Обязательно завтра

Свет погасили, и только два прожектора, в их лучах светятся фигурки девочек в белых полупрозрачных платьицах, так плавно движутся они, такие лица… Сон, настоящий сон наяву! Какая же красота! Все, все дано нам природой, только бы слушать ее, беречь, не уродовать! Вон и взрослые «поплыли» – задумчивые, спокойные, лица, о чем думают сейчас? О своем детстве военном, послевоенном? Об утраченном времени? О непережитом?… Красота… Не ради таких ли вот минут мы и живем, только в них и смысл – свобода, достоинство, красота! Сказка… Белые платья, голубые лучи… Музыка…

Все. Кончился праздник. Уходят. Хорошо было, и поработал хорошо, устал немножко, жарко здесь все-таки, а еще эта сбруя, лампа-вспышка тяжелая. Сейчас поодиночке, да еще и группами, наверное…

– Да-да, пожалуйста. Хотите всю группу? Вот здесь, пожалуйста, давайте построим в два, нет в три ряда. Скамеечку надо поставить. Так, молодцы, ребята, хорошо… Ну, а теперь я посмотрю, кто лучше смеется, мальчики или девочки? Ах, молодцы, прямо и не знаю, кто лучше… Пожалуй, девочки лучше сейчас, мальчики, не отставайте! Вот это отлично, молодцы, ребята, умеете… Ну, все, теперь следующая группа…

– Алло! Любовь Васильевна? Здравствуйте. Это Олег Серов, от журнала. Да-да. Как бы нам еще с вами встретиться, чтобы и Лида Грушина тоже… Послезавтра? Хорошо, обязательно позвоню.

– Алло! Нельзя ли попросить следователя Бекасову?

38

Прокуратура района. Самый обыкновенный дом. Первый этаж. Никогда бы не подумал, что здесь решаются судьбы людей. Комната 18. Следователь Бекасова, Анна Николаевна.

– Разрешите?

– Подождите пожалуйста в коридоре, мы сейчас закончим.

Обыкновенный коридор. Присутственный. Рядом на стуле какой-то мужчина, свидетель, видимо. Что ж, подождем. Да, очевидно, свидетель, по какому-то делу. Не дай-то бог вот так по своему делу, если твоя судьба зависит от кого-то. Интересно, а есть ли тут настоящие дела? В основном, наверное, как и везде, текучка, бытовщина, мелочи, проступки мелкие, а не преступления, одним словом – мышиная возня. Страстишки, а не страсти – пьянка, мелкое хулиганство, драка, все мелкое. Женщина следователь, а вот свидетель – мужчина… Ага, выходит.

– Вы ко мне? – сама выглянула.

– Да, к вам. Можно?

– Пожалуйста. Вы от журнала? Садитесь. Ну, так чем же могу быть вам полезна?

Худощавая, подтянутая. Строгий взгляд.

– Понимаете, мне поручили очерк о преступности несовершеннолетних, я хотел бы с вами поговорить.

Легкая вежливая улыбка:

– Ну, что же, очень приятно. Но почему именно со мной?

– Видите ли, я позавчера был в тюрьме, в Детском приемнике, там говорил с Силаковым… Вы ведь ведете его дело?

– Как вы сказали? Силаков? Да, я веду. Ну, и что же?

Улыбки как не было.

– Понимаете, третья судимость, парня теперь надолго могут… Но насколько я понял – да и не только я, воспитатель у них тоже, он очень просил за него. Понимаете, произошло какое-то недоразумение, все как-то очень, ну… нелепо, что ли. Он пошел по пути исправления, член Бригады коммунистического труда и вообще…

– Не понимаю, что вам кажется нелепым?

Теперь уже раздражение, колючий взгляд…

– Что он машину угнал в пьяном виде – это недоразумение, вы считаете? Но ведь так оно и было! Вы его жалеете? Если он пошел по пути исправления, как вы говорите, так надо было втройне быть осторожным. Ни дыхнуть! А он что? Он вам сказал, что перед этим с дружками выпивал?

– Сказал. Но ведь так уж получилось, упросили его – в честь первой зарплаты… У него и в мыслях не было, что до такого дойдет…

Анна Николаевна так и вскинулась:

– Слушайте, вот если вы не хотите выпивать, вас можно заставить? А? Вот вам, допустим, нельзя пить, так? Никак нельзя! Можно при этом условии вас напоить и причем до такого состояния, чтобы вы ничего не помнили? Да он врет, что ничего не помнил, врет! Скажите, как это можно в невменяемом состоянии достать ключ, открыть дверь машины, сесть, включить зажигание, поехать, а? А за чем он поехал, вы знаете? Он за баллоном поехал, который у него был спрятан в другом дворе, я же это выяснила! У них не хватило, понимаете? Вот он за ним и поехал, а дружки его пока покупателя искали!

– То есть, за каким баллоном? – не понял я.

– Хорошо, я вам объясню. Вы знаете, за что у него вторая судимость была? За кражу баллонов. Так вот он по старой памяти и решил… Этот баллон у него уже лежал спрятанный! Он его еще раньше украл и припрятал. В трезвом виде. На всякий случай. Поняли? Заметьте – сознательно. А в пьяном виде за ним поехал. Им не хватило, они и решили баллон продать. Вот и вся картина. А вы – нечаянно!

Это была новость. Силаков не сказал про баллон, который он заранее припрятал. Это была неприятная новость. Я молчал.

– Зря вы им верите, товарищ, – продолжала тем временем Бекасова. – Я вообще-то вас понимаю. Я бы тоже рада им верить, так ведь и жить легче, с верой во всех людей! Да нельзя. Ничего не поделаешь! Есть и такие, в которых верить нельзя, к сожалению. И тут уж ничего не изменишь. Обычай такой у них первую получку обмывать, верно. Ну и что же, что обычай? Не до обычая должно бы уж. Ведь две судимости у него! Да, на все у них всегда причины найдутся и оправдания, это уж я изучила, будьте уверены. То обычай, то еще что-нибудь – праздник, например, случай какой-то особенный, то кто-то очень попросил или пригрозил – они всегда вам объяснят, оправдаются. А сами они, конечно же, не виноваты никогда! Никогда не виноваты ни в чем! Другие, но не они. Я за свои восемь лет такого здесь насмотрелась…

Анна Николаевна помолчала. Потом посмотрела на меня и улыбнулась.

– Я понимаю ваши благородные чувства, – продолжала она. – Я вижу: вы хотите помочь. Правильно. В принципе я вас понимаю. В принципе! Но зачем они врут? Они же без конца врут, вот что самое грустное. Врут и жалуются, когда припрет! А уж если к нам сюда попадут, так тем более. Тут им бы только вывернуться. Тут у них такая изобретательность появляется! Вот и Силаков ваш. Пошел по пути исправления, говорите? Хорошенький путь! Восемнадцати нет, а уже третья судимость, вы только подумайте! Неужели все три случайно, а? Что же дальше-то будет с таким? Если он сам себе не хозяин…

Анна Николаевна опять помолчала. Молчал и я. Только хорошо понимал уже, что припрятанный заранее баллон осложняет дело – умысел получается, и за эту жалкую глупость Силаков, скорее всего, и получит не один год колонии. Глупость какая-то опять. Всего один баллон. И – судьба молодого парня… Сколько таких баллонов губится от безалаберности, тупости, бесхозяйственности властей. А тут… И все-таки что-то неприятное во всем этом. Правильно сказала Анна Николаевна: если сам себе не хозяин…

– Не так все просто, дорогой товарищ, одной гуманностью дела не решишь, – продолжала она теперь спокойно. – Смотрите, сколько у нас всякого предпринимается: и шефство, и на поруки, и условно-досрочное, и воспитатели-наставники по месту работы! Государство идет навстречу! Кое-кто исправляется, верно. Кто хочет. А Силаков ваш… желания нет! Его собственного желания нет, в этом все дело! Страх есть, испуг. Может быть даже и раскаяние иногда. Бывает… А вот желания быть человеком нет – самого главного нет! А если этого нет, то хоть кол на голове теши – ничего не поделаешь, ничего не исправишь! Да и слишком далеко зашло уже у Силакова: семнадцать с половиной лет парню, а третья судимость! И разве ему навстречу не шли? Шли, может быть даже слишком шли, в том-то и дело! Он и привык. Нет уж, когда нужно – мы наказываем. И правильно! Гуманность иной раз гораздо больше во вред, чем строгость. Тут, если уж разбираться по-настоящему, то получается, что мы Силакова как раз гуманностью и погубили. Вот так.

Анна Николаевна, не глядя на меня, достала из ящика стола сигареты, спички. Закурила.

– Да, – заговорил я. – Неприятно то, что вы сказали. Я не знал. Этот баллон припрятанный… Неприятно, конечно, но… Вы правы, Анна Николаевна. Слаб человек, согласен с вами, грустно это. И все же… Сколько губится у нас всего – от бесхозяйственности, от неумения начальства, от глупости. А тут… Да, третья судимость, верно. Но ведь один баллон, всего лишь баллон! Но… Ведь без матери, трое детей, Вася в семье старший. Первый-то раз вообще по-глупости попал, это же не в счет, можно сказать, просто не повезло. А во второй… Он и сам считает, что правильно его во второй раз осудили. Работал там хорошо, досрочно выпустили, значит, действительно понял, старался. И здесь на заводе ведь хорошие характеристики, и воспитатель Приемника о нем хорошо отзывается. Согласен с вами, люди должны оставаться людьми в любых обстоятельствах, но… Это-то и есть самое трудное, человек этому всю жизнь учится, что уж… Но… Мы, которые на свободе, все такие уж ангелы разве? Да вы лучше меня знаете, что там говорить! Интересно, сколько ж теперь Силакову за этот баллон присудят?

Анна Николаевна нервно затянулась сигаретой и забарабанила пальцами по столу.

– Смотря какой судья, – сказала. – Лет шесть, я думаю. Как неисправимому. В третий раз.

– Шесть лет? Шесть лет тюрьмы?

– Колонии, – поправила Анна Николаевна.

– Шесть лет колонии! За колючей проволокой телогрейки шить или конвертики клеить? Семнадцатилетнему парню… За то, что баллон припрятал и в машину влез и вылез. Но ничего ведь не повредил, не попортил. Что-то не то здесь все же. Я вас понимаю, вы все правильно говорите, но…

Я говорил это спокойно, не глядя на Анну Николаевну. Она слушала, не перебивая, курила.

– Извините, – продолжал я – извините, конечно, что вмешиваюсь, но… Вот вы говорите: две судимости, нужно было ему в страхе жить. Так ведь он и жил в страхе постоянном! Ну и что? Помог этот страх? Страх не спасает, вот ведь в чем дело. Говорите: желания нет человеком стать, то есть достоинства не хватает у человека, это верно. А откуда оно появится, достоинство? Если только и есть вокруг, что страх один. Ведь если по-человечески…

– По-человечески?! – Анна Николаевна вдруг вскинулась. – По-человечески, говорите? – повторила она и усмехнулась. И странно знакомой показалась мне эта усмешка. – Так вы от меня человеческого ждете, от нас, следователей, так что ли? – Она нервно засмеялась. – Вы знаете, к примеру, сколько мне дел одновременно вести приходится? Сейчас их у меня, больших и малых, тридцать! Ясно вам? Одновременно! Тридцать уголовных дел. А вы – по-человечески, достоинство… Где ж нам, следователям, еще и душеспасительной деятельностью заниматься, товарищ дорогой? Сами подумайте. Если государство этим по-настоящему не очень-то занимается…

Помолчала Анна Николаевна, раздавила окурок в пепельнице.

– Конечно, в некоторых случаях мы и перехлестываем, может быть, – продолжала спокойнее. – Да и то не мы, собственно, а судьи. Наше дело что? Факт установить, обстоятельства выяснить. Остальное – суд. Я ж не судья! А у них да, бывает… Не без этого. Конечно, мы можем как-то… У Силакова, да, я согласна. Это все для него теперь, крест на жизни. Там его обработают еще как! Он парень слабый. А что мне делать? Мне-то что делать, скажите? Нас жалеет кто-нибудь? Тут ведь такое творится… Что вы от нас, следователей, хотите? У меня у самой двое растут и тоже ведь без присмотра путного. Вот мой рабочий день официально семь часов, а я уж и не помню, когда меньше десяти работала, понимаете вы? Сейчас сколько времени? Семь? А мне до восьми, а то и до девяти сидеть придется, хотя кончаю я официально в пять. И завтра работаю, хотя у всех выходной. Вот вам по поводу человечности.

Она опять закурила.

– А почему так долго сидеть приходиться? Допросы? – спросил я.

– И допросы. И дела оформлять нужно. Писанины знаете сколько? Горы! Отчетность… Легко вам говорить. Конечно, в чем-то вы правы, нужно внимательнее. В принципе я с вами согласна. В принципе! Вот я вам по секрету скажу: иногда на место преступления не успеваешь выехать. Что там Шерлок Холмс! У него время было трубку свою без конца курить, с Ватсоном беседовать о том, о сем, дедукцией, видите ли заниматься. А тут… Прокурор торопит, новые дела поступают, кто-нибудь в отпуске, сейчас вот скоро лето, а я… В отпуске уже два года не была! Вот так. По-человечески жить, говорите? Хорошо бы! Знали бы вы… Да вот, пожалуйста, сегодня вызывала свидетелей, перед вами как раз. По сто семнадцатой статье. Примерчик тот еще… По-человечески! Вот, пожалуйста, могу рассказать, хотите?

– Да, конечно, меня на сто семнадцатую особенное внимание обратить просили, очерк написать для журнала…

– Ну, так тем более. Вот, пожалуйста: два парня изнасиловали девушку. Телесные повреждения. Один – несовершеннолетний, только что из колонии прибыл, тепленький, двух месяцев не прошло. Другой постарше, моряк, только что демобилизовался, хороший парень по отзывам, жениться собрался. Заявление в загс подали! Невеста еще не знает, а ведь у них уже срок расписки подходит. Ничего себе, подарочек свадебный. Вместо загса теперь… Не исключено, что вышка! А другому – десятка, и это еще хорошо, что двух месяцев до восемнадцати не хватает, а то бы… Ведь групповое изнасилование с телесными повреждениями. Но это – если с одной стороны, формально. А с другой… Девчонка-то сама виновата, и ничего по-настоящему криминального здесь в общем-то и нет. Девчонка с ними пила, сама с ними поехала… Да, впрочем, ладно. Можете посмотреть. Вот… Следствие, правда, еще не закончено, но кое-что ясно абсолютно. Вот показания того, который помоложе. Он, кстати, в том же Приемнике, где и Силаков. Фамилия Чурсинов. Вы его там не видели?

– Нет, не видел, но еще раз собираюсь, так что могу и увидеть, наверное.

– Ну, вот и почитайте. Прямо здесь, хотя бы чуть-чуть.

Я начал читать.

«Объяснение. Вечером 1-го апреля… (1-го апреля – в день, когда мы впервые встречались с Лорой у меня, и была наша первая ночь… Тотчас вспыхнуло это воспоминание, но я продолжал читать). Вечером 1-го апреля мы с Маркеловым стояли у ворот дома № 38. Мы видели, что в парадном ребята играют в карты. С ними была одна девушка (Карпинская Светлана Петровна). Девушку эту мы раньше не встречали, были не знакомы. Мы с Маркеловым подошли к ребятам, а девушка сама стала заговаривать с Маркеловым. Потом Маркелов отвел ее в сторону и предложил поехать с нами погулять, потому что мы все равно собирались гулять. Она согласилась, но сказала, что холодно и что хорошо бы перед тем, как идти гулять, согреться. Я сходил в магазин и купил поллитра «Столичной». Деньги мне дал Маркелов. Водку мы пили в парадном того же дома, из горлышка, втроем, поочереди. Карпинская тоже пила из горлышка. Потом Маркелов сказал, что ему надо съездить сначала к своей тетке, чтобы передать деньги, получку, а потом мы сможем куда-нибудь пойти. Мы все трое поехали к его тетке. Он передал деньги, а потом мы решили поехать в Парк Культуры, но сначала купили еще бутылку «Столичной». Выпить было негде – из подворотни нас выгнал милиционер. Тогда Маркелов сказал, что у него на примете есть один сарайчик, но до него надо ехать на троллейбусе. Мы решили поехать, но сначала зашли в магазин и купили еще две бутылки водки и закуску. Мы положили все это в сумку Карпинской. Она сказала, что ее зовут Таня, и мы звали ее Таней. Мы ее спросили: ничего, что так поздно, а мы едем? Она сказала, что ничего, что ее родители уехали, она живет с теткой, и ей не хочется идти домой так рано. Это было в десять вечера. Мы доехали на троллейбусе, а потом прошли пешком на станцию Москва-III. Там был маленький сарайчик, в котором никто не жил. В этом сарайчике…»

Два рукописных листа на этом обрывались.

– Тут не все, – сказал я Бекасовой, которая что-то писала.

– Да, остальное я пока не могу вам дать, следствие еще не закончено, не имею права. На той неделе позвоните, тогда может быть. А пока вот еще два листочка посмотрите. Медэкспертиза. Из-за них-то этих листочков, все и…

– Скажите, а кто эта Карпинская? – спросил я, взяв листки.

– Самое интересное, что она дочь профессора. Отец – профессор, мать – доцент. Только это между нами. Такая семья! Отец о ней теперь и слышать не хочет! А ведь дочка-то одна-единственная. Он, оказывается, на нее уже давно рукой махнул, считал, что гулящая. А она-то, оказывается, девственницей была до этого случая, вот как! Потому и телесные повреждения. Вот вам по-человечески. Что мы тут можем сделать? А мама ее по заграницам тоже без конца ездит и дочке иногда письма пишет. Деньгами, правда, обеспечивают и тряпок у дочки хватает. Дочка, как выяснилось, дома почти не ночует. А ведь интеллигентнейшая семья, не пьяницы какие-нибудь. Ребятам теперь… Хотя телесных повреждений – посмотрите сами – пара синяков, ну, правда еще и девственности лишилась, а это тоже квалифицируется как телесные повреждения. Да так оно и есть, в сущности. Только зачем она с ними пила, а потом в будку поехала? И что тут нам, следователям делать? Ведь если по-хорошему разбираться, то и тетка тоже не подарок. Она ведь Светлану и накрутила. Сама девчонка к нам бы ни за что не пошла. Понимаете, когда она домой в ту ночь приехала, кровь у нее сильно текла. Она и испугалась. Тетке пожаловалась, скорую вызвали. Слово за слово, тетке все и выложила в подробностях. Да еще ведь и пьяная была. Ну, тетка в панике и велела заявление написать. Сама в милицию понесла. Машина завертелась. Девчонку я сегодня вызывала, чувствует себя хорошо и жалеет, что дело затеяла. Но теперь-то поздно! Экспертиза была, факт установлен. Да и тетка настаивает – ей перед родителями Светланы надо как-нибудь оправдаться, хотя не понимает, глупая, что так-то ведь хуже. Ну, лишилась девственности и лишилась, чего ж теперь. А в остальном… Объяснить надо было девочке по-человечески раньше, вообще контакт с ней найти. Девчонка-то в общем неплохая, запустили просто… Эх, да что говорить. Надоело эту грязь разгребать, если бы вы только знали…

Неловко было читать Акт судмедэкспертизы. Плохой был бы из меня медэксперт. «Девственная плева… вульва… влагалище…» Я и произнести-то вслух эти слова не мог бы, не покраснев. Господи, да ведь это все условные, чисто внешние представления, а на самом деле… Быстро пробежав глазами два этих листочка, которые, между тем, могли так дорого стоить ребятам, я простился с Анной Николаевной, пообещав позвонить приблизительно через неделю.

– Если кто-нибудь в коридоре сидит, позовите, – сказала на прощанье следователь Бекасова.

Да, в коридоре сидел тот мужчина. Я вышел, а он вошел.

Дома был в начале девятого.

39

И все теснее и теснее сплетались бурные переживания, поездки, происшествия тех дней в одну яркую пеструю картину. Но не беспорядочную уже. Все четче и четче я ощущал, что события НЕСЛУЧАЙНЫ, они связаны между собой, одно влияет на другое и от другого зависит. Какая-то общая тенденция, единая доминанта вырисовывалась постепенно во всей этой, казалось бы, неразберихе. И картина приобретала логический, вполне определенный смысл…

– Привет! – знакомый голос по телефону: Виталий. – Ты видел этот фильм – «Хеппенинг в белом»? Нет? Иди сегодня же! Ты еще успеешь, там последний сеанс что-то около девяти. Я вчера был. Иди, не задерживайся, поговорим потом. Езжай прямо сейчас, а то его снять могут! На зрителей обрати внимание, которые там на берегу сидят и на соревнования смотрят! Ну, ты поймешь. Я тебе потом позвоню, пока.

Это был первый его звонок после нашей поездки в лес с Жанной. Как ни устал я в тот день, но поехал тотчас. «Хеппенинг в белом» – тот самый фильм, о котором я уже от кого-то слышал.

Маленький захудалый кинотеатрик, хотя и в центре Москвы. Я едва успел – вошел, когда фильм уже начался. Небольшой экран, старая, заезженная копия. Фильм документальный – о спортивных праздниках, как я понял.

Сначала гонки на скутерах. Интересно, конечно, но ничего особенного. Коротенькие и сравнительно широкие моторные лодки, похожие на больших белых водяных жуков – я видел такие впервые. Несутся так быстро, что аж выскакивают из воды. По инерции даже перелетают через песчаную косу. Шум, треск, брызги… Потом водные лыжи. Катер тянет на веревке то одного, а то сразу нескольких. Солнце, конечно, жара. На берегу никаких трибун, а просто на травке среди деревьев – зрители, компаниями и семьями. Диктор объявляет на все озеро:

– Сейчас вы увидите сразу трех самых очаровательных девушек…

И еще какую-то чепуху. Про то, что они победительницы какого-то спортивного конкурса.

Очевидно, это были не специально поставленные съемки, а какие-то традиционные ежегодные соревнования в одном из американских штатов. Зрители… Виталий говорил о зрителях, да. Ну, во-первых, без всяких трибун, а просто на травке. Во-вторых, свободно, в беспорядке, компаниями и семьями. В-третьих… Да, они какими-то странными показались мне тогда, непривычными. Веселые, беззаботные, улыбаются, смеются, аплодируют вроде как и без повода…

Подробностей событий фильма я не помню. Были, кажется, еще прыжки на лыжах в горах и скоростной спуск на лыжах же. Наконец, серфинг – катание на досках по волнам на Тихоокеанском побережье. Кажется, Гавайские острова. Картина уж совсем фантастическая: огромные волны – метров пять, если не десять, – и маленький человечек храбро скользит не только сверху волны, но сбоку и даже по внутреннему ее изгибу, под пенным гребнем, в тоннеле… И успевает выскользнуть до того, как гребень рушится вниз с оглушительным шумом.

Очень красиво все, впечатляюще, но и что-то еще было в фильме. Странные чувства он вызывал… И вдруг я понял. Понял, почему Виталий так торопил меня, сказав, что фильм могут снять с проката.

Все дело в том, что фильм был НЕ ИГРОВОЙ. Документальный. И в фильме этом была – обычная жизнь людей. Хотя и не повседневная – праздник, – но все-таки явно довольно обычная. Которая, оказывается, где-то есть на земле.

Но показалась эта жизнь тогда мне инопланетной. Как, очевидно, и Виталию.

Потому что на траве среди деревьев на берегу озера сидели свободные люди. Не актеры, а просто зрители. «Несчастные жертвы загнивающего капитализма», порабощенные его акулами, как нам твердили на все лады. Терзаемые голодом, безработицей, изнуренные бесконечными кризисами…

Фильм был даже как-то небрежно сделан. Это бросалось в глаза – никакой тщательно выверенной композиции, никакого «пропагандистского» текста – документальные съемки, и все. Он не был дублирован, текст читал переводчик. Ясно, что фильм это обычный, рядовой, очевидно, один из многих. Там.

Но в фильме была СОВЕРШЕННО ДРУГАЯ ЖИЗНЬ.

А в конце – полет. Настоящий полет. На дельтаплане. Над горами и снежными пиками. Жизнь-полет.

Для меня, для нас тогда это был страшный фильм. Угнетающий. Убийственный просто. Потому что НИЧЕГО ПОДОБНОГО не было в стране нашей тогда даже близко, я, во всяком случае, о таком не знал. И – подумалось мне – вряд ли будет. Во всяком случае в ближайшее время. Были «Замки» на Активе, да и то не пущенные в прокат, были разные «Кубанские казаки»…

Но главное, что понял я: мои сны не лгут. Где-то многое из моих снов ЕСТЬ. Но не у нас. И уж во всяком случае не у меня. И не у тех, кого я хорошо знал. Не у Виталия, не у Антона, не у тех ребят, о которых я должен писать очерк. И уж никак не у Лоры, ясно.

И мучительный вопрос встал передо мной во весь рост – ПОЧЕМУ?

40

Я позвонил Лоре, я настаивал – «хотя бы на час, мне нужно с тобой поговорить», – она согласилась на час, вернее – на сорок пять минут. «Я кончаю в три, а в четверть четвертого буду там же, у Справочного бюро, но только в четыре мне нужно будет уйти, хорошо?»

Хорошо, хорошо, конечно, хорошо, потому что нужно просто поговорить, наконец.

Я приехал раньше, я собирался с мыслями, решил поговорить начистоту. Разобраться. Что-то ведь надо делать, что-то обязательно нужно делать.

Она не опоздала ни на минуту – пришла во время. Теперь она была в пыльнике, модном элегантном пыльнике, светло-серого цвета, который очень шел ей. Огромный перстень был у нее на пальце – я подумал сначала, что это безвкусно, что это – отражение сути, если верить Антону, – но потом вспомнил, что сейчас модно большие перстни, и успокоился. На левом запястье ее был, тем не менее, золотой браслет.

Я опять зачем-то надел свой плащ, хотя было тепло, белую рубашку и галстук, и взял папку с собой, чтобы сказать, что только с работы, и оправдать тем самым свой плащ, свой вид. Глупо, грустно, смешно – даже в тот решающий момент, идя на встречу с ней, я думал о том, что она подумает обо мне.

Не теряя времени, мы прошли на тот же скверик, сели на лавочку, и я – ведь я так старательно собирался с мыслями, чтобы уложиться в сорок пять минут! – начал сразу по существу.

– Понимаешь, Лора, – начал я серьезно, искренне, вспомнив в этот миг нашу близость, все, чего мы все же достигли; глядя на ее черные густые волосы, на ресницы, чрезмерно накрашенные, длинные, прикрывающие чистоту глаз. – Понимаешь, Лора, – сказал я. – Мне просто хотелось бы знать, как ты ко мне относишься. Ведь было у нас…