Ураган

– Полегче, – высокий улыбается Рахиму. – Ты уж извини, но сам видишь, как мои друзья расстроены из-за этого Дня прямого действия. Ими руководят эмоции, а не здравый смысл. Согласись, не самая мудрая мысль вступать с ними в политические дискуссии посреди разозленной толпы. Верно я говорю? Как тебя зовут?

Рахим не торопится с ответом. Имя дает власть, а полностью уступать позиции он не хочет.

– Ну и к чему эта бравада? – шепчет высокий, наклоняясь к Рахиму. – Сейчас только я смогу защитить тебя от толпы. Одно мое слово – и тебя разорвут на куски.

– Чего ты хочешь?

– Передай домой весточку через шофера. Если твоя семья захочет увидеть тебя живым, она не поскупится и пришлет нам денег. Сумма, правда, будет немаленькая.

Шахрияр и Анна

Вашингтон, США, август 2004 года

Он стоит возле школы Анны среди загорелых привлекательных женщин, приехавших забрать своих детей. В толпе есть и горстка мужчин. Они поджарые, в темных очках и шортах. Что они тут делают? Заняться нечем? У них нет работы? Шахрияр теряется в догадках.

Младшая школа имени Тэргуда Маршалла построена из кирпича и белого известняка. Перед ней на лужайке растут деревья, отбрасывая на здание школы тень. Родители с интересом на него посматривают, но он не стремится с ними общаться, ограничиваясь лишь улыбками и приветственными кивками.

Без пяти три из школы выбегает толпа детей. Среди них – Анна. При виде отца она мрачнеет, машет ему рукой, наскоро прощается с друзьями и направляется к Шахрияру. Мужчине становится интересно, чем вызвана такая реакция? Она его стесняется или просто надеялась увидеть Джереми?

– Привет, красавица, – говорит он и заключает в объятия в надежде, что тем самым не ставит дочь в неловкое положение перед ее друзьями. К нему подходит женщина. Миниатюрная брюнетка. Молодая и привлекательная. На ее левой руке поблескивает кольцо с крупным бриллиантом.

– Всё в порядке? – она смотрит на Анну.

– Я ее отец, – улыбается он.

– Вот как? Я вроде никогда…

– Всё в порядке, миссис Штейн, – говорит Анна. – Это мой папа. Обычно он меня не забирает.

– Да, конечно, – учительница смущается. – Я просто… – она протягивает руку. – Здравствуйте, меня зовут Лиза. Я преподавала вашей дочери в третьем классе.

Он пожимает ей руку и представляется.

Девушка переводит взгляд с его лица на лицо дочери.

– Я могла бы и сама догадаться. Анна просто ваша копия. За исключением глаз.

– Да, – соглашается он, – за исключением глаз.

* * *

Они направляются в сторону улицы, оставив позади себя школьные автобусы вместе с «инфинити» и «ауди», припаркованными возле школы.

– Какие у нас планы? – спрашивает Анна.

– Сегодня пятница. Ты прекрасно понимаешь, что это означает.

Она издает недовольный стон:

– Что, опять курсы бенгальского? Только не это!

– Ты всего месяц на них ходишь. Неужели тебе совсем не нравится?

Анна сникает – сейчас она напоминает пристыженную собачку.

– Просто эти бенгальские буквы так тяжело писать. Я застряла на букве «шо».

– Да ведь это самая красивая буква во всем алфавите. Две петельки и прямая линия в конце.

– Может, ты сам меня будешь учить?

– Из меня учитель так себе, не то что твой дед, но я могу помочь тебе с практикой. Кроме того, ты ведь сама говорила, что тебе нравятся песни и танцы, которые вы разучиваете на курсах.

– Ну, они такие… нормальные, в общем, – уклончиво говорит девочка. – А вот еда мне правда очень нравится.

– Очаровательная детская честность и непосредственность. Давай тогда прибавим шаг, а то на автобус опоздаем. Кажется, сегодня на курсах будут давать бирьяни с курицей.

– Ура!

* * *

Курсы бенгальского языка располагаются в бенгальском культурном центре на Глиб-роуд в Арлингтоне. Они добираются дотуда за час с одной пересадкой. Они на несколько минут опаздывают на первый урок – рисования. Шахрияр забирает у Анны рюкзак, и девочка, вбежав в класс, скорее бежит к одной из групп, сидящих кружком у разложенных листов. Шахрияр садится у входа, берет из стопки на столике журнал и начинает читать, надеясь, что никто не станет расспрашивать, чей он отец и кто мать его дочери.

Остальные родители живо общаются друг с другом, собравшись в кучку. Женщины – в сари, у некоторых волосы по новой моде прикрыты хиджабами. Они расставляют алюминиевые подносы, прогибающиеся под весом еды, – тут и бирьяни, и курица в соусе карри, и огуречный салат, и допиаза с рыбой. На бумажных крышках – пятна жира.

– Я вас здесь раньше не видел, – обращается к нему на бенгальском сидящий рядом мужчина. Жесткие волосы на его голове были бы с проседью, не будь подкрашены хной в рыжий цвет. Одет он в явно сшитый на заказ серебристо-серый костюм с едва заметным зеленоватым отливом. – Которая тут ваша?

Шахрияр беззвучно цедит ругательство.

– Вон та. Девочка в зеленом платье.

– Славная малышка. Какая кожа! А глаза! Прошу меня простить, ее мать…

– Да, мать – американка, – Шахрияр старается, чтобы ответ не прозвучал излишне резко. Беседа бенгальцев – это настоящая наука, где позволительно будто бы невзначай заговорить о личном, но при этом малейшая грубость может дорого обойтись.

– Простите, не хотел вас задеть. Моя первая жена тоже была американкой. Дочку назвали Ребеккой. Она синеглазая. Мне ли не знать, каково это, когда у тебя дочка наполовину американка. Все эти взгляды, расспросы…

– Первая жена? Получается, вы…

– Развелся, – кивает собеседник. – Еда, язык, воспитание, культура – мы оказались слишком разными. Тут никакая сила любви не поможет. Бывшая жена с дочкой сейчас в Калифорнии. Ребекка поступила там в университет – в Лос-Анджелесе. Ну а я снова женился. Второй раз – на женщине из наших. У нас двое детей.

Он показывает на мальчика-подростка, играющего в настольный теннис.

– Вон мой сын Сумон. Вожу его сюда после школы, чтоб он мог поиграть со своими друзьями.

– Вы часто с ней видитесь? – спрашивает Шахрияр. – Я о вашей дочери от первого брака.

На лице мужчины появляется грустная улыбка:

– Не так часто, как хотелось бы. Она приезжает на Рождество. Ну или я приезжаю. Общается с моими детьми от второго брака. В те годы, когда мы не можем встретиться, я отправляю ей экспресс-почтой подарок. Время от времени она мне звонит. Иногда мне кажется, она это делает больше для галочки.

Шахрияр не знает, что сказать в ответ. Откровения незнакомца представляются ему скорее не даром, а бременем. И чем ему отплатить за такую откровенность? Что поведать о себе? Насколько открыться самому?

– Сочувствую. Мне очень жаль.

– Нет, погодите. Это мне следует сожалеть о своем поведении. Мы совсем не знакомы, а я вам уже полжизни своей пересказал. Можно вывезти бенгальца из Бенгалии, но Бенгалию из бенгальца не вывести никогда. Точно?

Он протягивает руку, и Шахрияр ее пожимает. Ладонь теплая и сухая.

– Фейсал Ахмед.

– Шар Чоудхори.

– Чем занимаетесь, Шар?

– Я только защитил кандидатскую. В прошлом году. А сейчас работаю на правительство, занимаюсь политологией.

– Как интересно.

– А вы?

В ответ мужчина протягивает визитку. Шахрияр глядит на нее: «Фейсал Ахмед, эсквайр». Он впивается взглядом в Ахмеда.

– Думаю, нам надо поговорить, – произносит Шахрияр.

Захира

Калькутта, Индия, август 1946 года

Рахим и Захира сидят за столом и завтракают. Они в Калькутте, в своем роскошном особняке, именующемся «Чоудхори Манзил».

На столе перед ними тарелки с тостами и джемом, маслом и фруктами. Стоит напряженная тишина. Близится час, когда надо будет принять решение. Казна Британии опустошена в результате войны. Жители Индии более не собираются терпеть владычество крошечного островного государства. Англичане вот-вот готовы объявить о своем уходе. Туда им и дорога, пусть проваливают к себе домой зализывать раны. Увы, далеко не всё так гладко, как хотелось бы. В свете надвигающихся событий между индуистами и мусульманами уже начались свары и ссоры о будущем государства. Надвигается то, что прежде считалось немыслимым – раскол Индии по религиозному признаку.

– Ну как, ты всё хорошо обдумал? – спрашивает Захира.

Рахим кладет в сторону экземпляр газеты «Стейтсмен». Несмотря на то что еще раннее утро, его лицо поблескивает от пота.

– Сперва оботрись, потом отвечай, – велит жена.

Он послушно выполняет ее требование, доставая платок. Захира подозревает, что супруг едва скрывает улыбку, очарованный ее деланой строгостью. Впервые они увидели друг друга три года назад – в день свадьбы. Захире шел девятнадцатый год, и в семье то и дело говорили о ее замужестве. Однажды, вернувшись с занятий в колледже, она обнаружила, что в гостиной собралась толпа народа. Мать, увидев издали дочь, поспешила перехватить Захиру, чтобы та не наткнулась на гостей, которым не следовало видеть ее без тщательной предварительной подготовки.

– Пойдем наверх, – прошептала мама. – К нам приехали от очень хорошей семьи из Калькутты. Хотят на тебя взглянуть. Их сыну нужна жена.

Через месяц Рахим уже ехал на свадебные торжества верхом на пегой кобыле. Его голову венчал тюрбан, украшенный цветами. Захира практически ничего не знала о женихе, кроме того, что отец Рахима подружился с ее отцом в школе, договорившись на прощание при расставании связать семьи узами брака, когда в дальнейшем появится такая возможность. Когда Рахиму шел двадцать четвертый год, отец сообщил ему, что решил женить его на дочери друга детства Абу Бакара, проживавшего на другом берегу реки Падмы, что в Восточной Бенгалии.

Рахим на это дал единственно возможный ответ: «Хорошо, отец».

Когда настало время брачной ночи, Захира присела на кровати, сложив руки, расписанные узором из хны. Ее лицо скрывала накидка сари. Лицо, которого еще ни разу не видел супруг. Когда же это произошло, девушка поняла, что он всеми силами пытается скрыть разочарование.

Она не испытывала ни малейших иллюзий по поводу своей внешности, отдавая себе отчет в том, что она простушка, и, несмотря на это, удивилась тому, сколь сильно ее задела подобная реакция мужа. Боль сделалась еще сильнее, когда она случайно услышала его разговор с матерью. Свекровь имела в семье голос и с неохотой дала согласие на брак, поскольку присмотрела сыну девушку из Калькутты – пусть и менее образованную, зато более красивую. «Это даже хорошо, что ты женился на такой простушке. Во-первых, ее не будут вожделеть другие мужчины, а во-вторых, она будет гораздо более преданной тебе», – слова утешения, с которыми свекровь обратилась к сыну, стали для Захиры буквально пощечиной.

Рахим был высоким, красивым, великодушным, ласковым с окружающими и при этом лишенным той заносчивости, которая была свойственна людям его круга. Наверное, по всем этим причинам она вскоре влюбилась в супруга, несмотря на его разочарование в ее внешности. Она всеми силами силилась компенсировать недостатки своей наружности острым умом, хорошо подвешенным языком, пением и умением разбираться в литературе.

Она завоевывала сердце своего супруга долго, чуть ли не год, и наконец Захира увидела, что ее усилия приносят плоды. Ее лицо, которое Рахим когда-то считал простым и невыразительным, со временем стало для него любимым и родным. Захира не ожидала другого – что по прошествии трех лет брака они по-прежнему будут завтракать в одиночестве. Их мечты о детях всё еще оставались мечтами, и это несмотря на то что они обошли лучших врачей Калькутты – и гомеопатов, и аллопатов. После того как армия этих докторов оказалась бессильна, Рахим с Захирой прибегли к нетрадиционным методам лечения, которые рекомендовали им разномастные знатоки аюрведы и прочие шарлатаны. Советы супругам давали самые разные: кто-то говорил, что им надо есть священные фрукты, кто-то настаивал, что нужно принимать ванны из лунного света. В конце концов муж с женой смирились с судьбой. Их дом стоял пустым – совсем как утроба Захиры…

– Прости, что ты сказала?

– Ты прекрасно меня слышал.

Он потягивает воду, чтобы выиграть хоть немного времени:

– Только не говори, что ты снова об отъезде из Калькутты.

– Мне казалось, мы обо всем договорились.

– Я сказал, что мы всё обдумаем. Даже если страну разделят, у нас в запасе как минимум год.

– И ты хочешь ждать этот год? Собираешься принять решение, когда запахнет жареным? Будем дальше тянуть – может оказаться слишком поздно. Нам придется бежать из Западной Бенгалии, и мы останемся без дома.

Он парирует аргументами, которые вплоть до этого момента казались супруге вполне весомыми.

– И где я там буду работать? Чем я вообще стану заниматься в Восточной Бенгалии?

– Дакка. Это там самый крупный город. Можешь работать там. Да, у тебя не получится отыскать такую же должность, как здесь, по крайней мере вначале, но это ведь временно. Это мы сможем пережить.

– Ты-то, может, и сможешь, – морщится он. – Дакка – это страшная дыра, ее даже городом едва можно назвать, особенно если сравнить с Калькуттой. Коли нам придется перебраться в Восточную Бенгалию, я предпочту поселиться в деревне.

– Рахим, вся Восточная Бенгалия – одна большая дыра. И будет дырой – по крайней мере, еще некоторое время. Именно поэтому там нужны такие люди, как ты. На что может рассчитывать Восточная Бенгалия, если самый лучшие, самые умные из мусульман останутся здесь?

Он снова разворачивает газету, заслоняясь ей от жены:

– Может, мы напрасно беспокоимся и всё обойдется.

Захира сразу понимает, о чем говорит супруг.

– Ну да, конечно. Просто Неру, Джинна и Ганди проснутся однажды утром и, словно по мановению волшебной палочки, решат вдруг поладить друг с другом. Ты же сам прекрасно понимаешь: рано или поздно англичан здесь не будет. Нам нужен план действий. Ты можешь дать мне четкий, ясный ответ: ты хочешь остаться или мы уезжаем?

Он снова опускает газету и вздыхает:

– Да, мы не можем предугадать, что нам уготовано в будущем. Так лучше рискнуть и остаться здесь, чем ехать в края, где я никогда не был.

– Не был – не беда. Я родом оттуда. Уверяю тебя, как только ты приедешь на восток, ты буквально влюбишься в него.

Доводы Захиры достаточно весомы, Рахим уже давно колеблется. Сейчас, чувствуя, что готов сдаться, он пускает в ход последний козырь.

– А как же мои родители?

Рахим – самый младший. Брат и сестра старше его. Сестра обосновалась с мужем-врачом в Бомбее, брат управляет сталелитейным заводом в Лакхнау. Несколько лет назад родителям окончательно надоела калькуттская жара, и они переехали к его старшему брату. С тех пор Рахим с Захирой каждый год навещают их на Ураза-байрам. Всякий раз родители дают ясно понять, что климат в Лакхнау их устраивает и они не собираются возвращаться в Калькутту.

– Если бы ты хотел жить к ним поближе, мы бы давно уже переехали в Лакхнау.

Он встает, стряхивает с себя крошки, оглядывается, нет ли поблизости слуг, огибает стол, подходит к жене и быстро целует ее в голову:

– Всё решим. Скоро. Обещаю. Ты приехала сюда ради меня, может, мне настала пора отплатить тебе тем же. А пока мне пора бежать, а то я опоздаю на встречу с Дрейком.

* * *

После отъезда мужа она поднимается в спальню на втором этаже и выходит на просторный балкон, с которого открывается вид на залитую полуденным солнцем Калькутту. Опершись одной рукой на нагретую ограду, Захира другой рукой принимает поглаживать свой живот. Подтянутый, упругий, как кожа на барабане, и, совсем как барабан, совершенно пустой. Может, как только они переедут обратно на восток, всё изменится? Захира смеется. Женщины в отчаянии готовы убедить себя в чем угодно. А потом убедить уже и своих мужей.

И тут кое-что привлекает ее внимание.

На балконную ограду опускается птица. На дальний ее конец. Крупная и совершенно бесстрашная. Черные перья. Острые когти и пристальный взгляд. Птица с надменным видом бессмертного создания принимается ее изучать. На солнце оперенье отливает лиловым, словно оно из бархата. Это не простая ворона. Это ворон. В детстве она очень пугалась этих таинственных созданий с загадочным выражением глаз. Внезапно Захира понимает, что детский страх никуда не делся. «Кыш! Кыш!» – кричит она на ворона, машет руками, топает. Всё это не производит на птицу особого впечатления. Наконец, каркнув на прощание, она срывается с балкона и улетает. Вращаясь по кругу, планирует вниз одно-единственное черное перо.

Потрясенная случившимся, Захира возвращается в спальню, где гораздо прохладнее, чем снаружи. Ложится на постель, чтобы унять бешено колотящееся сердце. Ей это удается, но вместе с тем на нее наваливается страшная сонливость, будто ее кто-то одурманил. Вскоре ее охватывает дремота, темная, как распростертые вороньи крылья, от которых веет жутью. Из нее не вырваться, и вскоре Захира проваливается в глубокий сон без сновидений.

* * *

Она просыпается от деликатного покашливания служанки, стоящей в дверях.

Захира с трудом садится в постели. Ощущение такое, словно ее окунули в патоку.

– О господи, Наргиз! Сколько я спала?

– Несколько часов, бегум сахиба. Сейчас полдень.

– Почему ты меня не разбудила? – Заметив обеспокоенное выражение лица служанки, Захира добавляет: – Что такое? Что случилось?

– Я… я не знаю, бегум сахиба. Не могли бы вы спуститься на первый этаж?

Она спешит вниз по лестнице на веранду. Посреди нее стоит Моталеб в окружении прислуги. Люди переговариваются приглушенными взволнованными голосами. Лица у всех мрачные, некоторые из женщин в ужасе прикрывают рты ладонями.

– Моталеб! Что случилось?

Старик начинает плакать.

– Что встали? Дайте ему стул!

Моталеба усаживают и приносят ему стакан воды. Трясясь как лист, он рассказывает о том, что произошло, и в заключение говорит:

– Они дали нам срок до конца завтрашнего дня. К этому времени мы должны внести выкуп.

– А если мы не заплатим? – спрашивает Захира. Ее словно обухом по голове ударили.

Шофер не отвечает. Кое-кто из прислуги – и мужчин, и женщин – начинает тихо плакать. Захира резко поворачивается к ним:

– А ну, прекратите! Что вы ведете себя как дети малые! Думаете, ваши слезы помогут господину?

Громкий голос в сочетании с резким тоном производит магический эффект – шепот и всхлипывания немедленно прекращаются, словно кто-то щелкнул выключателем. Захира опирается ладонью о стену, чтобы не упасть. Надо держать себя в руках. Уныние и страх заразны, словно чума, и распространяются столь же быстро. Женщина смотрит на Моталеба:

– Кто эти разбойники и сколько они просят?

– Я не знаю, кто они, бегум сахиба, но у них на лбу – знак. Это какая-то банда индуистов. Они требуют сто тысяч.

Взяв кусочек лайма, Моталеб чертит на полу три линии, а потом, макнув палец в молотый перец, ставит посередине точку.

– Вот какой знак был у них на лбах, – говорит он.

Захира смотрит на рисунок. У женщины идет кругом голова. Сто тысяч – астрономическая сумма, даже для столь состоятельной семьи, как у Рахима. Она быстро прикидывает в уме. В сейфе наверху примерно треть того, что требуют бандиты. Остальное каким-то образом ей придется добыть самой.

– Ты обращался в полицию?

– Они сказали, что, если я сунусь в полицию, сахибу несдобровать. Велели сразу бежать к вам.

Она устало смотрит на плачущего старика, не испытывая к нему ни малейшего сочувствия.

– Ты подвел своего господина, Моталеб. Ты подвел меня. Будь ты воистину предан семье, ты бы ни за что не допустил, чтобы сахиб попал в лапы этих разбойников. Ну или же, раз это случилось, ты не должен был его оставлять.

Моталеб не смеет посмотреть ей в глаза.

Она спешно поднимается наверх, запирает дверь спальни, открывает сейф и спешно пересчитывает банкноты, перехваченные толстой красной бечевкой. Сорок три тысячи двести. Чуть больше, чем она рассчитывала.

В дальней стенке первого сейфа вделан еще один. Она открывает и его, после чего принимается шарить в нем рукой. Нащупывает бархатный мешочек, высыпает его содержимое. Звякает металл, поблескивают драгоценные камни. Большая часть украшений принадлежит свекрови, меньшая – ее матери. Захира привезла их, когда вышла замуж за Рахима. Женщина убирает драгоценности обратно в мешочек и туда же сует деньги. Если сложить всё вместе, должно хватить на выкуп.

Выйдя из спальни, она направляется в кабинет Рахима, открывает записную книжку мужа на букве «Д». Берет в руки телефонную трубку. Телефон у них меньше года – один из нескольких во всей Калькутте с выделенной линией.

– Здравствуйте, с кем мне вас соединить? – спрашивает женский голос на английском на том конце.

Захира произносит четырехзначный номер.

– Одну секундочку. Соединяю.

После второго гудка трубку снимают:

– Теодор Дрейк слушает.

Женщина застывает. Она изучала английскую литературу, прочла на английском сотни книг и даже для практики разговаривала на английском с отцом, но при этом никогда в жизни не общалась с носителем языка.

Тщательно составив предложения в уме, Захира начинает, запинаясь, говорить.

– Здравствуйте, мистер Дрейк. Меня зовут Захира Чоудхори. Я жена Рахима Чоудхори.

Дрейк молчит – причем так долго, что она начинает опасаться, что не туда попала. Наконец он говорит:

– Здравствуйте, миссис Чоудхори. Какая приятная неожиданность. Кажется, я не имел раньше удовольствия общаться с вами. Что-то случилось?

– Да, мистер Дрейк, – отвечает она. – Боюсь, моего мужа похитили.

* * *

Дрейк оказывается закадычным другом комиссара полиции Хардвика. Через полчаса приезжает машина. В ней инспектор и два констебля. Захира принимает мужчин в гостиной.

Комиссар назначает следователем инспектора Вивека Нанди – высокого и крепко сбитого мужчину с густыми, черными как смоль усами. Увидев, что его форма цвета хаки под мышками потемнела от пота, Захира приказывает слугам включить вентилятор под потолком. Электричество, как и телефон, им в дом провели недавно.

– Вы уже внесли выкуп?

– Нет, но деньги я приготовила.

– Это хорошо. Мы обо всем позаботимся. К чему вам марать руки и якшаться с этими мерзавцами, – Нанди, хлюпая, делает глоток чая, который она приказала подать, после чего кусает самсу, оставляя на усах крошки. – Вы не могли бы рассказать подробнее о символе, который нарисовал на полу ваш шофер?

Она описывает знак, и полицейский тут же кивает.

– Трипундра. Эмблема шиваитов. Три линии символизируют волю, знание и действие. Ну или, если хотите, Брахму, Вишну и Шиву. Красная точка – это третий глаз. Да, шиваиты немного агрессивны, но вести себя так, как описывает ваш шофер… Это очень странно.

– Что будет дальше?

Инспектор кивает на констеблей, которые что-то пишут в блокнотах.

– Мы приняли от вас заявление. Теперь займемся бандами, промышляющими в окрестностях. Их, разумеется, немало – все они последователи тех или иных религиозных наставников или аскетов. Они себя именуют воинами веры, но на деле – чистой воды разбойники, которые еще недавно сидели за решеткой. За несколько тысяч готовы натворить всяких бед. Хорошо, что вы рассказали нам о знаке, – это поможет сузить круг поисков, если конечно, бандиты не нанесли символ специально, чтобы пустить нас по ложному следу. Будем выбивать из них дурь, пока не получим ответы на вопросы. Ну а сейчас мне бы хотелось поговорить с вашим водителем. Наедине.

– Но зачем? Он служит семье тридцать лет.

– Тем более, мадам, – Нанди встает, прикрывает рот и деликатно рыгает. – Любой, даже самый хороший фрукт начинает гнить, если его надолго оставить.

– И сколько вам потребуется времени, инспектор? Почему мы сразу не можем поехать в этот район? Любая секунда промедления может закончиться для моего мужа трагически. Что с ним сделают похитители, если не получат деньги вовремя?

– Мадам, скажите, кто тут полицейский? Вы или я? Позвольте мне заниматься своим делом. Начнем с вашего водителя, послушаем, что он скажет, а потом решим, что будем делать дальше.

– Хорошо. Только прошу вас, поторопитесь. И еще: вы уж помягче с Моталебом. Надеюсь, вы меня понимаете.

– Понимаю, – Нанди приказывает констеблям привести Моталеба. Когда они выходят из комнаты, он обращается к ней вполголоса: – Мадам, вы совершенно напрасно из-за этого дела обратились за помощью к белому. Могли бы позвонить прямо нам, и мы бы сразу приехали.

– Сомневаюсь.

– Напрасно, мадам. Может быть, не так быстро, как сейчас, – у нас ведь как-никак приказ комиссара, но всё равно медлить бы мы не стали. Поймите, ходят слухи о том, что завтра могут вспыхнуть волнения, когда Мусульманская лига выведет людей на улицы. Многие из наших людей прочесывают районы, где завтра может быть жарко, – он подается вперед. – Мадам, мы с вами прекрасно понимаем, что англичане рано или поздно отсюда уйдут. Индуистам и мусульманам давно уже пора научиться сообща решать проблемы, вместо того чтобы жаловаться белым из-за всяких мелочей.