вот так. Как мусор. Ты чего сынок надулся? – подергал отец сына за руку. – Мертвых боишься? Не бойся их, Вася. Мертвые – они хорошие. Вреда не причинят. Живых опасайся. Те, – еще могут…
Охотник с собакой, словно вода, потекли дорогой уходящей прямо. В низину. В сторону лога, шелестевшего жестяным камышом. По ближайшему к станице уклону этой обширной впадины, неспешно выкусывали пожелтевшую, ломкую траву Колины флегматичные «девочки».
Василий потянул собаку левой рукой за ошейник и нажал большим пальцем правой на тугую защелку металлического карабина. Лайка, обретя долгожданную свободу, серой тенью метнулась по желтеющему, пологому склону холма. Пробежавшись, утомив заждавшиеся приятного напряжения мышцы, и вывалив подрагивающий язык, собака, поворачивая голову с чуткими ушами, принюхиваясь к земле, неспешно запетляла, и исчезла среди кустов.
Колючие заросли краснели жесткими ягодами шиповника, синеющим мелкоплодным терном. Пока еще фазаны выдалбливали кукурузные зерна из лежащих на полях початков; в засохших шляпках подсолнечника искали семечки, оставшиеся после хоровода мелкоптичья; клевали медлительных, осенних насекомых. Но вот, как только снег, накопится в небесах, отяжелеет и сам собою повалится вниз, подхватываемый и разметаемый свистящей метелью, фазаны забьются в заросшие кустарником овражки, остатки леса по закрайкам полей и перейдут на ягодную диету.
Налетавший ветер все настойчивей доносил запах дыма и гари. Витавшая в пространстве пыль оседала, и Василий видел, что склоны дальних холмов, в сторону которых он направлялся, почернели, и над ними, то взвиваясь ввысь, то пригибаясь к обгорелой поверхности, стелется белый, редеющий дымок.
«Ты гляди, погорело как… дичь, конечно, разогнало…» – коротко думалось Василию. Он представил, как от трещавшего, огненного жара испуганно разлетались птицы, и убегало, прижав уши встревоженное зверье. Но все равно решил не менять намеченного маршрута, и настроился сходить на пожарище. Засушливой осенью, такой как в этом году, – за все лето ни дождика! – пожары редкостью не были. Случайные, или намеренные. Пойди, разбери. После огня, уничтожавшего кусты напрочь, превращавшего молодые деревья в торчащие черные палки, весенняя почва, напитавшаяся талым снегом и золой, выпускала в рост высокую, сочную траву. «Жизненно необходимую, – как было напечатано в местной газете, – желудочно-кишечным трактам буренок для переработки в высококачественную молочную продукцию». А в конечном итоге, для превращения в эквивалент и меру всего: в денежные знаки.
Косить траву на гарях было легко. Ни деревья, ни кусты уже не мешали.
Коровы медленно двигались по склону, в сторону бывшего колхозного пруда. По его берегам, словно мишени, торчали таблички: «Проход запрещен. Охраняется. Частная собственность».
Воду на плотине новые владельцы перекрыли наглухо. В лог, как при колхозе, она больше не текла, а лишь сочилась. В водоеме разводили рыбу, поэтому, рыбаков и вообще посторонних, к нему не пускали. А раньше, любой пацан, мог приехать на велосипеде с удочкой и смотреть на поплавок пока не надоест. Время от времени, к домику, стоявшему на берегу подъезжали из сельской администрации, да участковый на служебном уазике с нужными людьми в штатском.
Коля сидел на привычном месте, опершись спиною о небольшое деревце, и выбежавший из камыша кобель не зло на него гавкнул, оповещая хозяина о появлении чужого человека.
– Фу! Бача, нельзя! – прикрикнул Василий на пса. Он в тайне гордился, что у него настоящая, охотничья собака, а не безродная дворняга. С породистыми собаками приезжали охотники из города, в камуфляже, антибликовых очках, вооруженные как новый спецназ, мелькающий в новостных сюжетах про Сирию. «Хочешь, не хочешь, а пришлось войска вводить. Самолетами и ракетами не обошлось. Аэродромы с самолетами нужно обслуживать, охранять тоже. Связь. Разведка на дальних подступах. И все это тянется, как ниточка за иголочкой… – подумалось Василию при просмотре очередной передачи о непонятном вооруженном присутствии в чужой стране. – Как нас тогда… Помощь братскому народу… А, какой он, братский, нам был? И эти… такие же: черные, бородатые…
Коля повернулся, и, прищурив глаза, растянул губы в улыбке, довольный уже тем, что его приглашение покурить принято, а значит само-собой, и поговорить. Несмотря на внешнюю печать отшельника, Коля слыл весьма общительным человеком и любил обсудить с хозяевами коров различные стороны происходящего в стране и за ее пределами. Информация влетала в его голову со всех сторон, тщательно, словно винегрет перемешивалась, и затем перевариваясь, обретала новую, зачастую парадоксальную, даже абсурдную трактовку.
– Слышь, Василий! – без предисловий начал Коля, передвигая бейсболку козырьком назад, для лучшего обзора. – А чего ты пса «Бахча» назвал? Вроде кобель у тебя. У меня, к примеру, все коровки на «а» заканчиваются: Зорька, Ночка, Дочка, Дынька, а вот бычки без «а»: Черныш, Буян, Бурый. Как коровку мне в стадо отдадут, хозяевам насоветую, Бахча назвать! – прищурил Коля один косящий глаз, и выражение на его лице сделалось одновременно и веселым, и еще более придурковатым.
– Сам ты Коля – бахча, и вместо головы у тебя тыква. – улыбнулся Василий. – Закуривай. – протянул он открытую пачку. Колины темные пальцы, – большой и средний, – ухватились крупными, выпуклыми ногтями за край фильтра и потянули сигарету. Вследствие тугой зажатости, из пачки показалась вторая, и Коля, ловко прихватив указательным пальцем, выхватил и её, аккуратно пристраивая за правое ухо со словами:
– До пары – чтоб не съели татары!
– Не съест тебя никто Коля, – говорил Василий, снимая ружье, рюкзак и присаживаясь рядом на бугорок. – Ты не вкусный. Одни мослы, да шкура дубленная.
– Зря ты так! – засмеялся Коля, закуривая и кивая утвердительно своим словам. – Найдутся едоки. Червячки схрумкают.
– Вот тебя занесло, Николай! – такое скользнувшее напоминание о конечности бытия неприятно поразило Василия, и он, смежив веки повращал головой из стороны в сторону, и затем, положив сигаретную пачку на рюкзак, слегка наклонившись, стал медленно растирать ладонями лоб, закрытые глаза и виски.
Коля засмеялся, и Василий, опустив локти на колени и склонив к правому плечу голову, взглянул на пастуха.
– Ты, Вася, как кот лапками мордочку трёшь. Гляжу – не выспался. И куда тебя в такую рань несёт? – укоризненно помахал пастух двумя пальцами с тлеющей сигаретой. – На работу тебе не надо. Пенсия военная вроде капает…
– Выспишься тут…– Василий закурил. – И, не пенсия это вовсе. До пенсии мне еще – ого-го! Но правду ты сказал – капает. Три тыщи. И ни в чем себе не отказывай. Нажрался вот вчера, как свинья помоев. Котел трещит, ливер трясется. Сам себя спрашиваю: зачем? А ответить – не могу. Вот же, зараза какая! Не хочешь, а пьешь! И, кто ее придумал?
– А хрен её знает! – быстро и весело ответил пастух – А я вот не пью.
Это неприятно укололо Василия. И он потер правое ухо о приподнятое плечо.
– Да как так? – поразился он, понимая, что жизнь сидящего перед ним человека, ему совершенно не известна. И, по сути, разговаривают они вот так, друг с другом, – а не перебрасываются, как обычно приветствиями, – в первый раз. Понимание этого погрузило Василия в состояние странной нереальности.
– Не хочу, вот и не пью.
– Да ну! все же пьют.
