Прорыв

Да, вот что печалило меня больше всего и не давало остановиться. Наташа! Та самая незнакомка с царственными спиной и плечами, так высокомерно, гордо и как будто бы раскованно отвечавшая мне на пляже, сейчас отсутствовала начисто! Девушка Наташа, сидевшая или ходившая по комнате, когда мы с Ирой пикировались, была бледной копией той, совершенно неузнаваемым слепком, она была целиком, со всеми своими вторичными половыми признаками под Ирой, она прямо-таки чуть ли не в рот ей смотрела, пыталась перебивать меня, чтобы немедленно возразить, и тотчас почтительно умолкала, когда Ира безапелляционно изрекала свои сентенции. И она еще имела наглость так презрительно отвечать мне на пляже! Вот разгадка: человек высокомерный – не важно, женщина или мужчина! – обязательно с кем-то холоп, высокомерие его, таким образом, это месть, которой наслаждается он, унижая других за то, что кто-то унижает его. Даже когда говорил я, Наташа смотрела не на меня, а на Иру, чтобы таким образом, значит, осведомиться, как нужно мною сказанное воспринимать.

Но вот прибыл Вася. С кассетным магнитофоном. И, несмотря на все прошлое, глянул я на него с надеждой, но с первого же взгляда понял, что здесь – тоже стена, и некуда мне будет сегодня деться. Вася был надут, все еще обижен, остренький носик его топорщился кверху, а тонкие губы плотно, в ниточку, сжаты – и все это относилось ко мне. В отместку. Но зачем же тогда он пришел? Ах, Роберт, Роберт…

Ну, и куда же мне тут, дорогие товарищи, было деться? Новая маленькая модель общества предстала передо мной в моей комнате в лице этих троих внешне как будто бы живых людей: добровольно порабощенной Наташи с царственными плечами, которые, оказывается, сами по себе еще ничего не значили; туповатой, циничной, самовлюбленной, Иры, в которой, кажется, и женского ничего не осталось, кроме чисто внешних вторичных половых признаков; и, конечно, карикатурного, совершенно лишенного чувства собственного достоинства и даже юмора приятеля моего, этого жалкого обиженного мальчика с внешностью старичка, который, едва войдя, начал, игнорируя меня, играть перед девушками «рокового мужчину», «англичанина», даже отчасти «ученого», храня многозначительную серьезность, нудно рассказывая по своему обыкновению что-то до умопомрачения примитивное, пользуясь тем, что я, вконец обескураженный происходящим, молчал, предварительно, правда, протянув-таки ему дружескую руку тем, что представил его девочкам как «специалиста по космической медицине».

И надо было видеть, как жадно принял он из моих рук эту подачку, как старательно смаковал ее, даже не поблагодарив меня ни улыбкой, ни выражением лица, ни даже простым добрым человеческим взглядом. И как уже через несколько минут ощутив себя в центре внимания двух дур, клюнувших тотчас на примитивную эту приманку, пользуясь этим счастливым, нечасто перепадающим мигом, стал записывать побыстрей московские телефоны – и той, и другой…

Господи, как жаль, что нельзя было нажать на кнопочку, чтобы вмиг очистить мое жилище и сесть бы мне за свой стол, продолжив записки, – вновь встретиться с индианкой! – предварительно, конечно, хорошенько проветрив. Вот когда особенно ярко вспомнил я слова приятеля о гальванизации трупов! И еще подумал: вот почему нас на Земле так много – потому что среди тысяч и тысяч мертвых всего лишь единицы живых! И как же, господи, как же обидно, что и мертвые ведь носят подчас неплохие тела, и у них бывают под саваном царственные плечи… Так нерасчетлива, так слепо щедра природа…

Хотя сказать, что абсолютно мертвыми были гости мои, нельзя. Ибо трупы ведь не едят и не пьют вина, тем более с такой энергией и быстротой. Особенно в этом отличалась царственная Наташа. Мои запасы неудержимо таяли, а я еще имел глупость, когда только сели за стол, открыть тумбочку и предложить им бутылку на выбор. Теперь выбор падал поочереди на каждую, и, судя по выражению лица и быстроте действий Наташи, ее вкусы отличались поистине демократической широтой…

Я не успевал наливать, как она тотчас поднимала стакан и пила, даже не дожидаясь тоста – так что все остальные, и я в том числе, так и не могли угнаться за ней. Она уже порывалась петь и плясать и, пожалуй, не прочь была бы даже показать плечи, сняв саван, который явно ее тяготил, но ей же богу для этого сейчас было неподходящее время. Как ни святы для меня женские прелести, как ни готов я лицезреть их всегда, но одно сознание, что принадлежат они фактически трупу (а в лучшем случае тяжело больной), одна мысль о том, что она, демонстрируя их, может оскорбить весь женский род, ибо то, что они для нее не представляют никакой ценности, было совершенно ясно. Одно понимание того, что природа ошиблась и быть свидетелем этой ошибки и значит не уважать природу, вызвало у меня дрожь отвращения. Настоящую дрожь, ибо поднимая стакан, я видел, что он дрожит.

И я сидел и не чаял, как же нажать поскорее ту самую кнопочку, и на моем лице, вероятно, все было четко написано, потому что все трое заметили это и по естественному чувству рабского противоречия никак не хотели уходить.

– Ты не расстраивайся, мы, правда, хорошие девочки, – утешала меня игриво Наташа, и я хорошо понимал, что она имеет виду под словом «хорошие». Тон ее был однозначен.

А ведь в принципе я был бы совсем не против созерцания плеч и всего другого, пусть даже в компании с Робертом. Но созерцания живого, не оскорбляющего того, что свято, не вступающего в противоречие с законами природы! Живым – живое, а мертвые пусть сами хоронят своих мертвецов, как сказал однажды умный человек…

Эта пытка длилась до половины двенадцатого. А потом мы еще провожали их, и тут-то, на темных ночных аллеях, Наташа, наконец, дорвалась – попела и поплясала, – причем ее ничуть не трогала наша с Василием реакция, известно же: мертвые сраму не имут. Под влиянием выпитого она, похоже, освободилась даже из-под власти Иры. Что ж, хоть так!

9

А на другой день с утра над морем поднялось яркое горячее солнце и оживило землю, и на участке, поросшем бледненькой скабиозой за моим корпусом опять запорхали бабочки, и, идя на завтрак, я с удовольствием наблюдал за ними – особенно за огненными желтушками-колиас, которые вспышками живого пламени перелетали с цветка на цветок.

Эти желтушки напомнили мне опять поездку в Азербайджан и короткое путешествие в горы над изумрудным озером Марал-гёль, когда на два часа я вдруг оказался счастливо свободным, несмотря на то, что был в официальной газетной командировке и внизу у родника ждала меня машина и двое сопровождающих, для которых мое путешествие, разумеется, было странным, хотя они и старались этого не показать. Я поднимался тогда на одну из зеленых вершин, и трава была выше колена, и хотя было пасмурно, а потому не летали те бабочки, ради которых я попросил привезти себя сюда, на Марал-гёль – Аполлоны, названные так в честь Бога Искусства и Света, – но все равно я был опять в единстве со всем, торжественно и независимо сущим, я оторвался от суеты многочисленных братьев своих, то есть, как бы ненадолго вышел в прорыв. А на обратном пути сверкнуло солнце в просвет, и вместо Аполлонов в награду мне были огненные искорки – желтушки-колиас, – словно живые драгоцености живой зеленой горы… И удивительно было, кстати, что когда я вернулся к сопровождающим – аж через два часа! – они ничуть не выразили своего недовольства долгим моим отсутствием и с интересом слушали восторженный рассказ о горе и о бабочках, а по пути потом несколько раз останавливали машину, когда я заметил сначала одну Пандору (бабочку-перламутровку), а потом сразу целую колонию крупных бабочек этих, а также больших лесных перламутровок на цветущем высоком татарнике… А ведь как далеко было все это от их повседневной жизни!

И еще я рискнул сказать тогда, что одного лишь не хватило мне для поистине уникальных цветных фотографий озера Марал-гёль. А именно – молодой и красивой девушки, которая согласилась бы позировать обнаженной на берегу, как нимфа или наяда… И такой миг единства, понимания создался между нами в машине, что они, конечно же, закованные в современные железобетонные моральные установки Советского Кавказа, все же согласились со мной, и один из них, молодой, сказал даже, что жаль, что он не знал этого раньше, и жаль, что я уезжаю завтра, а то бы он знал, кого пригласить, у него красивые знакомые девушки есть… Конечно, с нами присутствовал Низами, он и помог нам в нашем единстве.

Но теперь, теперь…

О, боже, как же обидно было ощутить себя теперь вновь на грешной земле, среди суетливых, ослепленных кто чем, братьев своих и сестер. Что делать? Куда идти?

Царственной индианки нет, а первая фрейлина…

Может быть, все же попробовать еще раз, рискнуть?

После завтрака я еще раз сходил на их место на пляже. Но их не было там. Наверное, уехали-таки в «Новый свет».

И опять я направился в Тихую бухту и ходил одиноким среди множества тел, и купался в синей прохладной воде, и радовался ласке солнца и прикосновениям ветерка. И счастлив был воспоминаниями, но вечный вопрос и поиск не давал мне покоя.

Да, слышу. Слышу, как скажет кто-нибудь, почитывая мои записки. Что это, мол, все несерьезно. Об аморальности автора сих писаний, мол, мы уже говорили, это само собой. Но даже если не обращать сейчас внимания на эту, решительно обличенную уже, явно неприглядную сторону личности автора, то и тогда непонятно, никак не понятно, что же может заинтересовать тут нормального взрослого человека? Легкомысленные, чрезвычайно поверхностные взаимоотношения с женщинами, даже девушками! Увлечение бабочками… Что за бред! Разве такие инфантильные фантасмагории и адюльтеры составляют и наполняют жизнь нормального, серьезного человека? Это раньше, может быть, подобные времяпрепровождения, а также легкомысленные рассуждения легковесных героев составляли суть литературных реминисценций и даже пользовались известным успехом среди наивной части… Но теперь! В ХХ веке! В стране развитого социализма! Когда мир стоит на грани катастрофы, когда каждый четвертый человек на Земле голодает! Когда кончаются природные ресурсы, когда умы лучших людей занимает борьба идеологий, систем и каждому необходимо включиться в эту борьбу и ясно же, на чьей стороне… Нет, воистину сейчас все, о чем пишет автор здесь, не только неактуально, неинтересно, банально, но – преступно! Человек – хозяин природы! С мотыльками-бабочками нечего цацкаться, тем более, что они – вредители сельхозпосевов. Вообще с природой нечего церемониться, нечего ждать от нее милостей: «взять их у нее – наша задача» (И.В.Мичурин). «Человек проходит как хозяин…» (Лебедев-Кумач). «Философы до сих пор изучали мир. Наша задача – изменить его» (Карл Маркс).

Что же ответить? Ответить, наверное, нужно… Что же?

Друзья! Соотечественники! Братья и сестры! Почему мир стоит на грани катастрофы? Почему голодает теперь каждый четвертый человек на Земле, а природные ресурсы донельзя истощены? Не потому ли, что люди слишком редко принимали всерьез бабочек и вообще красоту и заботились больше о пище для тела, чем для души, и – объедались безмерно и толстели безудержно, хотя все равно не были счастливы? А всякие лжеморальные и лжевеликие глупости, вдолбленные тем или иным «учителем» или «вождем» в восприимчивые людские головы, как раз и раскололи мир на два больших, враждебных друг другу лагеря и сотни более мелких, причем так, что некоторые лагерники считают даже своим «святым» долгом не понимать и ненавидеть других! Те же, кто не принимает всерьез бабочек и напяливает на себя тогу «серьезного» человека, не принимают ли они слишком всерьез нечто другое – например, когда двадцать здоровых людей пинают ногами на специально построенном и тщательно «оборудованном» поле надутый и покрытый кожей резиновый шар, или надевают железные лезвия на ноги и уже на ледяном поле гоняют кривыми палками небольшой резиново-пластмассовый круг да еще и чрезвычайно переживают при этом, да иногда даже калечат друг друга, потому что «защищают честь Родины»! И ведь сколько подобных примеров можно еще привести! Но при этом самые простые, самые, казалось бы, естественные и доступные всем радости – и самые желанные для многих! – считаются сплошь да рядом «легкомысленными», «несерьезными»… Почему это, а? Ничего не имею против увлечений вообще, но чем же бабочки или цветы хуже футбольного мяча или хоккейной шайбы?

Да и если бы только это. А желание во что бы то ни стало всегда настаивать на своем и обязательно быть «круче» других? А убивать тех, кто не согласен, когда «руководителям» или «вождям» хочется побольше власти? И – верить им, подчиняться слепо… А позволять пудрить себе мозги – вместо того, чтобы слушать сердце свое?!

Увы, не слышат. Сколько раз я уже и писал, и говорил прямо в лицо, да и я ли один… Не слышат! Увы…

Итак, не было королевы, исчезла первая фрейлина, и жизнь для меня потекла опять обычным путем, словно в царстве, где люди все заколдованы: видишь как будто бы живого человека, подходишь, пытаешься заговорить, а он, оказывается, деревянный. Или из железа. А чаще всего из пластмассы. И только кажется, что живой это человек, а на самом деле – заводная кукла с определенной жесткой программой внутри, кем-то вложенной… То же и с женщинами, только материал, из которого сделаны они, ближе, пожалуй, к поролону, резине или какое-то органическое полужидкое вещество.

ТТЛ – вот такую формулу-аббревиатуру вывел я: Тупость, Трусость, Лень. Это и есть то, что мешает всем нам, глушит нашу природу, губит наши способности, делает жизнь тоскливой и тусклой. Индианка и первая фрейлина – разве их не было в окружающем мире раньше? Если бы не случайность Васиной встречи, если б не случайность нашего с ним приглашения потом троих девушек, по случайности попавших нам на глаза в полумраке вокруг танцплощадки – разве состоялся бы столь долгожданный прорыв во всей своей полноте и, в частности, теперешние эти записки? Странно мы все-таки воспринимаем мир. То, чего нет перед нашими глазами, то, чего мы не смогли открыть, увидеть, считается нами безусловно несуществующим. Мир неограниченных возможностей, в котором мы тыкаемся, как слепые щенки, да еще и скулим о воображаемой «мертвости» этого мира, суживается нами до микроскопических размеров своего кругозора. Кто ж виноват в его тусклости и убогости?

Как я уже упоминал в самом начале, в столовой, рядом со столиком, где мы с Васей сидели, стоял еще столик, за которым вместе с пожилой четой завтракали, обедали, ужинали еще и две девушки. К которым частенько подходила третья… Эти две были вполне очаровательны – одна худенькая, стройная, с лицом, густо усыпанным веснушками, что совсем не портило его, тем более, что среди веснушек светились огромные карие глаза, другая чуть полноватая, но тоже достаточно хорошо сложенная, круглолицая, с приятной улыбкой. Но вот третья… Третья, как я уже говорил, поразила меня в первые же дни! Я не очень люблю Александра Грина за его мечтательную бездейственность, но помню его идеальный образ Ассоль – так вот эта третья так и напрашивалась на такую именно роль, а ее, к тому же, еще и звали Асей… Довольно высокая, с ювелирно выточенной фигуркой, что особенно бросалось в глаза, когда она надевала ослепительно белые шортики, аккуратно обтягивающие… А еще и распускала прямые светлые длинные волосы… Разумеется, большие голубые глаза светились на полудетском наивном лице, а изящество так и сквозило в каждом движении…

Да-да, Васе я так и сказал в первые дни: «Вот девушка, фотографировать которую я посчитал бы таким полным и достаточным счастьем, что большего, кажется, даже и не желал бы…» «Так уж и не желал бы?» – иронически переспросил он тогда, и я оценил эту реплику, потому что на этот раз она была сказана по-мужски, с нормальным, здоровым юмором. Три этих красавицы были обычно все вместе на пляже, и Вася однажды познакомился с ними и даже немножко пофотографировал для затравки – ради меня, как он сказал! Он понимал, кажется, что Ася ему не по зубам, согласен был на любую из двух других, но все же в первую очередь для меня он знакомился с ними – так он сказал, и я ему поверил! Это было в первые дни его платонического романа с Галей…

Теперь Вася все же немного смягчился, по крайней мере уже не тянул вверх носик при встречах в столовой, хотя и старался сохранять пока еще серьезное насупленное выражение, что делало его очень смешным. По некоторым деталям я видел, что он по-прежнему суетится, пытаясь везде успеть, опять совершенно не считаясь с собственным самолюбием и достоинством, словно умирающий от жажды, попавший под дождь и пытающийся на лету поймать ртом капли – и невдомек ему, что нужно просто подставить хотя бы ладони.

Не в силах ему помочь, я зато еще раз убедился в спасительной истине: человек многообразен, и самый большой грех не замечать тех искорок жизни, которые в нем все же есть. Пусть даже в железном, деревянном, пластмассовом. Ибо природа колдовства такова, что замеченные и раздутые искорки могут колдовство уничтожить. Не случайна сказка о мертвой царевне, ожившей после того, как ее поцеловал принц! Или даже о говорящей противной лягушке, которая тоже после поцелуя обрела совсем иные черты…

И после одного из обедов, когда в наших отношениях опять забрезжило нечто вполне человеческое, мы решили пригласить к себе двух тех самых очаровательных девушек, сидевших за соседним столом. Увы, только двух, потому что пока я наслаждался прорывом, а потом выяснял отношения с первой фрейлиной, прекрасная Ася уже отбыла в Москву…

Девушки и на самом деле оказались очаровательными, они с интересом смотрели коллекции разрисованных камней, которые мы покупали на набережной – Вася по такому случаю «сбегал» быстренько за своей, – потом играли в кости, и уже затеплилась дружба, причем на этот раз наши симпатии без всяких конфликтов распределились: мне больше понравилась та, что с веснушками, Васе маленькая, и они, похоже, это спокойно приняли. Именно спокойно, потому что перспективы, видимо, не просматривалось…

Провести с нами вечер девочки «не смогли». Что и не удивительно, ибо какие же симпатичные девушки будут совершенно свободными после стольких дней, проведенных уже на курорте?

И тогда по моему настоятельному предложению мы с Васей направились после ужина к столовой турбазы, где намеревались встретить давешних фрейлин. То есть Лен.

10

Напоминаю к сведению отчаявшихся пессимистов: под лежачий камень вода не течет. Все это знают, конечно. И я всю жизнь знаю. Однако же как трудно «камню» не лежать, а подняться! Да, за это я все-таки уважаю Василия: при всех своих странностях, он – активен. Пусть ему не везет, пусть слишком он суетится, пусть активность его иногда чрезмерна и мелка. Но он действует! В отличие, например, от меня, который все-таки очень много сам с собой рассуждает.

Зря Вася обижался на меня – мы бы с ним все же составили прекрасный тандем. Он – разведка, летучий отряд, я – тяжелая артиллерия. Или так: он – артподготовка, а я – танковая бригада, занимающая обстрелянные позиции. Разумеется, и разведка, и орудийные расчеты артиллеристов тоже занимают отвоеванные позиции – и мы могли бы, не ссорясь, каждый раз договариваясь, неплохо проводить время, и ему не надо было бы догонять пролетающие мимо капли. И совсем не обязательно было бы ему всегда быть на вторых ролях, доказательство этого, пусть и не из самых привлекательных – Наташа и Ира, которые вполне симпатизировали ему, и он намеревался обязательно связаться с ними в Москве… Но чтобы все продолжалось, мы должны прежде всего быть в добром согласии друг с другом и, конечно, уметь уступать, а не переть бесполезно на стенку, когда женщина делает выбор…

Так думал я, когда мы шагали к столовой турбазы и между нами установилось нечто похожее на то, что было в самые первые дни, до Гали. Вот что разделяет людей – обиды и зависть! Одному повезло в чем-то, другому нет… И все равно есть выход: достоинство! Человеческая высшая суть!

Если вы можете держать голову высоко,

Когда вокруг теряют головы

И обвиняют в этом Вас…

Если Вы умеете ждать

И не уставать от ожидания…

Если вы можете справиться

С успехом и провалом…

Если вы можете поставить на карту

Все свои победы и проиграть

И начать все с начала,

И никогда не промолвить слова

О своем поражении…

Если вы можете заставить

Сердце, мускулы, нервы

Служить Вам долго…

Если Вы можете заполнить

Одну быстролетящую,

Не прощающую минуту

Шестьюдесятью секундами смысла…

Тогда Земля и все, что на ней –

Ваше!

Это – Киплинг. Неплохо, не правда ли?

Не доходя до столовой, мы встретили Таню, одну из троих принцесс, явно претендовавшую в тот наш вечер на лидерство и своей капризностью и амбициозностью, очевидно, разрушившую наш предполагавшийся совместный поход в горы. И – нашедшую, слава Богу, свое счастье со стальнозубым саксофонистом…

– А девочки на набережной, у причала. Вы их не встретили? – вполне доброжелательно произнесла она.

И мы пошли. И действительно у причала увидели их. Двух Лен. Они стояли в сумерках, прислонившись к железному парапету, и смотрели, как мы приближаемся. А когда мы приблизились, глаза первой фрейлины заполнили все ее лицо, смотрели на меня, не отрываясь, и светились таинственным светом. И губы ее слегка шевелились, как будто она очень хотела сказать мне что-то. И если есть на самом деле такое явление, как биотоки, то они просто струями излучались и образовывали за моим затылком завихрение таким образом, что прямо-таки притягивали меня к ней… Что это вдруг?

– Ну, как жизнь, Лена? – бодро спросил я.

– По-разному, – сказала она, и я только еще убедился в том, что почувствовал с первого взгляда.

Так она это сказала, с такой интонацией, не отводя своих огромных светящихся глаз, что стало ясно: я могу ее сейчас взять за руку и вести. Она пойдет. Ничего себе, да?

Вася говорил что-то другой Лене, а мы с первой фрейлиной продолжали смотреть друг на друга. Машинально я взял ее за руку, и тотчас сжавшиеся вокруг моей кисти пальцы ее еще раз подтвердили то, о чем я подумал.

И мы все четверо, разговаривая о чем-то, пошли по набережной. Начался дождь.

– Придешь ко мне чуть попозже? – спросил я свою Лену тихо.

– Приду, – ответила она тотчас.

Мы все направились ко мне смотреть камешки. Посмотрели – Вася не преминул сказать, что у него коллекция больше и богаче, что я, разумеется, подтвердил, – а другая Лена сказала, что ее ждут, а потому придется уж как-нибудь одному Роберту… Вышли все, но через некоторое время мы с первой фрейлиной вернулись.

Вернулись, вошли в мою комнату. Едва вошли, как Лена сказала, что очень устала сегодня и хочет спать.

– Ты останешься у меня? – спросил я.

– Нет, сейчас пойду.

Но не пошла. Все было на этот раз как-то спокойно и просто. Мы легли рядом, составив кровати, но не касаясь друг друга. И спали. Но под утро…

Да, сколько же все-таки туману напустили по этому поводу не очень уважаемые мною наши предшественники-братья! Сколько пустых наставлений, здорово похожих на заклинания от нечистой силы. А любовь как расценивали? Чем больше человек ослеплен, чем больше он не владеет собой, чем больше он фактически эгоист, причем одуревший, ничего не соображающий, не могущий даже видеть, словно обалдевшее от похоти животное – тем больше он, значит, любит… И тем больше ему прощается. Даже в Уголовном суде человек, ослепленный ревностью или внезапным аффектом получает скидку… Фантастика! Кто кого перещеголяет в тупом безумстве! Как будто голова дана человеку для того, чтобы ее терять, как будто разум только и ждет, чтобы его лишились. И это как раз считалось, а частенько и сейчас считается мужественным, «крутым», «прикольным»! Когда человек размышляет («шестьюдесятью секундами смысла»…), когда сохраняет голову, когда видит, что делает, то это, якобы, унижает женщину. Это он, значит, не любит и рассудочен, холоден. Что ж удивляться, что молодежь наша понятия не имеет о том, что к чему, как и зачем, и думает, что главное – разрядиться, а «все мужики сво…», а «все женщины бля…» ?

В сумеречном, опаловом свете утра обнаженная Лена была прекрасна. Не закрываясь и почти совсем не смущаясь, она лежала рядом со мной, спокойно и естественно, позволяя мне любоваться ею и осторожно ласкать. Я смотрел на нее, любуясь то одним, то другим плавным изгибом божественной плоти, гладил и целовал нежно и бережно, и не знаю, что было в ней прекраснее – лицо с полузакрытыми глазами и длинными ресницами, осиянное легкой блаженной улыбкой, плечи, шея, изящные руки с удивительно красивыми тонкими и гибкими пальцами, светлые, жемчужные холмики грудей – «гранаты», по выражению Низами… Или сходящиеся округлые линии ног, плавная выпуклость бедер, нежная бархатная поверхность живота с аккуратной впадинкой посередине и – особенно! – коричневато-розовые влажные лепестки, скрытые в мягких, золотисто-каштановых завитках волос, подпираемые двумя белыми (без загара), тесно сдвинутыми яблоками снизу…