Край света

Тася тяжело поводила боками – наедалась впрок. И так ей было спокойно под моей рукой, что даже внимания не обращала на чужого рядом. Чужого той породы, что должна была ненавидеть не меньше меня.

– Профессор. Рашид Джиганшевич.

– Правда профессор? – я внимательно посмотрел на него.

Серый халат он сменил на вполне чистый зелёный хлопковый, но руки ещё тряслись от пережитой алкогольной интоксикации и запах шёл неприятный.

Рашид Джиганшевич икнул, культурно прикрывая рот, и отозвался:

– Нет. Профессор лекции читает, преподавание ведёт. А я заведующей лабораторией.

– Этой?

Он кивнул и тут же сморщился – видимо, голову ломило. Помолчали.

– Вы от команданте?

А я думал, что один заметил сходство командира с кубинским революционером! Что ж, нечто хорошее в Профессоре есть. Может, это и позволить смириться с его присутствием.

– Да. Буду здесь жить.

Возмутиться он не успел.

В коридоре что-то глухо взревело, выкрикивая протяжные «е-е-а».

Я поднял Тасю с пола и посадил на кровать – вить гнездовье среди одеял.

– Последите, чтобы не спускалась. Холодно, простудится.

Не ответив, Рашид Джиганшевич кивнул, – его блёклые тёмные глаза, как две пластинки, оловянно смотрели на меня снизу вверх.

И я побежал в коридор.

– Емеля? – мужик с фонариком шарахнулся от входа в подвал, когда я махом одолел лестницу и встал пред ним. В темноте-то не особо видно, вот он и струхнул.

– Ну?

– Там эта… свара началась… Командир зовёт, – просипел он.

Вдалеке раздалась автоматная очередь.

Я толкнул мужика в плечо, направляя к выходу:

– Показывай!

Выскочили на улицу.

Охраняемая зона вся в огнях, словно ёлка под Рождество – десяток мощных прожекторов лупили по каждому квадратному метру площадки между бараками. А там сотни людей надрывали глотки, потрясали кулаками и чем-то увесистым, и чувствовалось издалека – кровью пахнет. Даже, если не уже пролитой, то будущей – наверняка.

Я быстро нашёл глазами «Кастро» – он стоял на крыше джипа и размахивал пистолетом, выкрикивая слова, которые тут же поглощал общий ор и бешеный лай собак. К машине толпе не давало подступиться полукольцо автоматчиков и десяток псов, удерживаемых охранниками на «строгачах», а со спины «команданте» защищала стена административного здания.

Обгоняя тихоходного мужичка, я рванул и врезался в толпу дурно пахнущих вопящих маломерков. И пошёл, гребя руками, словно по грудь в воде: влево оплеуха, сшибающая с ног, и тут же – вправо. Влево – вправо, влево – вправо. Вокруг ревело, вопило, выло и стонало немытое человеческое море. А под ладонями хлюпало, трещало и рвалось. Широкие и узкие морды всех оттенков евроазиатских рас оглядывались, и лишь успевали заметить меня – деваться в толпе некуда – их тут же сносило в сторону от размашистых ударов.

Когда до автоматчиков оставалось совсем чуть – море вокруг меня раздалось в стороны само, отхлынуло назад и заглохло. Где-то стонали, шептались, шипели злобно, но уже не кричали. Затихли. Ждали.

«Кастро» приосанился и, ткнув пистолет обратно в кобуру, вытянул стек, похлопал по ладони:

– Что, козлы ссанные, уделались? Я вам, мать-перемать…

Кольцо охраны пропустило безоговорочно, и я прошёл к самому джипу – чёрному тонированному «УАЗ-Патриоту». Глянул на команданте, орущего благим матом, потом на толпу, быстро трезвеющую и тихорящуюся. С чего бы им пребывать в такой задумчивости? Пока есть за тобой сила и бунтарский угар – надо ломить всё и вся. А уж как призадумаешься, так, ведь, и не захочется… Вот ведь верно сказал «Кастро» – козлы ссаные и есть!

Я сел на капот «Патриота» – тот лишь скрипнул, сразу чувствуется, что серьёзная машина – и в задумчивости стал оглядывать толпу. Разношерстная стояла компания. Тут и желторожие кто с Китая, кто с Тадж-Киргыз-стана, и тёмнолицие с Кавказа, кто-то даже из братьев-славян, только опустившийся до скотского состояния.

– Вот вам по закону! Кто готов? Хвосты поджали, яйца прикрыли? Ну?! Кому жопу порвать? – Кастро кричал и стучал стеком по высокому голенищу. – Как требовать чего – так мы молодцы, а как отвечать – девицы? Ну? Кто пойдёт?

– Ты типа это… – сбоку ко мне подкатил высокий, ладно сложенный боец с автоматом на плече – стволом вверх.

– Чего?

Он выплюнул жвачку и кивнул на толпу:

– Щаз… это… выйдет кто драться. Порви нафиг, но не мочи. Командир… это… сказал – чем жестче, тем больше уважуха будет. Ну, выламай чего… Ты… это… теперь заместо Костяна – поединщик типа. Батыр по-ихнему. Понял?

Понял, чего не понять. Костик мне внятно объяснил – бить гадов. А большего мне и не надо.

Со стороны толпы вышел поединщик.

– О как! – удивлённо усмехнулся боец. – Это ж тот же гад, который, эта… Костяна помял! Ты это… осторожнее.

Я покосился на советчика и повернулся к поединщику, с кем сводила судьба.

Мужик роста невысокого, но сам себя в плечах шире, с жёлтой казахской мордой, меченой шрамами, и с упрямо сжатыми губами. Самое то для первого раза. Мужик встал перед строем автоматчиков и стянул рубаху, обнажая литое тело. Вроде как устрашает или красуется, но мне-то видно – просто себя распаляет. А тело хорошее, прокаченное тело: пресс кубиками, грудь двумя черепицами, на плечах мышц канаты. Бывает и у степных народов рождаются такие богатыри, что на глазок прикидываешь и понимаешь, что на зубок щупать не хочется. Но до меня ему всё равно ещё далеко.

Я скатился с капота – джип скрипнул и качнулся – и вразвалочку пошёл на поединщика.

Что, сука, Костяна помял? Ну, меня попробуй!

Пока шёл, стащил рубаху – бросил под ноги автоматчикам – авось ума хватит подобрать. И встал напротив маломерка. Тот смотрел снизу вверх, горбился, растопырив руки и, словно матрос на палубе, расставив ноги.

– Давай, Емеля! – удовлетворённо рыкнул сзади «Кастро».

А чего… Сейчас и «дам». Не переварит.

«Аминь, твою мать!»

И…

Мужик рванулся мне под ноги…

Плечом в «солнышко», руками под бёдра…

Приподнял, сминая живот…

С натугой оторвал от земли…

И шибанул башкой оземь!…

Заплясал, от радости хохоча…

И…

Огонь опалил! Ненависть ринулась лавой! Взбурлило, взбунтовалось, закипело!

Мужик рванулся мне под ноги. Вот ещё был там, а вот – уже почти подо мной мокрая от волнения спина – все жгуты мышц видно. Сейчас обхватит…

Я шагнул назад – в сторону и, словно вежливый пионер для падающего старичка, подхватил под выставленный локоть. Пока ещё вперёд летел батыр, не видя цели, добавил ускорения и… жёстко подломил под себя его руку. Теперь либо лети башкой в землю сам, либо с плечом прощайся. Мужик всхрапнул и прыгнул – перекувыркнулся в воздухе, пал на спину, спасаясь. Но всё равно не успел – я сверху с колена рухнул на напряжённую руку. Трах! И всё.

Мужик посерел, лицо вытянулось. Рот открывался – закрывался, глаза стали огромные – ну прям сом на мелководье. Одно хорошо – не орал. Не люблю, когда орут. Тут сразу надо дорабатывать до нокаута, чтобы потом сами себе душу не травили, что так опозорились. В этом бойцовское милосердие. Этот мужик не кричал. Только смотрел, будто в душу пытался заглянуть, да здоровой, неполоманной рукой скрёбся по земле.

Я поднялся, оглядел притихшее стадо, уже готовое подчиняться. И, спокойно отвернувшись, пошёл к «Кастро». Кишка у них оказалась тонка – никто даже не чихнул мне в спину, не то чтобы там ударить или вызов бросить.

– Работать, негры! Солнце ещё высоко! – захохотал команданте и, молодецки спрыгнув с крыши, показал мне рукой, мол, иди сюда.

Автоматчики расширяли круг, тесня толпу, а та рассасывалась, струйками растекаясь по баракам. Молча, словно пришибленные. Молодцеватый боец подал мне рубашку – всё-таки догадались. Я оделся, пока ночной прохладой не прихватило по распаренному телу.

Подошёл «Кастро», приложился к фляжке, выуженной из кармана, сноровисто дыхнул, жмурясь от навернувшихся на глазах слёз, и сунул мне фляжку в грудь:

– На!

Я покачал головой:

– Не пью. Спортсмен.

Он хохотнул, убирая коньяк в карман:

– Ничё, научишься. Тут без этого – смерть гнилая! – и кивнул: – Ну, иди, отдыхай. До завтрашнего вечера они шёлковые будут.

Я и пошёл. Под ободряющие крики охранников. Каждый из них норовил подойти ближе, похлопать по плечу и высказать, какой я молодец, как классно сделал «обезьяну». Кто-то предлагал зайти в барак, отметить это дело, но я упрямо мотал головой и лишь хмуро позволял хлопать себя по плечу, протискиваясь между бойцами в сторону сейсмологической станции. Почему-то не было того победного угара, что возникает после каждого выигранного боя на ринге. Пусто было, и холодно внутри, как это было тогда, в тяжёлое пасмурное октябрьское утро, возле стройки многоэтажного паркинга. Вот так…

Профессор ждал возле входа на сейсмостанцию. Механически гладил Тасю, завёрнутую в свитер на его руках, и задумчиво смотрел, как я подхожу.

– Значит, вы и есть новый палач… – пробормотал он.

Вот выдал!

Я на мгновение опешил, останавливаясь, словно налетев на невидимую стену. Но потом очухался и разжал кулаки – последнее дело для бойца бить старикана только за то, что болтает пьяный язык!

Решительно забрал Тасю и, сунув за пазуху, буркнул:

– Я – боец! – и посмотрел исподлобья.

Отведя взгляд, он посторонился, и я пошёл по тёмному коридору на дальний свет.

Но ещё услышал, как Профессор негромко кинул мне в спину:

– А здесь нет разницы.

Вот гад! Всё настроение испортил. Его даже не хватило уже на то, что наметил сделать на вечер – привести в порядок своё теперешнее пристанище. Всерьёз стал подумывать о том, что стоило найти себе другое место для житья-бытья, но решил окончательно определиться с этим утром. В конце концов идти отсюда толком тоже некуда – или в бараки ко всяким «Брынзам», или на этаж общежития, где ждала кого-то забытая перчатка на полке. Что так, что эдак получалось не лучше, чем тут.

Профессор же, вернувшись, сел за стол, повернувшись ко мне спиной, и зарылся в свои бумаги.

Спать лёг без ужина. Не хотелось. Только допил из термоса какао и покормил Тасю. Рюкзак тоже решил разобрать потом, поэтому лёг, попросту раздевшись, благо постельное бельё принёс чистое. Накрылся одеялом, чтобы не мешал верхний свет – четыре лампы дневного света на всю комнату – закрыл глаза и замер, вслушиваясь в себя и мир вокруг. Тело утомлённо расслаблялось, растекаясь каждой жилкой по мягкой постели. Но сознание, заиндевевшее в предчувствии кошмара, всё никак не могло отпустить контроль и позволить провалиться в сон.

Щёлкнул выключатель и погас свет. Стало темно, и лишь где-то вдалеке светилась – в углу Профессор корпел за столом в пятне света настольной лампы, шурша бумагами и терзая тетрадки авторучкой.

А сон опять начался с привычного видения, заставляющего пульс подскакивать до бешеного, а тело замирать в напряжении.

Метались передо мной картины прошлого. Тревожили, заставляя задыхаться и костенеть от ужаса. Но некуда было бежать…

И так кружило на недетской карусели воспоминаний, пока не провалило окончательно в глубокий сон без видений.

Разбудил стук.

Тук – тук – тук. Туки-туки-туки. Тук-тук-тук.

Это же морзянка! СОС!

Я проснулся мгновенно, Профессор чуть позже.

Пока я прислушивался и соображал, кто может стучать и где – акустика здания не позволяла точно определить далеко это или близко, – Профессор живо вскочил, растёр себе уши, словно выцарапывая звук, и схватился за одежду.

Я приподнялся на кровати, напряжённо готовясь к рывку, но Рашид Джиганшевич коротко махнул:

– Спите! Это за мной.

В этот момент он не был похож на алкоголика со стажем. Волевой человек, чуть сонный, но живо собирающий себя в кулак. Прихватив чемоданчик, он скрылся за дверью. Я ещё подождал для спокойствия, но стук вскоре затих, и больше меня ничто не отвлекало от сна. До самого утра, когда Профессор вернулся и, стараясь не шуметь, лёг досыпать.

День второй. Оборотень

Расположение [камней]

в саду

Меня наводит на сомненья

при выборе Пути.

Хочу сказать, а слов не нахожу

Разбудила меня Тася. Старушка вылезла из клетки и, по запаху найдя меня, угнездилась на шее – так она, видите ли, не мёрзнет! Привыкла уже к теплу, а в дальневосточном климате кукожится, даже шерсть не спасает. Пришлось проснуться и переложить её на подушку под одеяло. Там она благополучно и осталась досматривать свои шиншилловые сны. А я решил, что много спать вредно и отправился знакомиться с бытом своего нового места жительства.

После краткого умывания выскочил на поверхность.

Солнце ещё только восходило, и холодный ветер с востока, щемясь меж скал, вкатывался в долину зоны «GT-17», принося с собой влажность близкого океана. С непривычки от тяжёлого воздуха давило грудь и в голове разливалась муть от едва преодолимого желания спать.

Для начала я решил пробежаться. Заодно и экскурсия по территории.

В берцах бежать оказалось непривычно, но Костян верно говорил, что иная обувка тут неуместна. Под ногами мокрый камень, мох и скользкая трава; неровная земля норовила выскользнуть и каждый прыжок вперёд мог окончиться подвернутой стопой. А плотно облегающее голенище надёжно защищало от превратностей. Бежал легко, не перегружаясь, не требуя от тела даже обычной нормы. Какие тут нормы, если после перелёта акклиматизация ещё в самом разгаре! Но всё-таки заставлял подавленные длительным бездействием мышцы потихоньку расходиться, становится горячими, текучими, как ртуть, упругими.

От бега бросало в жар, но ритмичное дыхание нагнетало в лёгкие прохладный воздух, остужая.

Территория оказалась небольшой, вся расположенная в долине, зажатой горами. Может быть поэтому так тесно всё разместилось – и старая сейсмостанция, и стройка новой, и бараки, и администрация. Из огороженной бетонным забором под колючей проволокой зоны был только один выход. От него дорога шла в обе стороны ущелья. На западном направлении ещё сохранились островки щебня, используемого для выравнивания дороги, а восточный путь едва угадывался по замытым дождём следам гусениц тяжёлой машины.

Пробежав за полчаса границу территории зоны, бодрой рысцой по гладкому плацу добрался до здания сейсмостанции. По запылившимся стёклам окон уже гуляли отблески поднявшегося солнца. Я решил сделать ещё кружок в предельном темпе вокруг здания и ускорился.

Но, завернув за угол, едва не влетел в выложенную из камня оградку. Передо мной расстилалось каменистое пространство, от края до края заваленное мелкими серыми камнями поблёскивающими белыми искорками на гранях. Они были уложены стройными рядами, словно когда-то по земле прошёл сноровистый землепашец, создав чёткие ряды, в которые и заложил семена камней сеятель. Ряды серого гравия тянулись от моих ног вглубь негаданного сада. Вокруг больших замшелых валунов ряды формировали круги, а вдаль убегали мелкой волной, где терялись у подножья зарослей припозднившихся в цветении пионов и высящихся над ними кустарников. Дальние растения создавали ощущение джунглей, нависающих над каменистым берегом.

– Осматриваетесь?

Я обернулся.

Профессор стоял в дверях запасного выхода сейсмостанции, ровнёшенько напротив странного сада. Он был в поношенном коричневом в узкую чёрную полоску костюме при галстуке и рубашке. Вся цивилизованность его вида говорила за особенность момента, но картину портила оловянная кружка с варевом, которую Профессор, чтобы не обжечься, обхватывал стянутым на ладонь рукавом голубой рубашки.

Я выдохнул, восстанавливая дыхание – в голове ещё размеренно гудела кровь, а грудь теснило от воздуха. Но ответить не успел.

Профессор сошёл с крыльца и обвёл рукой с кружкой, ограничивая мир каменной пустоши:

– Красиво, правда? Особенное искусство. Великолепно передающее суть того, чем здесь занимались светочи отечественной науки. Жаль, такое же недолговечное, как и она. Как и наука, искусство требует жертв от окружающих. Когда этого нет, оно умирает… Так и этот сад. Но, чтобы двигать науку, требуется не один человек. А тут – меня пока хватает. Не станет меня – недолго этот сад сможет противостоять дикой необузданной природе.

– Этот… сад? – повторил я, задумчиво оглядывая серое пространство без единого цветка. Поле гравия казалось осколком марсианского пейзажа, случайно, по задумке недалёкого фантаста, занесённое на землю и оставленное в первозданном виде. А может быть, лунного…

– Сад Камней, – снисходительно отозвался Рашид Джиганшевич. – Подарок японской стороны. Лично основателю станции. Великий был человек! Японцы пробили все препоны советской бюрократии, чтобы привести сюда работников и создать эту красотищу. И не помню на своей памяти, чтобы они ещё ради кого подобное делали…

Я оглядывал сад и молчал. Что такое «сад камней» я знал, да вот встречать в жизни ещё не приходилось.

– Жаль, – сощурившись, усмехнулся Профессор, – не нужно всё это.

И, почти по-военному чётко развернувшись, скрылся за дверью.

Неяркое дальневосточное солнце играло пятнами света на гладких боках гальки и упрямо пыталось прогреть заросшие мхом бока валунов. Не нужно?

Оказалось, и в таких условиях несложно соорудить себе во дворе тренировочный станок. Старая покрышка от «Краза» плюс кем-то припасённый гриф от штанги – вот и весь тренажёр. Взмахнул грифом – вдох; долбанул по покрышке – выдох. А тело жарит под тусклым солнышком, в пот бросает. И весь – от запястий до крестца – ощущаешь удар. Напрягаешься, расслабляешься… Всё в согласии с желаниями тела, без чрезмерностей.

А вокруг появляются и исчезают люди. Ходят осторожно, по краешку площадки, которую я облюбовал под спортзал. Что охранники в сером или зелёном камуфляже, что работники в рванье да телогрейках прошлого века. Приглядываются, молчат. Давно уже заработала стройка: рвались взрывы из котлована, пыхтел экскаватор, расширяя яму, катались туда-сюда машины, вывозя лишний грунт. А на вышках скучали автоматчики и по территории рысили люди с овчарками, придирчиво нюхающими траву.

Когда возвращался к станции, подошёл давешний боец – теперь автомат висел на плече.

– Емель! Эта… командир зовёт отзавтракать. Ну, типа, эта… похавать вместе.

Опять «эта» да «эта»! Ну, прям «Этка» какой-то!

Я махнул рубашку на плечи и наклонился над бочкой, полной воды:

– Понял. Сейчас.

Но он не уходил.

– Ты, Емель, эта… Крут махаться. Костян хорош был, а и то валандался. А ты – ррраз! – и уноси готовенького. Тебе эта… палец в рот не клади!

– Ага.

И вообще лучше в меня ничем не тыкать.

Но это я, конечно, вслух не сказал. Просто наклонился пониже и махнул водой на голову, споласкиваясь от лысины до поясницы. Всё-таки к начальственному столу позвали. Пусть не в ресторан в общество губернаторов и звёзд ужинать, но всё равно как-то неудобно.

Продолжая трепаться о том, о сём, совершенно не обращая внимания на моё молчание, боец довёл меня до лестницы административного корпуса и приветливо помахал автоматом. Выше я пошёл один. Там встретил увалень – Брынза. Увидев меня, тут же расплылся в пластилиновой улыбке, которой я ни на грош не поверил. Сообразив, что подружиться не удастся, он скорчил обиженную мину и провёл меня в конференц-зал, где и было накрыто. Два составленных стола, на которых теснились миски, вскрытые банки и бутылки. Из горячего пшёнка с тушёнкой, а деликатесами красная икра да консервированные малютки-осьминоги.

Я, увалень, три начальника смены – Ворон, Череп и Чахлый, ждали прихода «команданте», стоя вокруг стола. Все трое «начсмен» подтянутые, с неприступным выражением в глазах. Ворон оказался сухощавым низким мужиком в солидном возрасте. Одетый в чёрную форму со значком «русских братьев» на лацкане. Он искусственно улыбался, едва подтягивая кверху уголки губ, и косился, невзначай оглядывая меня, явно оценивая. Череп, наоборот, был молодой, рослый, но тоже худосочный и жилистый. И с выскобленной лысиной, что неудивительно при его кличке. Бойца-ударника выдавали стёсанные костяшки и привычка смотреть исподлобья, сопровождая напряженный взгляд добродушной ухмылкой. Только в её добродушие верилось с трудом. А Чахлый, к которому меня приписали, оказался из всех начсменов самым неживым, скованным. Может быть, потому что был правой рукой команданте или оттого, что его лицо и шею бороздили старые шрамы? Мужик приземистый, но широкий, что тумбочка, он пялился исподлобья холодным рыбьим взглядом, и возникало ощущение, что бультерьер целится.

С приходом «Кастро» все смогли рассесться. Мне надлежало сидеть по левую руку от командира, сразу за Вороном. Напротив меня оказался Чахлый и Череп, а Брынза сидел как и «команданте» на узкой части стола.

– Ну, как первый день, Емеля? – спросил командир, наваливая кашу себе в тарелку.

– Ничего.

– Как тебе наш Профессор?

– Ничего.

– Ничего… – он хохотнул, показывая на меня глазами подчинённым, и тут же посерьёзнел: – Да, он мужик со странностями. Ну, интеллигент, конечно, но не из тех, гнилых, нормальный такой интеллигент, даже водку жрать умеет. Только вот нерусский он. Да и повёрнут на своих «бегемотиках».

– На ком?

– Не показывал ещё? – благодушно усмехнулся «Кастро», – Ну, значит, покажет. Это машины у него там стоят такие, на бегемотов непохожи, но он их так зовёт. Он за них душу продаст. Или вытрясет. Это уж как сложится.

По бороде скатывались хлебные крошки и «Кастро» периодически оглаживал её двумя пальцами, стряхивая сор. А я механически жевал и смотрел в тарелку – мало ли, обижу ещё чем. Нехорошо получится.

– Я приглашал Профессора к столу раньше, но характерами мы не сошлись, да… Хотя человек, я тебе скажу, разумный, но упрямец чёртов! Он этим скотам помогает, да… Он опять таскался ночью лечить этих обезьян, понимаешь? А с утра ко мне уже притащился – типа поломанного надо срочно в город. Будто мне не на что больше бензин потратить! Он бы и сам повёз, но его гроб на колёсах туда не доедет. Ты понимаешь? Он ради скотов готов бросить станцию! Тысячи, миллионы жизней за одну. Плодит дерьмо, паршивец! Природа такая у интеллигенции, что у русской, что у какой другой. В дерьме сидеть, дерьмо вокруг себя художественно размазывать, не давать людям построить нормальное общество… Вот он там сидит на станции своей, жопу протирает и нас ненавидит тихо в пробирку! Но я даже понимаю его ненависть, вот что я тебе скажу! Понимаешь, какая штука! Вот, к примеру, станция его. Старьё, конечно. Но опять же – рабочая станция. Ещё советская, а это, я тебе скажу, значит, что века простоит! А мы тут – бац! И делаем прямо под боком другую! А человеку – обида…

Тяжело вздохнув, «Кастро» откинулся на спинку стула и показал Чахлому на бутылку беленькой. Начальник смены молчаливо поднялся и набулькал в рюмку. «Кастро» вскинул руку – мол, за здравье! – и опрокинул дозу.

– Это, я тебе скажу, вообще проблема государства россейского. Всеобщая неразбериха и рвачество… Да… На одно денег нет нифига, на другое – на те! Вот станция… – «Кастро» вытащил из нагрудного кармана изящную трубку и кисет, начал набивать. – Японцы дали денег на стройку. Им надо, чтобы была сеть напротив их островов – землетрясения наблюдать. Ну, это понятно, всем жить хочется, и узкоглазым тоже. И вот тебе, пожалуйста, наши подлизали им что нужно, взяли деньги и строимся теперь. А почему просто не сказать, что у нас тут своя стоит рабочая? А?

Он вперил в меня уже не совсем трезвый взгляд, и я многозначительно кивнул.

– Правильно! – с удовольствием протянул «Кастро». – Потому что – деньги! Пока мы тут строим, в столице деньги пилят… Так что Профессор тут не прав, ой, не прав… Не нас ему надо ненавидеть! Да мне дали б волю – я бы в Сочи поехал, я бы в подмосковье школы детишкам строил, а не тут… Этих ленивых обезьян заставляем работать и охраняем, чтобы не растащили чего. А ведь обезьяны сраные, а?

– Обезьяны, – согласился я.

– Вот, – расплылся «Кастро», – Понимаешь!

И, словно невзначай, подмигнул Чахлому. Тот, не меняя угрюмого выражения лица, кивнул.

Вот так. Судя по всему, тесты на профпригодность и лояльность я прошёл. Не зря мама всегда говорила, что молчание – золото.

С завтрака я уходил пресыщенным разговорами о политике и табачным запахом, помноженным на сивушный – командир пил по «чёрному». Хотел пройтись по зоне, развеяться, но успел выйти только за «плац».

– Емель, погодь!

Чахлый догнал меня широким, уверенным шагом легко, подтянуто отмахав расстояние от дома. Встал рядом, не смотря на меня, а взглядом обшаривая плато. Шмыгнул, вдыхая мокрый ветер с востока, и кивнул на стройку:

– Ничего мы тут затеяли, а?

Не самое лучше начало для разговора, но уж что есть.

– Ничего, – я повёл плечами, незаметно разминая задеревеневшие за время напряженного обеда мышцы меж лопатками. Спину я всё время стремился держать прямо, как мать учила на светских раутах, но, видимо, опять перестарался.