Край света

Чахлый сплюнул и пригрозил.

Но люди только крепче стискивали сцепленные руки.

Начсмены пожал плечами и спрыгнул. Закурил, привычно щурясь на огонёк, и кивнул своим бойцам на машину. Мужики рванули внутрь. И там, в тени кузова, началась потеха. Бойцы били дубинками по спинам и плечам, расцепляя руки и выталкивая прибывших из машины. Вышвыривали на землю, а там их уже принимали их товарищи, сгоняя сброд в один строй – нечёткий, мохнатый от изобилия драных лохмотьев и всклокоченных волос, и шатающийся от усталости и долгой дороги. Через несколько минут возле машины уже стоял строй. И я удивлённо приподнялся, пытаясь пересчитать людей. Получалось много. Как в том анекдоте про «запорожец», пьяных мужиков и гармошку. Как же столько смогли забить в кузов?

Но Чахлого это не интересовало – не впервой. И проходя перед строем и хмуро раскуривая уже вторую сигарету, явно, чтобы перебить запах от немытых месяцами тел, он только осматривал прибывших. Иногда командовал – кого-либо выгоняли из строя и он самолично оглядывал, осматривая со всех сторон, словно раба или диковинку. Оно и понятно – тут не всякий выдержит на стройке, а надо было решить – кого и куда направить. Кому камни таскать, кому раствором заниматься, а кого проще на кухню отправить кашеварить. Чахлый с этой задачей и справлялся.

Потом махнул рукой и грузовик, живо заведясь, рванул с территории, оставляя пыльный след над дорогой. А людей погнали к площадке сбоку от бараков. Там, вкопанными в землю, стояли бочки.

Чахлый скомандовал что-то, показывая на бочки, и отошёл.

Толпа застыла, недоверчиво скукожившись. Бойцы подождали пару мгновений, пока начсмены уйдёт, присядет на капот джипа, да и людям дали время самим решиться на купание, но, поскольку никто не захотел проходить санитарной обработки по своей воле – опять взмахнули дубинками и погнали сброд в бочки.

Люди вопили, суетились, пытаясь и избежать вынужденного купания и ударов дубинки, но постепенно приближались к бочкам. В конце концов, бойцы загнали их и принудили обливаться. Как были, в одежде, мужчины – от подростков до стариков – махали на себя пригоршнями воды и стояли грязные, мокрые, вздрагивающие от нервозности и оглядывающиеся на охрану.

Чахлый, сплюнув сигарету, закинул в рот следующую и кивнул бойцам. На площадь вынесли брезентовые мешки, кинули под ноги сброду. И приказали переодеваться. Открыли мешки, вывалили одежду: в одном лежали штаны, в другом рубашки, в третьем ватники, шапки, шарфы. И недомерки, поверив, наконец, что ничего дурного не случится, начали суетливо стягивать с себя мокрые шмотки, обтираться ими, словно мочалками, а закончив это неожиданное умывание, бросились переодеваться. Одежда липла на влажное тело, окомковывалась тяжёлыми складками, а охрана подгоняла, торопя.

Вскоре всех переодевшихся уже гнали в барак.

Вот так, оказывается, тут принимают на работу.

Я хмыкнул и почесал ухо о плечо. Чувствуется, что у них технология уже отработанная. Странно только, что после недомерки снова становятся такими грязными. Раз в месяц, что ли, у них тут «купание красного коня»? А надо бы почаще.

На крыльцо вышел Брынза – суетливый, нервный – и я стал наблюдать за ним. Уж больно он оглядывался много. А тот подступил к «уазику» и заглянул в окно к водителю. О чём уж они там говорили – не знаю, только вскоре Брынза отступил. И в руках его кирпичиком в мешковине лежал свёрток. И, всё также воровато оглядываясь, он живо сунул его за спину, скрывая от Чахлого, и тут же ретировался в административный корпус.

Жратва какая-нибудь эксклюзивная, – понял я. – Пончики какие или балычок. А то и буженинка. То, чего здесь недостаёт. Чего ещё толстяку для счастья нужно? Только залезть под одеяло и хомячить в одиночку.

Чахлый, убедившись, что новеньких разогнали по баракам, несуетно встал и утопал к себе. И на площадке стало тихо и мирно, как до того. Шоу кончилось.

Я привалился затылком к бетону стены – солнце уже совершило половину своего пути по небу и теперь клонилось к закату. Всё гуще становилась тень, в которой я нашёл себе место для отдохновения. Уж начал чувствоваться холодок иногда прилетающего ветерка и пришлось запахнулся в рубашку плотнее. Клонило в сон, видимо от акклиматизации, и я, скрестив руки, замер, надеясь подремать на свежем воздухе.

Проснулся от того, что за стеной послышался треск ветвей.

Дёрнулся, подбираясь.

Тигр?

Осторожно, чтобы не шуршать, глянул в щель.

Профессор, воровато оглядываясь, шёл вдоль забора. В серо-стальном анораке и такой же балаклаве я его сперва не узнал, но он оглянулся и взгляд оловянных глаз под набрякшими веками тут же выдал его. Я подумал окликнуть старика, но остерёгся – мало ли у него дел по ту сторону забора.

Меж тем, Рашид Джиганшевич, не замечая чужого присутствия, остановился в паре шагов от щели, где я выглядывал из затёмнённого угла, и начал ждать. Он оглядывался, суетливо потирая руки и перебирая пальцы. И, когда тёмная фигура подступила из леса, он радостно приветствовал её.

Я прижался к щели ближе, подглядывая странную встречу.

К Профессору подошёл не менее пожилой азиат. И мне сразу стало понятно, что это – японец. Не то, чтобы я их много видел, но пару раз приходилось – навещали наш зал мастера из страны Восходящего Солнца и скоростных авто. Так этот был очень похож на них. То ли статью, то ли маской неудовольствия на роже.

Старики вежливо обменялись поклонами и после обнялись – соблюли и восточный этикет и западный. И начали тихо разговаривать. Но из всей их беседы я слышал только несколько различимых слов. «Бегемот», «Ваевский», «график», «корреляция» и «Хонсю». Остальное проходило мимо слуха – то ли нерусское было, то ли слишком тихо говорили.

Профессор незнакомцу отдавал по одному какие-то свёрнутые вчетверо листы, тыкал пальцем в схемы, негромко объясняя что-то. И его собеседник хмурился всё больше и часто-часто кивал головой, словно фарфоровый болванчик. После старики снова обнялись, пришлый спрятал на груди листы и, попрощавшись, ушёл. Судя по шуму, в лесу его кто-то ждал, и дальше они уходили вместе.

А Профессор несколько минут смотрел вслед ушедшему. Плечи его были опущены, а спина сгорблена. Лишь когда шум уходящих в лесу стих окончательно, он развернулся и, оглядываясь, снова пошёл вдоль забора. Видимо, возвращаться на станцию.

Снова привалившись спиной к забору, я покачал головой. Вон, ведь, какой детектив тут получался. Профессор-то, оказывается, с двойным дном оказался! Некоторое время я неспешно соображал над моральным выбором – доложить об увиденном Чахлому сразу или погодить, и в конце концов победила лень. Я снова привалился к забору и закрыл глаза ещё на полчаса.

В небе солнце пошло на убыль, стало холодать и мне явственно захотелось есть. Вот только – где искать тут съестное, я пока не знал. И, поднявшись, и встрепенувшись, зашагал к административному корпусу. Дежурным оказался Череп.

– А, Емель, – он потянулся на стуле, опираясь на тревожно затрещавшую спинку. – Ты чего рыщешь?

– Жратвы, – прямо сказал я.

– О! – задумчиво протянул он. – Сейчас сообразим. Палыч!

Из-за шторы входа подсобки выглянул пожилой боец в добротном камуфляже.

– Ась?

– Батыра бы нашего накормить бы, – улыбнулся Череп. – А то он с голодухи и своих рвать начнёт.

– Не начну, – угрюмо ответил я.

Но меня уже не слушали.

Палыч махнул мне и я пошёл к нему.

Подсобка – огороженная досками и шторкой часть рекреации под лестницей, – оказалось тесной и мутной. Свет давал тусклая лампочка, висящая на оголённом проводе под потолком. А запах стоял табачно-сивушный, отбивающий всякую охоту тут находится. Кургузый стол, сколоченный из досок на скорую руку, лавка и притащенный, видимо, из лаборатории, комод

На горелке Палыч живо подогрел тарелку чего-то скользкого и мясного. И, обжигая пальцы и отдуваясь, поставил передо мной на стол. Сунул кусок хлеба и отошёл в уголок к шторке, расположившись на стуле и прихватив журнал «Техника молодёжи» за восемьдесят лохматый год.

– Что это? – задумчиво копнул я ложкой.

Палыч отвлёкся на миг, поправляя очки на переносице:

– Пюре из картошки импортной да рыба какая-то, – пожал плечами он и подмигнул: – Главное, много.

Это точно. Еды оказалось в самый раз. Но её вкус вынудил копаться в тарелке, зачёрпывая по чуть-чуть, и силком заставляя себя глотать. Так вот как живут тут рядовые. После начальственного стола – совсем не фонтан.

А после ужина как-то неожиданно оказался вечер и на площадке загорелись фонари, импровизированно сооружённые из обычных лампочек, притороченных за провода к крыше административного корпуса. Закончила греметь стройка, но вместо ожидаемой тишины, по лагерю заметались гул и гвалт.

Палыч выглянул в окно и вздохнул:

– Ну вот… Ещё одна свалка будет. – И покосился: – Иди, что ли. Всё равно сейчас позовут.

Я поднялся:

– Спасибо за хлеб-соль. Где помыть-то?

В ответ Палыч раздражённо махнул рукой:

– Иди ты, тут работников много – найдётся кому.

И я вышел.

Люди толпились молчаливой массой. И виделись мне они подобными детскому пластилину. Будто кто-то огромный взял коробку, распотрошил и все слепил в единый цветастый комок – без смысла, без цели – где взгляд рыщет по смазанным неровным линиям, в попытке рассмотреть знакомые очертания, а сознание пытается распознать, что скрывается за предложенной абстракцией. Так и тут. Толпа, словно смятая масса, где едва различались разномастные рожи, чумазые тела, в неопределённого цвета разводах грязи и пыли на робах, мельтешила передо мной, ходила ходуном от внутреннего напряжения. И цепь автоматчиков вокруг ощущала это бурление смятого в ком пластилина: бойцы орали, надсаживая глотки матерщиной, били прикладами, загоняя тварей в единую массу, и иногда выпускали в воздух очередь-другую для острастки. А во втором ряду охранники едва сдерживали поводки овчарок, беснующихся перед морем воняющих тел.

Но Кастро, как и положено истинному команданте, смотрел на всё это молча. Он снова стоял на крыше своего джипа и, скрестив руки на груди, угрюмо рассматривал броуновское движение у своих ног. Ему было не привыкать. А вот меня, как и вчера, заставило насупиться и обилие немытых тел и какофония криков, выстрелов и лая.

Чахлый подошёл сзади неприметным мягким шагом и встал рядом.

– Жди чего поинтересней, чем вчера, – негромко предупредил он. – Сегодня свежее мясо прибыло. И они явно нашли тебе орешек покрепче. Следи за зубами.

Я сообразил, что это вроде шутки такой, но отвечать не стал. Толпа, взвинтившая сама себя до предела, наконец, разродилась движением, и стало видно, что сквозь людской поток пробирается человек. И всякий хочет дотянуться до него, словно благословляя на удачу, или даруя частицу своей силы.

Уже издалека стало видно, что он на голову выше других. Что его плечи обхватить здесь рискнул бы не каждый вояка, не то что малорослики. И что он не привык сутулиться или клонить голову.

И воздух между нами принялся густеть.

Всё стало ясно и я начал демонстративно медленно стягивать с плеч куртку и рубаху.

Я ожидал, что это будет казах или какой иной узкоглазый, в каком народе порой рождаются такие переростки, но, когда противник подошёл ближе, увидел, что ошибся. Да, его глаза прикрывали сверху тяжёлые набрякшие веки, создающие контур тонкого миндального ореха, но кожа лица на удивление отливала не жёлтым, а, скорее, бронзовым. Таким, что казалась подобна тёмному лику икон. Я всмотрелся, но нет, не пыль на роже, – и руки, и шея «батыра» смотрелись коричнево-золотыми, и такими необычными для широкого плоского лица и монгольского разреза глаз, что назвать – к какой народности он относится, я не смог бы. Для меня все они – луноликие дети Азии – казались на одно лицо. Но вот ещё удивительная черта – угрюмости поединщика мог бы позавидовать и сам Чахлый. Почти по-брежневски сросшиеся над переносицей густые брови, пересечённые коротким старым шрамом, идущим от середины лба до носа, создавали ощущение вечной хмурости.

Наклонившись с крыши джипа, Кастро всмотрелся в мрачного крепыша. Тот на него взгляда не поднял. Как встал в центре круга, расфокусировал взгляд, прикрыв веками застывшую в тёмных радужках тяжёлую ярость, так и стоял, не шевелясь. Коменданте, удовлетворившись осмотром «батыра», крякнул и привычно огладил бороду.

– Хорош! – усмехнулся он и глянул на меня: – Ну, что, Емель? Давай!

Сейчас… Давалку расчехлю только…

Я стянул футболку, повёл плечами, разгоняя по мышцам кровь, и шагнул в круг.

«Аминь. Твою мать!»

Мой противник раздеваться не стал. Как был в гражданской камуфляжной форме, в такой же, как тысячи рыбаков по всей стране носят, так и остался. Мне даже показалось сперва, что он не заметил, что перед ним встал соперник. Но потом я поймал его взгляд – из-под опущенных век, тяжёлый, ждущий – и морозцем прихватило спину. Такое уже было в моей жизни. Разок осенила меня шутница-удача встать против бойца какой-то сугубо семейной клановой школы малазийской. Такой же замороженный взгляд, такое же демонстративное отсутствие движений и предельная концентрация внимания. Почерк такой же, да только вот народность не та. Да и откуда бы тут адепту малазийской школы быть?

Я пожал плечами сам себе на размышления, и двинулся вперёд. Ведь ясно, что «батыр» с места не сойдёт. Шёл, вприглядку пробуя противника и соображая – с кем судьба столкнула: с бойцом или борцом? Подчас такое видно сразу. У кого прыгучие ноги и руки, словно подвешенные, – стопроцентно любит подрыгать ногами и вбивает кулаками, что молотобоец кувалдой, а вот тот, у кого об шею ломы можно гнуть, а корпус ходит ходуном при любом шаге – наверняка любитель выломать всё, что возможно, и покрепче садануть оземь. Но стоящий передо мной парень – от силы лет двадцать наскребалось, – похоже, был сделан из другого теста. Короткошеей, но при том с сильным торсом, необычно длинными мощными руками и явно прокачанными бёдрами. Что от такого ожидать – пока не начнёшь, не поймёшь, с чем его есть.

А вокруг в едва прерываемой шёпотом да напряжённым дыханием тишине ощущалась тревога. Недомерки не скрывали волнения – ходило ходуном море немытых рож. А охрана споро перетаптывалась по краю площадки, поводя плечами, словно самим тут работать. И только двое оставались спокойными. Кастро на джипе по-хозяйски лениво щурился на происходящее у его ног. И Чахлый примостившийся на капоте, скрестив руки на груди, мерно дымил сигаретой, с интересом наблюдая за моим противником. На меня ни тот, ни другой не смотрели. И правильно.

И я отрешился от окружающего. Пусть ревёт толпа. Пусть молчит. Пусть не существует. Есть только тот, кто напротив. И одна площадка на двоих.

Ещё шаг, и веки парня дрогнули и открылись. Лицо исказилось звероподобной гримасой.

А меня пронзил огонь!

Тёмная громада влоб…

Смазанный скоростью удар…

Боль…

Земля приближается…

Каблуками по мясу…

Бешеная пляска противника…

И словно пространство передо мной схлопнулось, сворачиваясь, как бывает, когда бьётся на холодном ветру мокрая простыня. Ударило по лицу воздухом, заставило подавиться вдохом и…

Парень единым прыжком перемахнул площадку, летя на меня. И на пределе видимости махнул ладонью в основание шеи.

Не отшатнулся бы – слёг с переломанной шеей. Но судьба миловала. Судьба, да тайное умение предчувствия.

И узкоглазый, промахнувшись, пролетел ещё несколько метров и приземлился на корточки. Обернулся – лицо смороженное в нечеловеческом оскале. Сгорбился, словно оборотень в лунную ночь. И, опираясь на руки, ударил ногой. Снизу вверх, лягая как заправская лошадь. Я лишь руки выставил – по предплечьям словно стержнем штанги заехали – и отшатнулся. Второй удар прошёл уже мимо.

«Оборотень», не поднимаясь, крутанулся по площадке, старыми берцами взрывая землю так, что мелкое крошево полетело брызгами во все стороны. И тут же скакнул в воздух, подлетая чуть ли не выше собственного роста. Я прянул от тяжёлого удара ногой в прыжке. Попытался перехватить – куда там! Быстрее пули воздух передо мной разорвали две крепкие ладони, и пришлось тут же вновь наглухо закрыться в обороне.

Он вниз и по земле почти, вращаясь, рванул по кругу. Я – вослед, выцеливая. Метается тёмное пятно – ни ударить, ни схватить! А вокруг подвывают, свистят, потрясают кулаками, надрывая глотки в выкриках. Толпа беснуется, как всегда, требуя крови, требуя зрелищ. Досада взяла – и лоб сморщила, и рот оскалила. А «оборотень», – сучий порох, – словно на вечном двигателе под седалищем, не останавливается.

Только я рванулся ближе, как грудь опалило огнём.

Сознание уже чувствовало, видело, —

Тёмное пятно…

Удары в голову…

Круги перед глазами…

Локтём в висок…

И приближается земля…

но тело уже не успевало среагировать.

Тёмное пятно – размазанный движением в бесформенную кляксу «оборотень» – скакнуло, подлетая ближе, и… перекошенная тёмно-рыжая рожа вынырнула из пучины прямо перед носом. Я выкинул руки, но поздно, поздно! – дунц-дунц! дунц! дунц! – как под комбайн попал. Рёбра ладоней, словно тяжёлые серпы, пробили в голову. Раз! Два! Три! И – ткнули в грудь калёными пальцами.

Задохнулся от жара в носоглотке. Нырнул в сторону, не глядя, на удачу. И, шарахнув пару раз по тёмному силуэту, разорвал дистанцию.

Встал, фокусируя взгляд. Белые мухи кружили, словно пушистый снег в морозный день…

«Оборотень» сидел в дальнем краю круга. На корточках, словно заключённый, но такой поджатый, заведённый, что опасностью веяло и за восемь метров. Он смотрел на меня исподлобья, будто в горло целился, и на оскаленной роже расплывалась усмешка. Он уже чувствовал, что выиграет.

Я тронул нос – хрящ вроде стоял на месте, но кровь обильно лилась липкой жижей, так что дыхание запирало. А с открытым ртом, как выброшенный на берег карась, особо не побегаешь. Обтёр испачканные пальцы о живот – стылым красным мазком остался след. «Оборотень» ощерился, весело щурясь на меня. Что ж… Ты своё показал. Теперь моя очередь.

И прочистив горло, я сплюнул под ноги красным.

Аминь! Твою мать!

И рванул на «оборотня».

Тёмный силуэт мелькнул, уходя вправо за бьющую руку. Но всё-таки я зацепил его! И тут же с разворота ударил ещё. Ещё! Но добротная связка прошила мощными ударами пустоту. «Оборотень» уже мелькал в дальнем краю круга. Вот моль! Твою мать!

Я не отступил. Рванул следом. И заработал, словно механизм, – левой, правой, ноги, руки. Дозируя дыхание и гоняя кровь глоткой. Узкоглазый мотался прямо по курсу, пытаясь то метнуться мне за спину, то прыгнуть, то ударить, прорвав мои руки. Но я уже упёрся – не уйдёшь! На каждый его финт приходилось по несколько ударов. И я доставал. Не всегда полновесно, но доставал. Бешено шёл вперёд и молотил, молотил, молотил… Хватая воздух ртом и выдыхая с кровью.

Тёмное пятно металось перед взглядом – едва успевай ловить в прицел.

Но вот под кулаком хлюпнуло. Узкоглазый хрюкнул, давясь.

Поддалась мякоть под коленом.

Локоть врезался в подбородок.

С ноги вошёл в грудь.

И тело, выдохнувшее кровавую кашу, швырнуло из круга на толпу.

Узкоглазые завопили, закрываясь, затюкано отшатываясь. А «оборотень», раскинув руки, словно спаситель на кресте, завалился на вопящих людей. Рожа окровавленная, смятая. Глаза побелевшие, стеклянные. И с распахнутого разбитого и порванного рта кровь со слюнями течёт в два пузырящихся ручейка.

Готов обезьяна.

Я с силой выдохнул носом – красные брызги рванули в стороны, разгоняя белых мух.

А за спиной уже подлетали, вопя от радости, свои. Обступили, облапили. Кто-то схватил за локоть, толкая мне руку вверх, будто на ринге.

– Е-ме-ля! Е-ме-ля! Е-ме-ля! – скандировали бойцы.

– Эта! Ты – зверь! Во!

– Кувалда!

– Ну, твою мать… Здоров!

Все что-то кричали, что-то хотели от меня – то ли тут же сейчас же напиться, то ли куда-то срочно бежать. И каждому хотелось хлопнуть меня по плечу, обдавая дурным ароматом, прокричать в лицо, насколько я хорош, или, на худой конец, просто потусоваться рядом и покричать в удовольствие… Люди везде одинаковые.

А я смотрел на уже свалившегося «оборотня» – вокруг него тоже стояли, толкаясь в тесноте, его болельщики. И молчали. Только глаза пришибленные едва поднимались, метаясь в ненависти и страхе. И какой-то старик сидел на земле, пытаясь удержать скользкую от крови голову «оборотня» у себя на коленях, и качался, качался, словно маятник…

Но бойцов вокруг становилось всё больше, теснее ряд, шире круг и вскоре за мельтешением людей вокруг я уже не мог разглядеть ни «оборотня», ни старика. Опустил голову, махнул ладонью по рту – кровь всё не унималась. Взял двумя пальцами за переносицу, ощупал – цело всё. И не ясно, с чего бы так хлестать.

Чахлый хлопнул меня по плечу и люди вокруг расступились, пропуская начсмены.

– Пошли, Емель! – он открыто усмехался мне, но в глазах прыгали чёртики: – Хорош стоять как столб фонарный!

И он повёл меня через толпу – бойцы расступались перед нами. Меня бы одного так, может, и не выпустили бы, пока не напились бы вдрызг.

Кто-то подал мою рубашку и куртку – я накинул на плечи, но застёгиваться не стал, чтобы не запачкать. Нос кровоточил, не прекращая.

Когда уже отошли к джипу, где всё ещё стоял Кастро, довольно пощёлкивая стеком по голенищу и весело щурясь на толпу, я вспомнил «оборотня». Обернулся. Но увидел не его, а Профессора.

Старикан, всё также затянутый в халат с наброшенным поверх ватником, продирался сквозь людей. Мелкий, тощий, замызганный, он пробирался между здоровыми парнями, влезая там, где я бы и не прошёл. И столько было целенаправленности и упорства в его движениях. В поблёскивающих очках, оберегаемой поднятой рукой, в узких плечах, протискивающихся в щели. Я замер, рассматривая его, и вздрогнул – старик прижимал к груди, оберегая в давке, старый чемоданчик с красным крестом на белом круге. И шёл, упёрто продираясь, к «оборотню».

– Пошли, Емель! – окликнул Чахлый.

Пошли, конечно.

Но почему-то на душе стало душно. Словно воздух кто-то испортил.

Мы добрались до административного здания, и один из дежурных вынес нам на порог чайник, мешок со льдом и бутылку водки. Чахлый махнул мне рукой и я, встав у перил и укрепившись в широкой стойке, наклонился, подавая неостывшую голову под струю холодной воды. В распаренной движением шее заломило, но белые мухи, что метались перед глазами после удара в голову, разлетелись из поля зрения.

Махнул на голову футболку, оттёр лысину и глянул на Чахлого. Зарядившись прямо из горла беленькой, начсмены методично рвал на ленточки какую-то тряпицу.

Этка, поднявшись по лестнице, перегнулся через перила и водрузил мне на переносицу пакет с кубиками льда. И я сморщился – саднящая боль полоснула от стылого лекарства. Но в голове стало проясняться. Кивнул бойцу и тот расплылся в ухмылке, и патриотично вскинул кулак, ни на миг не прекращая жевать резинку.

– Давай сюда сопла! – приказал Чахлый.

Поднявшись по лестнице на ступеньку, запрокинул мне голову. Потянулся к переносице, заскользил заскорузлыми пальцами по носу, ощупывая кости.

– Целы, – просипел я.

Чахлый кивнул:

– Похоже на то, – и продолжил уверенно: – Но всё равно не помешает. – И тряпицы-ленточки по одной стал заталкивать в ноздри.

Неприятно, конечно. Но не впервой. Тут главное – дышать правильно.

В носу щекотало и остро дёргало, словно какая змея залезала, и я чуть отвернулся, скосил взгляд, не моргая, уставившись на плац. Там бойцы уже почти разогнали толпу и лишь возле лежащего на земле «оборотня» теснились узкоглазые. Из скинутых ватников сооружали что-то похожее на носилки. А возле самого поверженного батыра сидели двое – старик и Профессор. Мелкий старичок что-то рассказывал, показывал на грудь лежащего, суетливо дополнял свои слова жестами, не рассчитывая, видимо, что сейсмолог поймёт его речь. А Рашид Джиганшевич хмурился, кивал, но продолжал, словно заведённый, делать своё дело – медленно вдавливал поршень шприца, внутривенно воткнутого в локоть, и следил за глазами батыра. И ему не нравилось то, что он видел.

– Давай вторую! – хмуро приказал Чахлый, и пришлось отвернуться в другую сторону.

Когда ленточка, как и первая, плотно забила носовой ход, на плацу уже никого не было.

– Пошли, – позвал Чахлый. – Командир в твою честь выпивку выкатывает.

– Не пью, – просипел я. – Спортсмен.

Чахлый усмехнулся и спросил:

– А так посидишь?

Я подумал миг и покачал головой осторожно, словно стеклянной:

– Неа. Спать пойду.

Начсмены кивнул:

– Давай. Если что нужно будет – дёргай любого. Мне скажут.

– Ага. Спокойной, – выдохнул я и, развернувшись, потопал к станции.