Млечные муки

Сквозь наотмашь распахнутую дверь в зал проник начальник третьего отделения пятого абзаца Златорыбкин, и подсолнух немного поник. Следственно-причинная связь должна бы быть обратной/ подметил сидящий на подоконнике кот Перманент XIV. Ведь экономика – это я, когда сыт по горло. Златорыбкин сходу выдал приказ открывать базовое окно и проверить помещение на предмет обмана веществ. Все ли показатели электронных пауков исправны? А то мухи у нас тут налетели на сладенькое спелой статистики. Никитаподсолнух хотел им напомнить, что мухи не дуры – летят как раз из открываемого окна, ища дерьма и ласки, но удержавшись, воздержался, смолчал. Не стал, памятуя о том, что его вручили именно гражданину Златорыбкину, но тот, будучи цветочным дилетантом, выставил подсолнухи вон из своего двуличного кабинета, подставив на всеобщее пользование в офис массового скопления, приговаривая, что где это видано, чтобы мужику цветы поручать, что за мрачная метафора, черная, читай, метка, и совсем очумели фанаты меня, ведь я же фигура – ферзь, персона нон-стопа, деньзнаковая личность, последовательный враг всякой наличности, я за безопасный кокс, я… рослый человек. И неожиданно обмякнув и поняв, что не прав в чрезмерной обвинительности, отправился в свой раздел, заниматься переписыванием истории и обогащением биографии, применяя смешинку третьего поколения, тогда как Перманент XIV, в который раз обнюхивая подсолнух, укреплялся во мнении, что тот, должно быть, совершенно невкусный, а, стало быть, опасный для приемки однокамерным желудком. К тому же, с недавних пор – лучший друг.

– Презабавно, но этот бедный духом богатей полагает, что у меня совсем нет биографии/ судьбоносно ухмыльнулся коту подсолнух./ Слушай сюда, mon ami, как не поленился бы выразиться граф Толстой, поднимая целину отечественной словесности до уровня сноски. Моя обогащенная слухами биография когда-нибудь выйдет в мираж тиражом тысяча и одна ночь. Надейся и жди.

– Подожди/ замурлыкал Перманент XIV/ ты же с твоих прежних снов – привидение подсолнуха, чья воля незавидна, а доля несгибаема, так кто же за всем этим стоит, кто автор твоего романа?

– Сам ищу, кому это выгодно, но все дороги ведут в третий мир, а четвертому не бывать/ отвечало привидение.

– Ты, скажу я без утечки, блестяще бредишь… Или бредешь… / изумлялся кот.

– Напротив, я здоров, как бычий цепень. Притомился в пути земноводном разве что, вот и совершил остановку на пристальное ознакомление с солнцем, чтобы лучше соответствовать идее себя, а то прежде слепило, когда я был раб – слаб человек. А ведь подсолнечник масляный – это звучит просторно: не как рак с горы, когда та не идет к Магомеду. Кстати, ты сам-то каков, здоров? Кот, а задаешь слишком много вопросов, хотя всему свое бремя/ ответствовал Никитаподсолнух.

Златорыбкин между тем уже затеял сборище посреди своих подчинившихся, уверяя, что все как иногда хорошо, показатели цветут и пахнут, все растет ввысь, но чтобы достичь великого – самого крупного значения на экране в истории его величества человечества, следует все-таки еще поднажать и нажимать на клавиши с большей страстью.

– Ну что это за цель – разгонять цифры на экране? Увеличивай себе экран до размеров комнаты – назад в будущее, и дерзай. Раньше хоть бумажки составляли-переставляли, подшивали в папки, выбрасывали за ненадобностью, а теперь все совсем не как некогда, во времена моей экзистенциальной зрелости. Все… ворчу, ворчу/ подуспокоился Никитаподсолнух.

– Не ты ли сам признавал, что они не умеют распознать нашу речь, нам же их речи не слишком любопытны. Выискивать редкие правды в грудах вранья – дело отчаянных энциклопедистов. Но что это – последствия какого-то безбашенного катаклизма, в результате коего все перестали понимать друг друга?/ вопрошал Перманент.

– В некотором роде. В некотором царстве-некотором государстве однажды снесло башню. Но ты только подумай: они полагают, что мы едва живы, почти лишены биографии, а все почему, потому что якобы бездействуем, отсиживаемся в тылу, не производим продукт, не потребляем, не ждем новинок, чтобы отдать им денег. А мы всего-навсего не говорим. Но мыслим, обмениваясь короткими сообщениями, следовательно, очень даже существенны/ поучал масляный.

– Но ведь они строят дома, обделывают дела, меняют костюмы, а я, признаюсь, не боюсь одежды, только когда она пуста и безлюдна. Мне казалось, мы только лишь сторонние и потусторонние наблюдатели, дающие сдержанные оценки происходящему/ цеплялся за мировоззрение Перманент.

– Так ведь пойми, усы, что мы уже живем в мире мыслеформ, мыслеформул, а не как они, которые люди, застрявшие в мыслеформатах, в границах своих представлений, ясненько? Мы – это ты, коты, подсолнечники масляные, взлетающие гусеницы, птицы счастья завтрашнего дня, волнения залива, порывы и перерывы ветра, то есть все, что принято считать фоном/ вразумлял молодого да раннего кота подсолнух.

– Так ведь… среда ж формирует сознание, заполняет его содержимым!/ кое-что понял кот.

– Именно: все просто и проницательно. Точно так, как человечество использует нас, подсолнечников масляных, на производство масла, на лузганье семечек, на лобызания при дарении нас, так и мы охотно задействуем их для воплощения наших мыслей, впитанных с молоком землематери. Нам не нужно двигать собой, сотрясая конечностями. К чему суета, когда достаточно внушить верную мысль щупальцам землематери – человечеству, которое само все порушит, все отстроит, как велено, как мамка изволит/ развивал мысль Никитоподсолнух.

– Постой-ка, но ты ведь сам третьего дня приговаривал, будто землематерь наша порой встает горой, прихорашиваясь для встречи с отцом всего. И увлекаясь, отвлекаясь на пару веков, потом с ужасом разгребает последствия средневековий/ вынюхивал котофей.

– Тут все не так-то просто. В этот вечер Землемамка отдает своих детей своему же внучатому племяннику, чтобы тот, так сказать, посидел с ними. И тогда вся власть переходит к зевакам, попадающим в сферу интересов Ухогорлоноса, нетленного автора золотых рыбок и производных персонажей, будоражащих желания, назначающих ложные цели, делающих главное несущественным, а второстепенное – главным/ гнул свою линию Подсолнухоникита.

– То есть мамка даже не в курсе? Так ведь как раз в такую годину вступили, когда Ухогорлонос водрузился в цари горы/ печально констатировал кот.

– А как иначе: любишь медок, люби и холодок, как говаривал соловей-разбойник. Но я так и вовсе предпочитаю не связываться с такими временами, когда динамичный застой. Но не забывай, что Ухогорлонос – бедный родственник Землематери, и та не прочь немного проучить сынков в назидательных целях, не корысти ради. И человеку понятно, что управлять безликой толпой проще, нежели высокоразвитыми обществами вроде подсолнечных полей или муравейников. И Землематерь строго контролирует популяцию человеческих умников, ведущих стадо во внеочередную войну. Вспомни, сколько они не замечали маменькиных посылок и предпосылок в виде стихий и финансовых кризисов, дескать, остановитесь, сынки, куда ж вы прете? Столько городов смыто с лица земли – слезами ее, молитвами. Так нет, они еще, видите ли, и разобиделись – мол, людей много погибло, зачем же так, опять несправедливость. Если бы бог бы был, то он бы не допустил бы такое, пресек бы. Бы-бы-бы, короче. А если уж его все равно нет, то значит, что все в порядке, все дозволено. И можно игнорить все дальше, не замечая сигналов утреннего космоса, дожидаясь второго пришествия потопа всемирной мысли/ подытоживал Подсолнухоникита.

– Складно рассуждаешь – доступно созерцанию. Я, кстати, слухом собственных ух слыхал, как Золоторыбкин клеветал про тебя небывальщину за спиной. За глаза утверждая, что нет у тебя ни стыда, ни совести, что ты просто цветок – суть есть совокупность живых, но неодухотворенных тканей, у которых ничего святого, ни детства, ни отрочества, ни юности, а сплошь беспечная старость, выпадающая в детство/ поделился инсайдом кот.

– Да, степень его дремучей темноты показательна. Но глупость – это залог существования ихнего общества. Кто из них стал бы строить дома и обделывать дела, знай они, что все это игра чужого сознания. Они и сами любят поиграть в богов, играясь в компьютерные игрушки, создавая там цивилизации и объявляя войны. А мое детство… было, но не прошло незамеченным. Оно озарялось радостью, словно лучезарный восход. Помню, мы с одногодками вытягивались каждым днем, тем самым пересекая время пространством, читая солнечные известия, считая, что рождены чтобы! То есть, чай, не просто так, увеличения ради. Мы, будучи идеалистами, мнили себя независимой мудрой расой, терзая себя загадкой: одни ли мы во млечных муках, есть ли кто еще? И когда мы пришли к солидному представлению, что одни-одинешеньки, как бы самые-самые, тогда пришла осень и пришли они… крестьяне. Пошел слух, что мы, где родились, там и пригодились на изготовление подсолнечного масла, и скоро нас пустят на декор. Что все это означало, мы – ни сном, ни духом. Как в матрице, знаешь ли, подсолнечного самосознания все перезагрузилось, я умолчу в тряпочку. И когда беспощадная коса неминуемой смерти от крестьянина Миколы приближалась к нам, а мы, как дураки, готовились к лучшему и, падая как подкошенные, припадали к Землематери, ища спасения от спасателей, лелея мечту передохнуть от солнцеворота жизни в черном сне забвения, вдруг оказалось, что после смерти действительно ничего нет. Нас просто беспорядочно покидали в грузовик и повезли жить дальше, в мир параллельный нашему. Поначалу мы, притворяясь убитыми наповал, решили, что нас предали. Но оказалось все проще – продали. Причем по цене, выгодной всем звеньям цепи цветоторговой сети. После разгрузки в порту нас расфасовали по пластиковым упаковкам, перевязав красной нитью, наклеили ценник и подставили на аукцион, что аукнулось всем участникам торга. Следующие дни, пока нас держали в холодильнике, чтоб не слишком-то подыхали, помню мутно. Когда нас, как в фильмах прошлого про будущее, разморозили и повезли к Финскому заливу, – а куда же еще, это судьба, – и перекупили в пользу вашего Златорыбкина, дабы усладить его очи, а он, собака бешенная, передарил нас девушкам на склад кустарной экономики, мы преобразились, радуясь и радуя. Вот так я и стал привидением, бледной тенью себя прежнего/ автобиографировал подсолнечник Никита.

Не к обеду упомянутый Златорыбкин в эту минуту окончил молоть чушь о последних событиях волейбольного уик-энда, когда сделали ставки господа, рассчитывая приумножить небедность, но погорели, обукмекерились, чем были обескуражены, а теперь изволили делиться переживаниями с подчиненными, не узнающим былого Золоторыбкина – деньголюбивого и беспринципного, а тут вдруг, впадающего в сантименты от банальных спортивных баталий.

Менять его надо/ думали заместители/ например, на меня. Госпожа Удачева уже давно метила в его кресло. А дублирующий ее функции зам. Случаев из всех жил изображал конкурентную борьбу, но оставаясь наедине, они подолгу играли в аппаратные и подковерные игры, теребя желание сместить Златорыбкина на дно бюрократической проволочки. Именно они взяли моду анонимно выписывать на Златорыбкина цветы, зная наверняка, что это его ахиллесова, говоря попутно, пята: полная неразбериха в цветах, неумение найти с ними компромисс, как-нибудь договориться – заставляли его бояться тех, как детей малых, выбивающих из колеи.

Точь-в-точь в ту лихую минуту, когда собрание расходилось по углам, в зал застучал курьер, и с места в карьер приступил к исполнению, выкрикнув, что уполномочен сделать официальное заявление о том, что сей букет из отборных розовых роз, предначертан Златорыбкину Захару Зигмундовичу. Тот, розовощекий, рассеяно принимая букет, уже закипал, понимая, что это провокация. Ну ладно еще те несчастные подсолнухи, они хотя бы отсылают к доброкачественной плодовитости, к весне-лету-осени, к золотым монетам, если верить желтой прессе, но розовые розы – это уже перегиб на местах, и теперь ясно, что предстоит развязывать маленькую победоносную войну, в которой недурно бы еще победить.

Розовые розы, разумеется, быстро смекнув что к чему, осознавая, что стали инструментом в большой аппаратной игре, и без того измотанные гримерами и долгой дорогой, тут же принялись роптать на судьбу, вешая головы. Но уловив сигнал от подсолнуха, что хмуриться не надо, что есть тут еще люди, способные достать воды в пустыне рассудка, не зачахли.

Так что вешаться пока рановато, ребята, и кроме того – неплохо бы прежде послужить сменой мне, подсолнуху масляному, бывшему букету подсолнухов, державших оборону в непростом окружении, но сейчас, когда все братушки полегли и их увезли в неизвестном направлении, собрав в пластиковый пакет поверх израсходованных офисных переизбытков, вы найдете здесь свое место. Ну а я, что… выстоял, из последних сил цепляясь за уходящее солнце, последнее солнце, в котором увядаю на глазах у кота и вас, набивших оскомину роз/ молвил Подсолнухоникита, посматривая на то, как люди уже принимали его распоряжения и рекомендации в работу, и теперь вовсю суетят в поиске воды и вазы… Никита отдавал последние указания.

– Ты, котофей, не отвлекайся на помыслы о духовной пище, это потом, а сейчас, лучше выслушай-ка установку на игру. Скоро ты потускнеешь морально и станешь человек. У тебя все для этого есть – непомерные аппетиты и беспросветная глупость. Есть даже чуйка, что нарекут тебя Котовым Тимофеем Феликсовичем. Но на тебя вся надежда, милок. Посмотри-ка, во что превратил индустрию деньгооборота этот ваш Златорыбкин. Безумие, профанация, поп-культура! А ведь деньги – это кровеносная система общественной, с позволения сказать, жизни, они как реки Землематери для природы. Где стоят большие города – на реке, у воды. Не то чтобы мне все это еще сколько-нибудь интересно, но тебе – с твоим масштабом мышления – должно быть. Ну а я, хотя ты, конечно, не подметил – уходя, ухожу. Мои жизни удались в меру отпущенного, но продолжения кончились. Я так влюблен без памяти, что даже и не помню в кого. Так ли это важно теперь, на пороге большой дороги, когда чувствую, что перестаю казаться и начинаю быть, становясь самим собой. Я возвращаюсь к первопричинам. Чего и тебе желаю. Но всему свое бремя. Мир!

– Понял шеф, мы сыграем в эту игру, мы вернем нам наш нал… и все будет, как при бабушке / ответствовал котофей/ Ты лучший друг мне, так и знай, я всегда говорил! Тогда, когда я структурно сделаюсь Котовым Тимофеем Феликсовичем, то поправлюсь умом и направлю реки вспять, сделаюсь самым последовательным врагом безбожной безналички!

– Так это ж подсолнух!/ поосвоившись в вазе, воскликнули розовые розы.

– И круглому идиоту видать, что подсолнух/ зевнул кот, посматривая на новых лучших друзей.

– Неее, ты не проникся, поняв буквально… это тот самый подсолнух, более известный нам по прошлому, когда сами мы были партнерами/ отрезали розы-партнеры.

– Ааа, так он про вас сказывал, упоминая в контексте раздачи налички и неоставляния ничего себе/ поддерживал разговор кот.

– Да, значительный выдался эпизод, но с двойным дном. Всю жизнь он рассуждал как… дескать, деньги – это зло. Отдайте их мне, и я возьму на себя этот тяжкий крест. Самоотверженность и гуманизм – вот какими лозунгами, возведенными в принцип, он якобы руководствовался. Но потом, когда сильно изменился, перевернулся вверх дном, наконец-то осознал, что взял на себя слишком много зла. И не оставив ничего себе, ушел в себя, смолк/ достоверно подтверждали розы.

– Хитро. Выходит, это правда-матка? А я-то грешным делом думал – заливает. Сидит тут мыслитель в вазе, то не в себе, то вне себя, и складно выдает номера уже который день, а я, знай, эдаким васькой, слушаю да ем, на ус накручивая, подыгрываю… Так деньгами вы распорядились предсказуемо бездарно?/ поразился кот.

– Безусловно. Сложили все яйца в одну корзину. Вложились в центр развития безналичных технологий, а то – возьми, да и прогори пропадом. Потом, правда, вылез этот Златорыбкин-старший, папаша сегодняшнего, действующего, и уже как бы на свои кровные довел дело до ума и своего кармана. Мы тогда разобиделись крепко, но сгинули по углам, тоже не оставив ничего себе, как учитель. И вот теперь, в качестве реквизита мести, обернулись / говорили розы.

– Ну и ну, подсолнух-то непрост оказался/ участливо поддакнул кот, посматривая, впрочем, не принесли ли чего пожрать, понимая, что розы прекрасны, но тоже несъедобны.

– Постой-ка, а как же тут Никита поживал?/ обращались розы-партнеры к коту, ничуть, впрочем, не обращая внимания на подсолнух, увлекаясь котом.

– Как-как… да агонизирует уж какой день… бредит или бредет – все не пойму. Бередит прошлое, выкладывая, как был лепестком цветка, листом плачущей ивы, падучим в реку, котом, потом почти супом с котом, человеком, отнимающим деньги у богатых и раздающих их русским… Дивно вещает. И вот теперь, вон оно как все вышло… вышел.

– Постойте, как вышел… а поговорить? Вечно он уходит на полуслове, толком не заканчиваясь, что-то недоговаривая, словно всегда на шаг впереди…/ неподдельно огорчились розы.

– Так вот и вышел/ свернул шею кот, наблюдая за тем, как подсолнух естественно и величаво склонил голову: поник, пожух, зачах, угас, уснув крепким и здоровым сном.

И отметив очевидный факт, кот примирительно констатировал:

– Что ж, удачного сна. Я смотрю, ты окончательно стал другом вечности, просыпаясь, само собой, сейчас совсем другим – самим собой.

КОНЕТссссссссссссс

Первое и последнее

Вещий сон жизни шел своим чередом, но тут вдруг раздался телефонный вызов. Некто, представившийся журналистом популярной газеты, сообщил, что ему поставили задание взять у Никиты интервью. Тот, подумав, согласился, поскольку уже давненько не давал интервью. Во всяком случае, не в этой жизни. И вот дебют:

– Здравствуй, Никита! Очень рад тебя наконец-то видеть. Для меня огромная честь… До сих пор только во снах я и смел мечтать о таком… И вот: мое первое редакционное задание, и сразу… интервью с Никитой. Вот те раз! Для простоты общения предлагаю сразу перейти на Вы. Не стану скрывать, что очень волнуюсь. После окончания нашей беседы обязательно возьму Ваш автограф, для себя и всей семьи…

– Вы мне мстите… С тобой… на Вы? Ну, давайте. Тем более, что я тоже крайне взволнован, буквально не нахожу себе места (мечется меж двух табуреток), памятуя о том, что сегодня как раз даю свое последнее интервью…

– Что так? Все дело в вашей знаменитой неуверенности в себе? А ведь я как раз и пришел для того, чтобы разобраться в чем тут дело… И у меня к вам очень много вопросов, уважаемый.

– Не знал, что она уже стала знаменитой, но очень приятно, спасибо. Спрашивайте свои вопросы…

– Что ж, начнем. Вы, наверное, уже читали в газетах, что мировая общественность вздохнула с облегчением, узнав, что в России прекратились разработки Никиты. И наши дипломаты наконец-то могут перестать краснеть на ассамблеях ООН, отрицая ваше существование. Так можем ли мы действительно надеяться, что Никиты больше не будет? Можем ли мы… быть уверены, что с этим позором покончено?

– Ну да.

– Что за «ну да»? Это и есть ваш ответ?

– Почти. Пользуясь случаем, хочу передать привет всему Мировому правительству и этой вашей дипломатии. Я рад, что они рады, но Никита совсем не уверен, что его поняли правильно…

– Никита, прошу вас отнестись более серьезно к нашему интервью, ведь наши подонки спустя века будут судить о вас по вашим же ответам…

– О… я осознаю всю историчность момента. Но мне пока совершенно не нравится ваш тон. Ладно, давайте попробуем еще… (без всякого энтузиазма).

– Судя по вашему настрою, вы, конечно, станете отрицать свои связи с внеземными цивилизациями, забросившими вас на грешную Землю сеять разумное, доброе, вечное, чтобы заронить сомнения в рассудки землян?

– Без комментариев. Мне ничего неизвестно об этом.

– Так мы и думали… Тогда у меня есть к вам вопрос, который не могу не задать… Что вы за человек такой? Чем занимаете досуг? Каков вы в быту? Ваше любимое блюдо?

– Что? Мне нужно что-то ответить? А какой вопрос, я прослушал… Ладно-ладно. Просто я насчитал четыре вопроса вместо одного… Попробую по порядку… Нет, вы меня, определенно, с кем-то путаете. Вы знаете меня не хуже, чем я сам. В конце концов, все необходимое обо мне сказано в рассказах.

– В том-то и загвоздка, что ничего-то мы не знаем, ничего-то мы не поняли. Мировое правительство до сих пор гадает, кто же сочиняет эти гнусные пасквили на действительность, облекая их в форму так называемых «рассказов про Никиту». Так вот… у нашей редакции есть неопровержимые доказательства, что этим занимаетесь… вы… да, да, Никита, вы сами!

– Так в чем проблема? Я никогда этого и не скрывал. Просто… меня забыли спросить. В смысле… в хорошем смысле.

– А вот – уже начинаете хамить… Своим этим печально известным употреблением словесных конструкций в неправильных значениях и контекстах…

– Не слышу здесь вопроса. Давайте уже вернемся в конструктивное русло, обратимся к жанру интервью. Мне нечего скрывать, у меня есть ответ на любой ваш вопрос.

– Тогда защищайтесь, сударь. Но сразу предупреждаю, что приятных и удобных вопросов у меня нет. Скандалы, интриги, расследования – это фишка нашего издания, а потому держитесь крепче, без обид.

– Не вопрос.

– Тогда вот вам вопрос! Вот нам всем непонятно… Вот вы потратили столько времени на написание этих своих… рассказиков, прости Господи. Не лучше ли было провести это время как-то более интересно… содержательно, что ли? Например, почитать настоящих писателей, которые, в отличие от вас, владеют мастерством обращения со словом, умеют заинтересовать читателей, имеют почитателей… Вот вы хоть теперь-то, когда всем очевидно, что вы просто дилетант, графоман, признаете, что заблуждались, примеряя на себя писательские мундиры?

– Какие мундиры? О чем это вы? Большинство своих вещей я написал в одних трусах, лежа под одеялом с ноутбуком под боком. А сюжеты приходили в голову вообще везде. В основном, в сумасшедших автобусах и метрополитенах, коими я регулярно пользуюсь, поскольку не имею машины, так как тупо нет денег на обслуживание аппарата. Что касается некого качества, то кому как, а мне нравится результат. Нет, я не говорю, что полностью доволен. Конечно, можно и нужно было написать лучше. Всегда, знаете ли, есть место неокончательной довольности написанным, ничего тут не попишешь… Но в общем и целом вышло примерно то, чего я и хотел.

– Да… вот так признание. Неужели вы полагаете, что думающая Россия станет читать человека, пишущего в трусах… да еще и без машины… И не рассчитываете ли вы, молодой человек, зарабатывать на жизнь этой своей лубочной писаниной? Тогда у меня для вас скверные новости: ничего-то у вас не выйдет. Народу безразличны ваши рассказы, людям это неинтересно. Интеллигенты и интеллектуалы их тоже не читают. Даже самые последние издатели не желают ничего и слышать о вас… Это провал Никита… полный и безоговорочный, признайте уже наконец очевидное…

– Не, не согласен. Провал – это имея желание что-либо написать, даже не попытаться. Опустить руки сразу, на стадии задумки. Пускай это все иррационально, наверное, даже безнадежно, почти наверняка – безденежно, но все-таки… Я не могу упрекнуть себя в том, что даже не попытался. И, говоря между нами, не мне судить об интересности и литературности рассказов. Если они недостойны какого-либо признания, внимания, прочтения, то это не моя вина. Моя беда? Может быть. Но, повторюсь, я написал то, что смог и как смог. Лучше не дано. А пока, констатирую: сбылась мечта ид… идеалиста, идеолога, возможно, идиота – что называется, книгу написать. И точка.

– А… вот оно что. Точку ставите. То есть больше вы писать уже не хотите? Осознаете, стало быть, слабость своего пера? Тем самым только подтверждая мою беспощадную правоту… У вас даже творческих планов, как я понял, нет!?

– Вы немного правы. Я и сам считаю, что книга мертва без того, кто ее воспринимает, то есть без читателя. Но я-то ее, пока писал, прочел – от и до. Она оставила некоторый след в моей биографии. И свое удовольствие от чтения я лично получил. И я еще обязательно вернусь к ней в качестве читателя. Когда-нибудь потом, позже. Здесь много закладок моих детства, отрочества, юности. Мне всегда будет интересно оглянуться назад. Хотя, разумеется, и немного неловко. Да и людям будущего, что ни говорите, эта книга может пригодиться. Например, в качестве топлива для разжигания костров – уже польза.

– То есть первая книга – это ваша последняя книга? Уверен, те немногие, кто дочитал до этих строк – выдохнут с облегчением…

– Ну почему же… у меня уже есть сюжеты книги второй, которая, разумеется, будет несравненно лучше первой. Правда… учитывая оглушительный провал в прокате книги первой, этой, скорее всего та книга и станет первой, так как эту правильнее считать нулевой, соответственно вторая станет первой, а может быть и сразу седьмой. Я еще не решил.