Обязательно завтра

Место из «Семьи Тибо» теперь вызвало похожее чувство.

Я дочитал кусок до конца, встал и начал ходить по залу, по коридорам, среди людей. Господи, что же происходит со всеми?

И вспомнилось еще одно – сон, который впервые приснился мне несколько лет назад, но потом в разных вариациях повторялся.

Толпа парней – их было семь или восемь – встала в кружок, а в кружке была девушка. Девушка была почему-то раздета, совсем нагая, и парни толкали ее от одного к другому, они били ее, щипали, плевали. Как большая белая птица металась она в кругу. А я хорошо видел все это, как бывает во сне, видел беззащитное тело и руки, которыми она прикрывала то голову, то грудь, то живот, стараясь хоть как-нибудь защититься. Но вот я крупно увидел ее лицо, ее большие глаза. В них не было протеста, злости, обиды, а – только отчаянье. Отчаянье безнадежности, слепой животный страх. А я почему-то не мог вмешаться и вынужден был смотреть, как это бывает во сне. Свидетель… И проснулся, конечно, с колотящимся сердцем. И до утра больше не мог уснуть, проигрывая вновь и вновь эту сцену в воображении и думая: как можно было вмешаться, как? Что можно было сделать? Ведь мучителей много, а я один, и, к тому же, она ведь… Да, она не проявляла протеста, но ведь у нее не было выхода! Ее довели до такого! Я жалел ее и смертельно ненавидел этих подонков, но еще больше я ненавидел себя, беспомощность свою, бесполезность! Что, что я мог сделать?! Эх, если бы оружие – револьвер, автомат, пулемет! – с каким наслаждением, с какой радостью расстрелял бы всю эту нечисть, этих двуногих, тупых, ненавистных скотов… Но… Но нет револьвера, и… И еще одно: выход ли это? Ну, расстреляешь этих, а дальше что? Будут другие… И еще, и еще… Что изменится? Выход в чем?

Но что-то все равно нужно делать! Обязательно!

Что?

«А она сама отдала вам дневники? – Сначала не сама. А потом… Мы нарочно эксперимент проводили…»

А я сидел, смотрел на них и не знал, как поступить.

И в редакции у Алексеева днем, эти гранки… И с Лорой вот… И с Антоном…

Тут-то, в библиотеке, и понял я, что вот сейчас, да и не только сейчас, а – с утра, с ночи даже и вчера у Алексеева, и в РОМе – все время, не переставая, не останавливаясь, опять думал о Лоре, больше всего о ней. Все, все соединилось в ней! И девушка из давнего сна была – Лора. И Володина, чьи дневники подло читали ребята, – тоже Лора. И даже почему-то тот маленький, не чувствующий боли котенок…

Да, да, именно! Она, она была в центре всего! Женщина… В центре сущего, в центре нашего мира… Беззащитная красивая женщина. Насилуемая, унижаемая, убиваемая. Растоптанная нежность и красота.

Да, я не представлял себе конкретно лица Лоры, не было чего-то определенного в моих мыслях, связанного конкретно с ней, но я окончательно решил, что думаю о ней, потому, как внезапно остановила на себе взгляд темноволосая девушка с голубыми глазами, идущая по коридору. Вздрогнул, и дыхание перехватило, и сердце заныло привычно. А когда проходил мимо телефонных автоматов в коридоре, то болезненно чувствовал их даже спиной, хотя как будто бы и не собирался звонить, да и нельзя было ей звонить, некуда – нерабочий день, а дома у нее телефона нет.

И забылась «Семья Тибо», канули в бездну эпизод с котенком и сон, поблекла тревога за девушку с дневниками, уплыл в сторону Алексеев с гранками – я думал теперь о Лоре, только о ней, это было самое, самое главное, все в ней слилось, все, все, все…

Что делать? Как поступать? Что-то ведь надо делать! Надо ее защитить. А как?

Мучительно, старательно пытался я вновь и вновь вспомнить все по порядку, вновь разобраться, по полочкам разложить – может быть, хоть так что-то понять. Почему она была холодна утром после нашей первой ночи еще можно как-то объяснить, но почему так равнодушно отказалась пойти на балет во Дворец Съездов? Почему вообще так странно все получалось – ведь если бы совсем не хотела, то не пришла бы ко мне тогда и уж тем более не отдалась бы… Откуда же ее равнодушие, холодность… Неужели потому только, что не по высшему классу в первый раз все получилось? Но ведь это в первый раз, в первый раз только, глупость, глупость, глупость!

И еще вопрос: почему с такой настойчивостью пытался я убедить Антона?

Конечно, я хорошо знал, как ЭТО важно, как меняются женщины, если… Мне-то ладно, мне в тот момент не это нужно было, я только хотел ее удержать, потому что… Ведь само по себе это такая чепуха, это так легко сделать! Если, правда, не очень волнуешься… И ничего космического не происходит, так легко и просто это, если спокойно, если уверенно. И научился ведь вроде бы, вот же в чем дело, ведь научился!

Да, в том-то и дело, что…

13

Моя первая любовь – тоже Лора – не стала и не могла стать, конечно, моей первой женщиной, это ясно. Мне было двенадцать, а ей одиннадцать.

Моя вторая любовь, как сказано, была в девятом классе школы, нам по шестнадцать. Физически я уже был готов, и она тоже была готова; не мы позаботились об этом – природа. И многие ребята из класса (и некоторые девочки, разумеется) уже ЗНАЛИ, уже получили его, этот подарок природы, освоили, испытали, а я еще нет, хотя мне, отличнику и авторитетному среди ребят парню, стыдно было не знать. Вот я хотя и делал вид, но не знал. Да, я не знал совершенно, понятия не имел, мне неловко было даже приблизиться, я и поцеловать-то смертельно боялся, даже танцуя с ней едва в обморок не падал. Она была девочка, а я мальчик, она была таинственная и чудесная, из снов, из мечты, а я…

О, воспитатели о нас позаботились, да, конечно! Они постоянно и неустанно, настойчиво очень внушали нам всем, что грех это – приблизиться, целовать и, не дай-то Бог, если… Гадость, нехорошо, нельзя, если не в браке, и дети бывают от этого, и болезни, вообще ни к чему. Не по-советски это. Ну, разве что в браке законном, не глядя, и чтобы детей заводить – для блага и процветания родного, самого-самого справедливого в мире государства. И мы боялись. Не очень-то верили им, взрослым, но боялись, хотя сны-то, сны еще как рассматривали и какие сны, а то и картинки, фотографии – чаще всего в туалете… – подчас очень некрасивые, неприятные, унизительные фотографии, да и запахи туалета тут же, а все ж интересно – волнует, волнует…

Бывало, конечно, что и рукам волю давали исподтишка, наедине с собой – от природы куда ж денешься, природа выхода ищет, свое требует, не считаясь с официальными правилами, традициями и постановлениями. И мальчики наедине с собой баловались, в стыдный, но блаженный экстаз входили тайно – и во сне, и наяву, – руки пачкали и белье, и девочки по-своему тоже, а вот как вместе встречались, так дух захватывало – страшно! – и не знали, куда теперь руки свои грешные, неуклюжие деть.

А она, любовь моя чистая, Светлана, была как раз нормальной девочкой, может, и слушающей взрослых, но не так, как я, отличник, сиротка бедненький, верящий взрослым, послушный, примерный. И ни мои, ни чьи-то еще обмороки целомудренные, ее, любимую мою, конечно же, не устраивали. Нормальная девочка она была, здоровая – и правильно. И я, наконец, стал ей скучен.

Да я и себе стал скучен, противен, я возненавидел свое целомудрие душное, я как на героя смотрел на парня из нашего класса, который, разумеется, уже ЗНАЛ и знал очень хорошо – ему это было запросто, – хотя официально-то он у учителей в троечниках ходил и хулиганах, в отличие от меня, круглого отличника с пятеркой по поведению и, видите ли, сироты. Он, парень этот, знал и умел и спокойно смотрел на мое неприкасаемое божество – нормальная девочка была для него моя Света, нормальная… Он ли, другой ли – но кто-то взял ее однажды за нежную руку, а потом и… Ну, в общем, потерял, потерял я свою любовь, хотя и получил в тот год пятерку по поведению, как всегда, но это была подлая ложь, потому что главному-то меня так и не научили. Поведение мое было на самом деле дурным, рабским, скотским, послушным – я только потом понял, что меня предали, как и многих, очень многих других, как большинство – то есть фактически всех! Уродами, несчастными, послушными пытались сделать всех нас, управляемыми зомби, подданными «хозяев», холуями политиков и начальников, покорным «населением» ограбленной, изнасилованной страны.

Годами, годами потом снилась мне моя первая потерянная любовь…

И все-таки хватило. Хватило мне ума и совести, слава Богу, на то, чтобы понять. Понять, что не она, не любовь моя, была виновата. Не очаровательная и явно симпатизировавшая мне девочка Света. И не тот, с кем она, очевидно, была… А я сам. Только сам, хотя и помогли мне в этом заботливые воспитатели, которые, конечно, конечно же, хотели мне только добра! Сами не поняли ничего в этом мире, сами несчастными, недотраханными были всю жизнь, сами из ничтожества так и не выбрались, а нам, молодым, желали – того же!

И понял я, и решил научиться, обязательно научиться, во что бы то ни стало научиться и ЭТОМУ – стать, может быть, даже мастером, тренированным, сильным мужчиной, жильцом в этом мире, тренированным, тренированным! У самого себя должен был я получить пятерку по поведению, а не у тусклых, лживых учителей! Раз они, взрослые, не могли стать настоящими учителями, значит – я сам. Иначе не жизнь.

Правда, если подумать, то… Ведь и их, взрослых, обманули тоже. В свое время обманули и их – так уж у нас повелось.

Но почему? Почему? Почему?! Да, этот вопрос не давал мне покоя…

Давно догадывался: старые и беспомощные создали «Завет целомудрия», вовсе не святостью, вовсе не истинным целомудрием души руководствуясь. Ибо как можно Божественное Создание – Женщину – считать союзницей Дьявола и блаженные чувства любви и соития, дарующие жизнь каждому человеку на Земле, квалифицировать как грех? С какой стати? Чувством СОБСТВЕННОСТИ руководствовались мудрецы-старцы, беспомощностью тел своих, обидой на старость и невнимание женщин! Сами-то, как известно – при первой возможности, – хоть как-нибудь, хоть пальцами, хоть губами слюнявыми, хотя бы и глазами только, но – коснуться, коснуться вожделенного тела таинственного, красоты божественной, влекущей неудержимо… Не о святости думали они вовсе, не о душе! О ТЕЛЕ мечтали, беспомощные, слабеющие развалины! И – искушали «малых сих»! ИСКУШАЛИ – потому что лгали безбожно.

Ну, в общем, я избегал женщин доступных, с которыми преодолеть барьер было бы просто – это был бы легкий путь, но это унизило бы мечту, – и я выбирал только тех, которые по-настоящему нравились, которых готов был любить, перед которыми преклонялся. О, именно это и было самое трудное! Ведь и они, как и я, были обмануты… И нельзя, ни в коем случае нельзя было любимую унизить, оскорбить как-то стремлением «к этому», не уважать тем самым ее «человеческое достоинство»… Оглушенные, ослепленные, играли мы в дурацкую, нелепую игру самолюбий, упреков, обид, копошились в неведении своем, в растерянности и страхе. Какая уж тут любовь! Расставались, так ничего не постигнув, не научившись и не поняв – и хорошо еще, если все обошлось, если «не залетела» она по глупой случайности, не вынуждена была либо одиночкой остаться с ребенком на руках, либо сколотить наскоро «брак». Верно сказано кем-то: хорошее дело браком не назвали бы!

Так что… Но природа-то своего требовала все равно, не молчала природа! Ах, какие сны видел я иногда, какие волшебные сны! Светящееся, прекрасное тело девушки, женщины, округлые, нежные формы, неземные, бесплотные как будто, но страшно волнующие, неодолимо влекущие и… дающие порой во сне облегчение. Да, да. Мучительная – возвышающая, но и подавляющая, порабощающая красота, связанная, увы, с гормонами… Боже, Боже, как невыносимо притягательно это и как недоступно! Врут, врут ребята, которые грязно хвастаются, врут мерзкие фотокарточки и дрянные картинки, врут! Не может быть, чтобы это было так безобразно, так некрасиво, буднично, нелепо – ведь во сне-то, во сне… Да, разрядка телесная, ну и что? Ведь – ошеломляющие улыбки девочек, их сияющие глаза, трепет божественный, восторг, волнение, стройность божественных тел под одеждой… Не может быть, не может быть, чтобы ЭТО было грязно и нехорошо, врут взрослые, врут! Но что же делать? Как совместить одно с другим, как наваждение преодолеть?

А еще, ко всему прочему, проблема одежды – бедный сиротка, живущий на иждивении сестры! – откуда было взять мне приличный костюм? А это казалось очень, очень важным! И даже на то, чтобы пойти куда-то в театр или на концерт у меня ведь тоже не было денег… А это унизительно, это считается стыдно… Да, все, все, словно сговорившись, пытались обмануть и унизить меня и таких, как я, всем почему-то нужно было, чтобы я – а желательно, чтобы и все другие – подчинялись, подчинялись, подчинялись…

Вот что нужно было тем старикам – ПОДЧИНЕНИЕ! Чтобы им, умирающим, разлагающимся уже, принадлежало НА ЭТОМ СВЕТЕ как можно больше¸ а желательно, чтобы вообще все, ВСЕ! А молодые красивые женщины – разумеется, В ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ. В проповедях же своих нагло твердили – твердят и сейчас! – обратное. На Том Свете, мол, будет Божий Суд, и что касается женщин, тем более молодых и красивых – так это блуд! В них Дьявол сидит, особенно в ТОМ месте, так что бойтесь, рабы Божьи, того места, как Геенну огненную! И как-то стыдливо умалчивали – и умалчивают, – что из ТОГО места, между прочим, каждый из нас и из них тоже когда-то на Свет Божий явился…

О, как же рад я, что рано поверил чувствам своим, данным природой, а не тому, о чем твердили ему трусливые, лживые «взрослые»! И понимал, что главное – это преодолеть свое ничтожество, беспомощность свою, обязательно, во что бы то ни стало преодолеть. И – САМОМУ УЗНАТЬ! О, эти волшебные сны… Лучшие сны, пожалуй, в жизни! Но просыпаясь, я опять тонул в тусклости и печали, несчастный, слабый, запеленутый в серую липкую паутину…

И уже порой начинало казаться, что и на самом деле все в этом противно, низменно, грязно, и лгут сны, лгут картины художников, лгут стихи, книги… В реальности такого, наверное, нет… Пот, грязь, туалет, запахи… Разве что вот только искусство. И особенно музыка… Но она ведь нечто потустороннее, не от мира сего, а вокруг… Да, общественный туалет и отвратительные картинки – вот символ бытия человеческого! Вонь и смрад коммунальной кухни, ругань, дебильные пьяные песни и вранье дикторов по радио и по телевидению, тупые, напыщенные речи вождей, стрелялки и мордобой, войны, разборки… А близость, соитие с женщинами – сплошные муки, трусость, ложь, грязь, болезни, «последствия». Скользкие, липкие выделения … Действительно – пол! По которому ходим, на который сорим, плюем…

И все же. Хотелось, хотелось ЭТОГО, и девочки нравились все равно!

И вот, наконец, это сбылось, свершилось – наконец-то, да! Но…

14

…Она была ровесница мне, но далеко не ровня, она-то все знала, как мне стало ясно потом, и знала очень даже неплохо, но ее знание – это, как я понял, был ее КАПИТАЛ. Она, видимо, считала его капиталом… Ясно, что ее научили этому, и она – поддалась…

Больше-то ей нечего было мне предложить – во всяком случае, она, очевидно, глупая, так считала, – и она решила свой капитал мне подороже продать.

Поняв, убедившись, что я знанием не обладаю, она и решила сыграть. Ведь она была «иногородняя», то есть «снимала угол» в Москве, а я был неженатым, и у меня была какая-никакая комната. Пусть всего-навсего в коммуналке, но комната все же. И прописка.

Неприятно вспоминать и думать об этом, но так, видимо, получилось, что охотничий азарт проснулся в ней, когда она в первую же нашу ночь поняла… Поняла, какой я неопытный, чувствительный, целомудренный, несмотря на свой уже давно мужской возраст, какой я наивный, трепетный, порядочный, честный…

Одним словом – лох.

Да-да, она осталась у меня в первую же ночь после знакомства, она очень понравилась мне. Ну, и конечно, я волновался страшно, я ведь вообще не знал, как это делается, был ужасно скован, стыдно было мне показать свое незнание, стыдно сказать об этом, даже показать это, а она… Да, она, очевидно, быстренько поняла и тотчас сориентировалась, она ловко ускользала в нужный момент, не давая проникнуть в святая святых и делая это так, что я не понимал ничего, стыдился. И рукой даже боялся дотронуться…

И так было не только в самую первую нашу ночь, но и потом еще несколько раз… Как-то она сказала даже, что, мол, ничего-ничего, если я женюсь на ней, она быстро меня научит и… вылечит! Да, так и сказала: ВЫЛЕЧИТ! Как будто я и на самом деле был нездоров.

Господи, что ж теперь удивляться!

Но вот…

Уже прошло самое большое сердцебиение, «пиковый момент», уже растратил я, выплеснул, как всегда не по назначению, свою силу, святую жидкость, так и не проникнув в «святая святых», в недра таинственной божественной колыбели – безобразно заросшей, правда, и неопрятной, – выплеснул то ли на живот ее, то ли просто на простыню, и лишь по инерции продолжал еще копошиться, в растерянности и неуверенности – больной ведь, больной…

Но тут почему-то всегда напряженные ноги ее вдруг расслабились – она решила, видимо, что окончательно все, я готов, и можно ей отдохнуть. А я… В тот раз я не скатился с нее сразу, не улегся беспомощный, рядом, а почему-то продолжал как бы пытаться. И орган мой несчастный еще не совсем поник, а был отчасти все еще в силе, а у нее теперь было все смазано. И вдруг внезапно, как бы само собой, неожиданно и для нее, и для меня самого, я – проник…

Да, я сразу понял тогда, что это ТО САМОЕ. Неожиданно произошло, но я – ПРОНИК… То ли она бдительность потеряла, решив, что я уже не опасен и выдохся, то ли просто-напросто устала, но…

Это было нежно, как поцелуй, как легкая материнская ласка. Это был акт природы, добрая ее улыбка, внезапный подарок мне. Долгожданное и такое простое проникновение! Как солнечный зайчик, легко погладивший, ласкающий кожу. Живая, нежная бездна приняла чувствительнейшую часть моего тела в свои таинственные теплые недра…

Господи, и всего-то? Так просто? Без геройской натуги, мучительного преодоления… Цветок, нежный теплый цветок…

Но – СВЕРШИЛОСЬ! И когда это произошло, она и вовсе расслабилась. Но не любовным расслаблением это было, я четко это почувствовал. Радости не было в ней, а было… Чувство проигрыша было в ней, вот что я ощутил! А я, как никак, победил. Для меня был важен сам факт. Колдовство распалось! А она проиграла…

Вот так и состоялось мое «боевое крещение».

Она потом пыталась шантажировать меня, принесла справку о беременности, но я не верил. И так совпало, что однажды нас с ней увидел один мой приятель. Он узнал ее, поздоровался, а потом сказал мне, что был с ней близок – в то же самое время, – и знал других, с которыми она была близка тоже. В то же самое время, когда и со мной.

Разумеется, мы очень скоро расстались.

Достигнутое с таким трудом знание, конечно, не сделало меня знающим. Вопрос остался почти открытым, и моя вторая женщина была из тех, кого я любил еще в ранней юности. Сначала у меня с ней тоже не очень-то получалось – воспоминание о первой долго не оставляло, – но… До тех пор, пока я всерьез не осознал, что НАДО ЖЕ ЧТО-ТО ДЕЛАТЬ! В конце концов я понял главное: в ЭТОМ нет абсолютно ничего «греховного», «низменного», «постыдного» и так далее. Ровно наоборот! ЭТОМУ надо НАУЧИТЬСЯ – точно так же, как и всему другому. И надо решительно, окончательно и бесповоротно стряхнуть с себя всю мерзкую ложь, которой наградили меня «заботливые учителя». Надо – ровно наоборот! – полюбить это, уважать это, ценить и не «разряжаться», а превращать в радость и праздник для обоих! Я взял себя в руки и – ринулся. Словно в бой… Бой вовсе не с очаровательными своими партнершами, бой с «учителями», а главное – с самим собой!

– Кто это тебя научил? – живо спросила моя «вторая», когда, наконец, свершилось у нас, так, как надо.

Минут двадцать длился счастливый процесс – и она изменилась, как по волшебству! Она стала радостной, нежной, довольной и ласковой, она зауважала меня, исчезло ее первоначальное легкое презрение, холодность, ах, какая добрая она стала, какая хорошая! Она-то и пришла тогда на другой же день, сама пришла, чего раньше никогда не бывало, пришла без звонка!

Хорошо? Да, хорошо. Но…

Так вот же в чем дело, оказывается, с грустью тогда уже стал думать я. Неужели и правда лишь в ЭТОМ?

Другого же, честно говоря, я в своей «второй» не видел. А с Лорой… Вернулось, вернулось давнее прошлое почему-то. Потому, может быть, что очень уж подействовала на меня наша встреча.

15

…И вот тогда в ночь с субботы на воскресенье, после Ленинской библиотеки и чтения «Семьи Тибо» Дю Гара, я не видел во сне никого, ничего не видел конкретно, сны были сумбурны, мучительны, я ничего не мог вспомнить наутро. И чувствовал только, что опять происходит старое – из юности, из того печального, мрачного времени «ДО». Опять и опять, до сумасшествия, до дрожи и спазмов в горле хотел Лору. Да, да, да… Не только в этом дело, да, но и в этом тоже, и еще как! Тем более, что я понимал – это важно и для нее. И то, чем стала уже для меня Лора, совмещало все лучшее, что было в женщинах из моих представлений и снов. Да, да, из снов тоже. Все – связано! Весь этот хаос вечеринки, Антон и Костя, пьяные поцелуи и ночь втроем – все это было не главное, а главное – ее глаза! ее слова! ее нежные губы и руки! ее божественно прекрасное тело! Да, да, тело… У меня в глазах темнело, когда думал о ней, периодически вздрагивал, и горло сжималось от стыдного, но и святого, мучительного, сжигающего желания. Проникнуть, да, да, проникнуть в бездну, по-настоящему, чтобы и она по-настоящему, чтобы был общий праздник, настоящий праздник, могучий и радостный, свободный. Чтобы заодно – вместе!

Утро и день я провел в кошмаре, белом дневном кошмаре, сам себе временами казался марионеткой и говорил, и двигался без воли, как заведенный, потому что говорят и двигаются все. Я даже брался за свою неоконченную повесть, в которой нужно было сделать пустяк, написать конец, однако не мог написать ни строчки и знал, что даже гимнастика не поможет сегодня.

Опять ездил в библиотеку, в читальный зал, опять брал что-то, читал, не воспринимая, и у меня заболела шея, потому что постоянно оглядывался по сторонам, всматриваясь в женские лица, фигуры, и чуть в обморок не упал, когда мимо прошла девушка, от которой пахнуло теми же духами, что и у Лоры. Так наверное сходят с ума, думал я. Но не мог ничего поделать с собой, потому что не было ничего определенного, я не знал ПРАВДЫ, ведь все теперь зависело от нее, от того, как она, лгала она мне тогда ночью или не лгала. Есть у нее ко мне хоть что-то или действительно прав Антон… Неопределенность – самое страшное, потому что если знаешь, что бесполезно, нет шансов, и ты ошибся, то легче, к этому я привык, к этому все привыкают, это каждому не впервой. Отказаться, смириться, задушить в себе ростки, отрезать намертво, окоченеть, замереть, потому что надежды нет – этому тоже приходится научиться, жизнь учит, но – это-то в нас и воспитывают старательно! И если это – самое дорогое, жизнь сама, ее тепло, ее краски, дыхание, а ты отказываешься, то тем самым ты предаешь и себя, и другого – других! – особенно если тебе доверились, поверили, а ты… Нет, нет, нельзя просто так отказаться, нельзя! Это будет измена, предательство, поражение… Выдержать, выдержать до тех пор, пока не буду знать правду, я должен, должен, должен держаться…

И все же не раз появлялась малодушная мысль – поверить Антону! Ведь во многом он прав! Слабенько выгляжу я рядом с ней да и все ей прощаю! А с женщинами так нельзя. С ними нужно тверже! Они не понимают такого, считая за слабость, они привыкли подчиняться силе, а не уговорам, – хозяину! – а не тому, кто поклоняется им, уважает их человеческую, а не только женскую суть! Пусть грубо, но – по-хозяйски, беря всю ответственность на себя, а им оставляя лишь подчинение – вот к чему привыкли они, пусть не все, но многие, слишком многие из них, их к этому приучают! К подчинению деспоту и тирану и к поклонению им! «Идя к женщине, не забудь захватить с собой плетку»…

Неужели, неужели, неужели…

Да, я знал это, знал, увы, но не мог, не хотел принять! Передышку, передышку хотя бы… Разрядку, разрядку… Нет, нет, надо держаться, держаться изо всех сил, быть верным себе, не подчиняться и природе даже! – алчущему, сгорающему от неутоленного желания телу…

Да, тяжело было тогда. Тяжело. Не даром, не даром потом проходил свои «сексуальные университеты» упорно. Сам проходил – на собственный страх и риск, никто не помогал, никто, спасибо, что хоть не мешали…

Когда же пришел тогда вечером к Сашке, соседу, спасаясь – хоть с кем-то поговорить! поделиться хоть с кем-то! – с трудом ходил в его комнате, как под водой на большой глубине, как под землей, казалось, на меня давил потолок, он придавливал к полу, нелегко было даже просто вздохнуть – Сашка живет в полуподвале, и вся масса дома, казалось, навалилась на мои плечи, – мне хотелось выйти в окно, но окно у них зарешечено, и там темень… Я говорил что-то Сашке сумбурно, не переставая, объяснял что-то, даже невозможно вспомнить, что именно, сумбур какой-то, задыхаясь говорил и бессвязно. И страшно было, что Сашка не поймет меня – а он и не понимал, – и еще казалось, что не выдержу этой тяжести дома и всего, всего! – но не мог остановиться – сумасшествие, истинное сумасшествие! – и слова лились неудержимым потоком, и ушел я от Сашки заполночь, совершенно раздавленный, стыдящийся самого себя, ненормальный. А ложась спать, устроил «сеанс телепатии».