Взаперти

– Сириус! Отстань! Все пригорело!

Он выхватил у нее из рук злополучную сковороду и швырнул ее обратно в раковину с таким грохотом, что эхо разнеслось по всему дому.

– Ладно, мой личный кулинарный саботажник, – он снова смеялся, увернувшись от меткого взмаха полотенца. – Завтрак беру на себя. А ты иди умойся. Ты вся в муке, как привидение в пекарне.

– Они должны были быть такими красивыми… Как те, что я купила в деревне. Сначала все было хорошо, а потом вдруг… пуф… воспламенились. – Кэтрин слегка растерянно смотрела на остатки «завтрака». – Вот как у тебя получаются, я делала все точно так же, даже песочные часы поставила, температуру пламени отрегулировала…

– Все, что ты делаешь, воспламеняется, Кэти. Твое призвание – сеять хаос и разрушение. А потом лечить все получившееся в итоге. – Сириус быстро собрал с пола остатки разбитой тарелки. – И я обожаю тебя за это. Яичница и кофе?

– Яичница и кофе, – почти простонала Кэтрин.

Бродяга ловко поймал летящее в него полотенце и, не переставая ухмыляться, принялся за дело. Он двигался по кухне с удивительной для его обычно взрывной натуры аккуратностью: достал яйца, масло, хлеб.

– Смотри и учись, о разрушительница блинов, – провозгласил он, разбивая яйца на сковороду одним точным движением. – Секрет в том, чтобы не отходить ни на шаг. Они чувствуют твой страх. Как гиппогрифы. Покажи яйцам, чьи в кухне правила.

Кэтрин, все еще слегка дымясь от досады, прислонилась к дверному косяку, наблюдая за ним. Она вытерла тыльной стороной ладони полосу муки на щеке. Вид его спокойной уверенности убаюкивал ее ярость, превращая ее в легкое раздражение.

– Мои блины не боялись, – проворчала она. – Они были самонадеянными засранцами. Думали, что справятся без моего пристального надзора.

– Еще бы, – фыркнул Сириус, ловко переворачивая яичницу. – Они же не знали, что имеют дело с выпускницей школы целителей при мракоборцах, способной одним взглядом обратить в пепел любое тесто. Кофе сделать крепким?

– Как твое упрямство, – ответила она, но уже без злости, а с легкой усталой улыбкой.

Он повернулся к ней, держа в одной руке сковороду, а в другой – заветренную кружку с дымящимся кофе.

– Вот, – он протянул ей кружку. – Лучшее лекарство от кулинарных травм. А теперь садись. И не смей даже смотреть на ту сковороду. Я с ней еще поговорю позже.

Она приняла кружку, и их пальцы ненадолго встретились. Никто не отдернул руку. Это был крошечный момент – простой, теплый, лишенный всякого драматизма. Не страсть, не боль, не воспоминания о прошлом. Просто два человека на кухне, один из которых накормит другого.

Кэтрин быстро отошла к импровизированному аптекарскому шкафу. Ни одна мензурка, ни одна горелка не смела здесь нарушить ее равновесия. Принадлежности для зелий слушались с преданностью домовых эльфов. Быстро смешав нужные составляющие, девушка наполнила белесой, похожей на сливки, жидкостью маленький флакон. Она села на грубую табуретку за столом, и Сириус поставил перед ней тарелку с идеальной золотистой яичницей и ломтиком поджаренного хлеба.

– Спасибо, – тихо сказала Кэтрин, обхватив кружку руками, словно греясь о нее.

– Не за что, – Сириус сел напротив, отломил кусок хлеба и залпом выпил протянутую ею мензурку. На мгновение скривился, но тут же вернул лицу прежнее выражение. – Кто-то же должен следить, чтобы ты не умерла с голоду, пытаясь поджечь Средиземноморье.

Она бросила в него смятой салфеткой, но в ее глазах уже не было гнева. Только усталое принятие и та тихая, едва зарождающаяся благодарность, которую они еще только учились выражать не через колкости, а через молчаливое понимание.

Они ели молча, под звук прибоя и крики чаек. И даже пригоревшая сковорода в раковине казалась уже не символом провала, а всего лишь забавной деталью их общего утра. Еще одной ниточкой, связывающей их странную, только начинающуюся жизнь вместе.

***

Тишину разорвал сдавленный, животный стон. Не крик, а звук, полный такого первобытного ужаса, что по коже побежали мурашки. Сириус дернулся на узком диване, сбросив на пол тонкую простыню. Глаза его были широко раскрыты, но видели они не темные своды каменной хижины, а сырые стены Азкабана, искаженные тени от факелов и приближающиеся, безликие капюшоны Дементоров. Его сердце колотилось, как птица в клетке; дыхание перехватило. Он не понимал, где он. Он был там. Снова там.

В углу комнаты, служившей им и спальней, и гостиной, послышался шорох. Из-под тонкого полога на кровати появилась Кэтрин, зазвучали ее быстрые, легкие шаги босых ног по прохладному камню. Она не кричала «Что случилось?», не звала его по имени. Она уже знала.

Кэтрин метнулась не к нему, а к большому глиняному кувшину с водой в углу комнаты. Засунула в него обе руки по локоть, заставив воду захлестнуться через край. Этот кувшин был заколдован на поддержание определенной температуры. На секунду она замерла, давая ледяной, колючей влаге забрать все тепло. Затем бросилась к дивану и прижала ледяные, мокрые ладони к его вискам, потом – к шее, к груди, туда, где кожа пылала жаром паники.

– Сириус, – ее голос был тихим, но твердым, как сталь. – Это вода. Чувствуешь? Это вода. Она холодная. Ты на Сицилии. Ты дома. Ты не там.

Резкий, шокирующий холод ворвался в горячий кошмар его сознания, как удар током. Он дернулся, ахнул, и его взгляд наконец сфокусировался на ее лице. Не на призраках из прошлого, а на ее живых, полных тревоги глазах.

– Кэт… – это было не имя, а хриплый, сорванный выдох.

– Я здесь, – она не убирала рук, продолжая держать их на его коже, как якоря, не дающие ему уплыть обратно в пучину воспоминаний. – Дыши. Со мной. Вдох. Выдох.

Он схватил ее за запястья – не чтобы оттолкнуть, а чтобы убедиться, что она настоящая. Его пальцы дрожали. Он судорожно глотнул воздух, пытаясь поймать ритм ее дыхания.

– Я… я слышал их… Они говорят… Голоса… – прошептал он.

– Смотри на меня. Здесь только я, – Кэтрин гладила его лицо. Осторожно взяв его руку, положила к себе на шею, туда, где сильно бился пульс на сонной артерии. – Почувствуй меня. Это я.

Он смотрел. На ее лицо, освещенное лунным светом, пробивающимся через ставни. На ее мокрые руки, с которых на его грудь и шею капала холодная вода. Постепенно дрожь стала стихать. Ужас в глазах отступил, сменившись изможденной пустотой и стыдом.

– Прости, – он опустил голову.

– Не смей извиняться за это, – ее голос смягчился. Она отняла руки и быстро вытерла их о простыню. – Ложись.

Он послушно лег. Она не ушла. Опустилась на холодный каменный пол и положила свою уже теплую руку ему на лоб, стирая бисеринки пота.

– Спи. Я посижу.

– Не надо…

– Надо, Сириус.

Он закрыл глаза. Ее пальцы медленно водили по его виску, сметая остатки кошмара. Дыхание выравнивалось, становилось тяжелым и ровным. Он не спал – он просто лежал, прижавшись щекой к ее ладони, слушая, как где-то за стенами бьется о скалы море. Кэтрин пристроила голову на край его подушки, едва-едва коснувшись губами его брови. Глядя, как его лицо расслабляется, девушка спокойно вздохнула. Она сидела так, пока первые лучи солнца не начали золотить край окна. Она не произнесла больше ни слова. Ее молчаливое дежурство было красноречивее любых утешений. Это был не романтический жест. Это была работа целителя. Работа по возвращению его из тьмы. И она делала ее без единой жалобы.

***

Первый луч солнца, жесткий и точный, как лезвие, разрезал темноту под веком. Сириус вздрогнул, прежде чем осознал: не вспышка заклинания, а всего лишь утро. Не сырые камни Азкабана, а шершавая беленая стена. Тишину нарушал только ровный гул прибоя и… тихое, ровное дыхание рядом.

Он приподнялся на локте. Кэтрин сидела на голом каменном полу, склонившись боком к его дивану, погруженная в глубокий, истощенный сон. Всю ночь она просидела здесь, на страже. Длинные волосы цвета темного кофе распустились по краю его подушки и ее плечу, сливаясь в один теплый, живой поток. Одна рука бессильно лежала на одеяле, длинные пальцы расслаблены. Тонкая бретелька ночной рубашки сползла, открывая хрупкую ключицу и гладь плеча, по которому рассыпались веснушки.

Осторожно, не дыша, он спустил ноги с дивана и встал на колени перед ней. Его пальцы, привыкшие к грубой силе, с невероятной нежностью скользнули под ее колени и спину. Она что-то прошептала, повернувшись к его груди, но не проснулась. Он поднял ее, подавил животное желание оставить ее спать у себя на груди, и уложил на свое еще теплое ложе, накрыл пледом. Она связала для него этот плед. Его рука на мгновение задержалась на щеке девушки, смахнула прядь с закрытых глаз.

И память ударила, резкая и ясная.

Другой дом. Другой холод. Шотландия, Ароншир. Иней на стеклах. Он, в облике Пса, на коврике у камина. Каждое утро он просыпался первым и наблюдал, как свет выхватывает из полумрака ее лицо на подушке. Она была его спасительницей, его якорем, но не его. Между ними лежала пропасть молчания и невысказанного страха. Он смотрел на нее сквозь призму собачьего восприятия, чувствуя лишь смутную, животную преданность и горечь, что не может сказать ей ничего.

Теперь она была здесь. Его. Дышала его воздухом. Спала на его подушке.

Мысли, как назойливые мухи, тут же полезли в голову: нужно навестить Клювокрыла в гроте, принести ему свежей рыбы. Написать Гарри… Письмо мальчику было постоянной, ноющей болью. Что он мог сказать? Что ему снится его отец? Что он, Сириус, сбежал на солнечный остров с женщиной, пока Гарри вынужден вернуться к ужасным родственникам? Слова казались пустыми и предательскими.

Его взгляд снова упал на Кэтрин. И тут, как удар кинжалом в солнечное сплетение, – воспоминание о вчерашнем письме, аккуратно сложенном на столе в шкатулку с такими же письмами. От Римуса.

Тихая, ядовитая змея ревности сжала его горло. Он знал, что между ними ничего нет. Знал, что Римус – друг. Но черт возьми, он был здесь. Он, Сириус, должен быть единственным, чьи письма заставляли ее улыбаться. Почему Люпин, с его вечным спокойствием и этой… этой нормальностью, должен присутствовать в их убежище, в их хрупком мире, который Сириус выстроил ценой такого риска?

Он резко развернулся, с силой сжав кулаки. Кофе может подождать. Сначала – море. Холодная вода. Нужно было уйти, пока эта ядовитая мысль не вырвалась наружу и он не наговорил ей глупостей.

Блэк быстро нацарапал на клочке какого-то черновика записку и бросил поверх письма Римуса. Он вышел из хижины, хлопнув дверью чуть громче, чем нужно. Не чтобы разбудить ее. Чтобы заглушить тихий, надсадный голос внутри, который шептал, что его самая страшная битва – не с Пожирателями, а с призраками в собственной голове. И самым коварным из них был не ужас Азкабана, а страх, что он никогда не будет достаточно хорош, чтобы быть ее единственным миром.

***

Солнце уже почти скрылось за горизонтом, окрасив небо в багровые и лиловые тона, а его все не было. Воздух над раскаленными камнями колыхался, словно жидкий. Пахло морем, сухой полынью и слабым ароматом жасмина, плещущегося у стены хижины. На плетеном столике рядом стояла пустая тарелка – сегодняшняя яичница была признана съедобной и даже съедена без происшествий.

Кэтрин сидела в глубоком плетеном кресле, а ее крючок мерно поблескивал, вытягивая петлю за петлей из тонкой, белоснежной хлопковой пряжи. Она вязала ажурные занавески для спальни – легкие, чтобы пропускать морской бриз, но плотные, чтобы утром солнце не будило Сириуса слишком рано. Ритмичное движение успокаивало нервы.

Но ее взгляд то и дело отрывался от работы и скользил к тропинке, уходящей за скалы. Сириуса не было уже слишком долго. Даже для визита к Клювокрылу. Старая, знакомая тревога начала подползать к горлу холодными щупальцами.

Она отложила крючок, белоснежная петля замерла на полдороге. Тишина, обычно такая мирная, стала звенящей и тяжелой. Нужно было занять руки. И мысли чем-то другим. Она зашла внутрь, в прохладу хижины, и достала из спрятанного ящика лист плотного пергамента, маленькую чернильницу и перо. Вернулась на террасу, прижала уголки листа гладким камнем от ветра.

«Дорогой Римус», – вывела она твердым, уверенным почерком целительницы. И замерла, глядя на имя. Потом перо снова заскрипело.

«Твои новости обрадовали меня до глубины души. Наконец-то! Работа в Счетной палате – это прекрасный шанс, и я не сомневаюсь, что ты справишься блестяще. Твой ум и терпение – именно то, что нужно для такой работы. Искренне за тебя рада».

Она на мгновение представила его за столом, среди кип пергаментов, серьезного и сосредоточенного. Искренняя улыбка тронула ее губы. Хорошо, что хоть у кого-то из них жизнь налаживается.

«Со мной и нашим Бродягой все по-прежнему. Солнце, море и полный покой. Он сегодня снова удрал на рассвете – исследует окрестности, как будто мало ему целого острова. Кажется, он нашел общий язык с местными чайками, воображает себя королем побережья». Она позволила себе легкую, незлую шутку, зная, что Римус поймет.

Перо замерло на мгновение. Как вставить самое главное, не написав ничего?

«Иногда по ночам ему еще снятся кошмары. Но здесь, под солнцем, они отступают быстрее. Думаю, тепло идет ему на пользу».

Она имела в виду не климат. Она имела в виду себя. Их тихую, хрупкую жизнь. Она просила его не спрашивать. Просто знать.

«Я написала мадам Помфри, что отправилась на юг, чтобы подтянуть кое-какие аспекты лекарского искусства в полевых условиях. Она благословила мою „исследовательскую миссию“. Хогвартс, слава богу, пока стоит крепко, и министерство не проявляет интереса к больничному крылу, так что время относительно спокойное. Они ждут меня назад в любой момент, но пока здесь слишком много работы».

Она не сказала, что эта «работа» – лечить душевные раны беглого преступника и свои собственные. Римус поймет и между строк.

«Береги себя, Римус. И еще раз – я безмерно рада за тебя».

Она не стала подписываться. Просто поставила в уголке маленькую, аккуратную букву «К», сложила письмо в несколько раз и запечатала его сургучом без печати.

«Дорогая Дора,» – вывела она, и уголки ее губ дрогнули в легкой улыбке.

«Пишу тебе под аккомпанемент цикад и шепот волн. Погода здесь, в Италии, идеальна – солнечно, тепло, и даже ночи ласковые, как шелк. Если бы не работа, я бы решила, что попала в рай.»

Она на мгновение задумалась, подбирая слова. Нужно было успокоить подругу, но не раскрывать слишком много.

«Со мной все прекрасно. Мой упрямый подопечный, тот самый Бродяга, о котором я тебе рассказывала, постепенно превращается из дикого волчонка в… скажем так, вполне цивилизованного пса. Солнце и море творят с ним чудеса – стал меньше хмуриться и даже иногда позволяет себе расслабиться. До сих пор не верится, что мне удалось найти к нему подход.»

Она понимала, что Тонкс прочитает между строк. Поймет, что «Бродяга» – это не просто случайный пациент или спутник, а тот, кто занял все ее мысли.

«Передай, пожалуйста, моим дорогим крестным, Тэдду и Андромеде, самый теплый привет. Скажи им, что я часто вспоминаю наши вечера у камина и мудрые советы Тэдда. Как жаль, что сейчас они так далеко. Поцелуй их за меня крепко-крепко, как целовала бы сама, будь я рядом.»

«Береги себя, моя дорогая. Не позволяй скучной работе в Министерстве засушить твой прекрасный дух. Помни, что где-то там, под итальянским солнцем, я всегда думаю о тебе и желаю тебе всего самого светлого.»

Она подписала письмо просто: «Твоя Кэт.», сложила его и запечатала сургучом.

Два письма лежали рядом на грубом деревянном столе, как два неотправленных признания. Одно – для Римуса, сдержанное, с осторожными намеками, написанное твердым почерком. Другое – для Тонкс, более легкое, пахнущее жасмином и заботой, с просьбой передать поцелуй крестным. Два мира, два самых важных человека для нее, кроме Сириуса. И они даже не знали о существовании друг друга.

Тревога, тихая и навязчивая, снова подползла к сердцу. Сириуса все не было. Мысли путались, рисуя самые страшные картины: погоню, засаду, одинокую смерть в море…

Она уже почти решила было пойти искать его, броситься на поиски с зажженной палочкой, как вдруг ее взгляд упал на далекое побережье. Внизу, у самой кромки воды, где волны лениво лизали темный песок, сидел одинокий силуэт. Сгорбленный, неподвижный. Даже на таком расстоянии она узнала его – широкие плечи, знакомый наклон головы… Целый и невредимый. Просто сидел и смотрел на уходящее солнце. Вся тревога разом вышла из нее с тихим, сдавленным вздохом облегчения.

Руки разжались. Она не стала махать ему, не стала кричать или спускаться вниз. Она поняла. Ему нужно было побыть одному. Своими демонами, своими мыслями, своей болью. Она знала эту потребность – иногда тьма внутри требовала тишины и одиночества, а не утешения. Она осторожно взяла оба письма, унесла их внутрь дома и спрятала в ящик стола. Они подождут. Сейчас не время отправлять вести в другой мир. Она вернулась на террасу, села в свое кресло и, подобрав ноги под себя, продолжила смотреть на него. Она не могла разделить его тьму, но могла быть маяком – теплым, нерушимым, верным. Она будет ждать. Пока последний луч солнца не угаснет, пока звезды не зажгутся одна за другой, пока он не будет готов вернуться к ней.

***

Ночь в хижине была густой и непроглядной, словно ее вырезали из куска угля. Тишину разрывали лишь резкие, нервные звуки из-за занавески, отделявшей крошечную кухню.

Сириус стоял спиной к комнате, сгорбленный над столом. Его плечи были напряжены до дрожи. Он яростно пытался насыпать кофе в джезву, но пальцы не слушались, выскальзывали, и горькие зерна рассыпались по грубой поверхности, словно черный песок. Проклятие, вырвавшееся из его губ, было сдавленным и злым. Чайник упрямо не хотел закипать, лишь издавал тихое шипение. Каждая секунда ожидания казалась Сириусу личным оскорблением. Он нервно дергал рукой, поправляя рукава широкой рубахи, и эта привычка, когда-то такая элегантная и небрежная, сейчас выглядела как признак крайнего раздражения.

Кэт лежала на своей кровати под низким пологом, не двигаясь, притворяясь спящей. Она лишь приоткрывала глаза, следя за его тенью, корчащейся в слабом свете от очага. Она знала, что лезть сейчас – все равно что сунуть руку в клетку к взбешенному дракону.

Раздался резкий, хрустальный удар – и звон рассыпавшихся осколков. Он швырнул пустую чашку в каменную стену. Наступила мертвая тишина, густая и тяжелая. Потом – скрип двери, порыв влажного ночного воздуха, и его шаги, быстрые и яростные, затихшие вдали.

Только тогда Кэт спустила ноги с кровати. Она не вздыхала и не ругалась. Молча, с зажженной палочкой, она принялась собирать осколки глины, один за другим, аккуратно складывая их в газету. Ее движения были скупыми и точными. Она не стала делать кофе. Вместо этого она достала из аптекарского шкафчика, уже не импровизированного, а вполне достойного, несколько бумажных пакетиков с травами – ромашку, мяту, немного корня валерианы. Знакомыми, отточенными движениями она приготовила успокоительный сбор, зная, что он все равно не станет его пить, но это был ее долг – предлагать. Ее способ сказать «я здесь», не произнося ни слова.

Он не спал уже третью ночь. С тех пор, как пришло то письмо от Гарри. Мальчик писал срывающимся почерком о кошмаре, о том, как он видел глазами змеи, видел, как был убит старый маггл.

Сириус метался по хижине и окрестностям, как пантера в клетке, куря одну сигарету за другой, его лицо застыло в суровой, неизменной хмурости. Он лихорадочно перебирал варианты ответа – то яростные, полные гнева и жажды мести, то осторожные, отеческие, – и все они казались ему неправильными, недостаточными, предательскими.

Кэт понимала. Она понимала его бессилие. Он был прикован к этой проклятой скале, как призрак, в то время как его крестный сын сражался с демонами, которых Сириус знал куда лучше. Он был обязан защищать, но не мог. Он должен был утешать, но слова застревали комом в горле, отравленные собственной болью. Она налила готовый отвар в его любимую кружку и поставила на стол, чтобы жидкость слегка остыла. Потом завернулась в платок и тихо вышла на улицу.

Ночь была тихой, лишь шепот волн и трепет звезд над головой. Кэт вышла из хижины, давая ему время, пространство, чтобы его буря немного утихла. Он стоял у края обрыва, спиной к ней, его силуэт казался одиноким и неестественно прямым, словно вырезанным из напряженного мрака. Она сделала шаг, намереваясь обнять его, прижаться к его спине, вдохнуть его боль, как делала это раньше. Но он обернулся резко, словно почувствовал ее присутствие. Кэт замерла, не решаясь прикоснуться, увидев в его глазах отблески не утихшей, а лишь придавленной бури.

Сириус при виде ее словно выдохнул. Напряжение в его плечах слегка ослабло, но взгляд оставался диким, запертым в самом себе. Кэтрин, не говоря ни слова, осторожно подняла руку и кончиками пальцев коснулась его груди, прямо над сердцем, что бешено колотилось под тонкой тканью рубашки. Я здесь. Я с тобой. Ты не один в своей тьме.

Ее мысли были тише шелеста волн, но он услышал. Должно быть, услышал кожей, сердцем, всей своей израненной душой. Он зажмурился, и его собственная рука – крупная, с шершавыми костяшками – грубо накрыла ее ладонь, прижала к себе с такой силой, что кости ее пальцев болезненно хрустнули. Ему нужно было это – якорь, точка опоры, реальность, которая была теплее и тверже, чем кошмары в его голове.

– Он пишет… он спрашивает, что ему делать, – прошептал Блэк, и в его голосе, сорванном и хриплом, впервые за эти три дня прорвалась беспомощность, затопившая злость. – А я не знаю, что ответить. Я не знаю.

– Ответишь правду, – так же тихо сказала Кэт. – Что ты любишь его. Что ты на его стороне. Что он всегда может рассказать тебе все.

Он открыл глаза. Его лицо при лунном свете казалось изможденным, потемневшие веки, резкие складки у рта. Но в глазах, темных и глубоких, горел лихорадочный блеск. Он смотрел на нее, на эту девушку, которая молча собирала осколки его гнева и теперь держала на ладони его сломленную душу. Искал в ее взгляде спасения, разрешения, чего-то, чего не мог найти в себе.

Медленно, почти нерешительно, он склонился к ней. Его дыхание, пахнущее дымом и морем, смешалось с ее, когда Сириус осторожно коснулся губами ее губ. Без всякой уверенности, только с бесконечной, щемящей потребностью в спасении. Это был не поцелуй страсти, а поцелуй тонущего, хватающегося за соломинку. Она ответила ему, не двигаясь, позволив ему быть тем, кто диктует правила в этот миг, отдавая ему всю свою тихую силу.

Когда он оторвался, дыхание его сбилось. Он не отпускал ее руку, все еще прижатую к его груди. Сириус склонил голову и прижался лбом к ее лбу. Закрытые глаза. Общее дыхание. Тишина, в которой не было нужды в словах. Я здесь. Я с тобой. Мы одно целое.

Спустя несколько минут, проведенных в полной тишине, где был слышен только их общий ритм дыхания, Кэт внезапно отстранилась. Ее глаза, еще секунду назад мягкие и понимающие, сузились. Она поймала знакомый, едкий запах, смешавшийся с запахом моря и его кожи.

– Сириус Орион Блэк, – ее голос низко пророкотал, совсем как у дикой кошки, заслышавшей опасность. Она выхватила из его пальцев почти догоревшую сигарету и с яростью швырнула ее на каменный пол террасы, решительно растерев носком туфельки. – Я не для того месяц заваривала тебе кровоочистительные сборы и восстанавливала твои легкие, чтобы ты теперь сам, добровольно, травил себя этой… этой дрянью!

Сириус вздрогнул от неожиданности, а затем на его изможденном лице появилась первая за эти дни ухмылка – кривая, усталая, но самая что ни на есть настоящая.

– А, так теперь и полное имя в ход пошло? – он поднял ладони в знак капитуляции, но глаза его насмешливо блестели. – Уж не собираешься ли ты пригрозить мне портретом моей матери?

– Не искушай меня, – прищурилась она, все еще рыча. – Я уговорю Андромеду найти его и повешу над твоей кроватью. Для вдохновения.

Он фыркнул, и это странное, хриплое звучание было больше похоже на лай застреленной собаки, чем на смех, но это был прогресс.

– Ну, ладно, ладно, мисс Кейм. Ты победила. – Он сделал шаг к ней, и злость окончательно покинула его плечи, сменившись знакомой, чуть утомленной грацией. – Только, пожалуйста, без ядовитых зелий в отместку. Тот отвар из трав, что ты вчера давала, был достаточно страшен.

Кэт не смогла сдержать улыбку. Уголки ее губ дрогнули, и гнев развеялся как дым от той самой растоптанной сигареты.

– Это была ромашка с мятой, мистер Блэк, – она толкнула его в плечо, но он уже поймал ее руку и притянул к себе.

Уже не для поцелуя и не для того, чтобы обнять, а мягко, жадно – просто чтобы держать. Чтобы чувствовать, что он здесь, с ней, а не там, в своих демонах.

– Знаешь, – он прошептал ей в волосы, – а ты очень страшная, когда злишься.