Млечные муки

Да… но, позвольте, ничуть не умаляя вечность ваших доводов, согласитесь, что терпеть перепады настроения этого котофея – это путь в неизвестность, от которой так и веет. Нетушки, видеть не желаю больше этого прохвоста – прихвостня вечности. Гнать его, обидеть, а не зависеть и терпеть, ненавидеть его надо, вовек не видеть – ни живым, ни смиренным\ возопил хозяин-барин. Гришка \воззвал он к лакею\ подать мне его к столу, живо: жареным, пареным, вареным, обмороженным, полуразмороженным, полукопченым, свежепосоленным, в яблоках, в желудях, в жаворонках – любо, братцы, любо! Лакей Гриша, на пару с истопником Дюшей, получив в кредит доверие и отмашку, бросились отлавливать Котоникиту по персидским коврам и хрустальным люстрам, но тот, волею Его величества случая, аккурат вышел на пик спортивной формы и отлову не поддавался. Но когда те, которые люди, закатав рукава косовороток, почти загнали зверя в безысходность угла, тот, подобно привидению, выпорхнув в окно вверх дном, улетел, обещая вернуться, всем смертям на смех. Господа хозяева и гости даже всплакнули, глядя в след улетающему прошлому, ускользающему навсегда, но воплощенному в коте, такому выстраданному за правду-землемамку. А господам только и оставалось, что принять весь груз проделанных ошибок над работами.

А Котоникита вовсю летел, по ощущениям основательно и обоснованно, как мешок с костями, держа курс в просвет – через годы, через расстояния, сквозь коды, роды и невзгоды, сквозь моды, воды, непогоды, минуя цикличности революций и эволюций, аннексий и контрибуций, кризисов и тезисов, всепобеждая и всепрощая даже золотых рыб, которые, кстати, на зубок оказались весьма щекотливы. Немного сожалея, что оставил прибрежных детей залива без питомца, любимца и баловня, но все же открывая им глаза, не ведая, что творя, оставив себя в зеркалах, окнах и водяных знаках, отражениях и бульканьях. Плывя, как дурак, против течения аквариумных вод и водок, давая гладить себя против шерсти и выкручивать усы – до поры, но возвращаясь совсем другим, обновленной сущностью, как перевертыш и приемыш равнодушной вселенной. Вопреки всем законам шизики, становясь правильным исключением.

|Вне себя|

Исключение, поправшее все золотое, очухивалось в человечьем обличье, в одном из облачений, застывшим в заданную секунду пространства в задумчивости, посматривающим в окно – как бы там чего не вышло. Но ничего не вышло. Глядя в окно, он не любовался там ничем: панорама приводила в тупик глухонемой стены, заставляя по преимуществу помышлять о пошлом прошлом, назойливом настоящем, бурном будущем, выражающим враждебность времени по отношению ко всему, что дорого, а само только дешево тикающим-истекающим – времени, которого все вечно равно нет. На то, чтобы подумать о вечном, а не как обычно – о маломальском, молекулярном и млечном…

Человек у окна опустил один глаз вниз, вторым и бровью не поведя. На внешней обертке пиджака болтался бейдж «Никита Лунный, директивный директор», что заставило человека усомниться в задумчивости и вернуться в так называемую реальность. Предвидеть затылком взгляды других, раскиданных за длинным столом, установленным в центре зала заседателей. Глаз, который и бровью не повел, наблюдал в окне отблеск неоновой вывески «Подсолнух и партнеры». В тот самый миг Никита особенно остро ощутил, что Подсолнух – это он самый, а люди, прозасидавшиеся позади – партнеры. И те, словно сговорившись, ждут от него спасения лица, каких-то нетривиальных ходов, выходок, продуманных и оптимальных разрешений, таких, чтобы не было мучительно бедно. Всем грезилась спасительная многоходовка. Но Никита лучше всех их вместе взятых ведал, чем кончился мед. Украдкой взглянув на пол, он видел в нем потолок прежнего этажа мироздания, где разыгрывались комичные сцены захватывающей погони озверевших лакеев, таких севших на хвост, но так и не умеющих догнать и перегнать кота. Что было, то прошлое. Так говорит Сладкий. Бытописатель современности и окрестностей. За окном стены звонко зацокала тройка, несущая на хвосте вести с той стороны зазеркалья залива.

Возможно, отчасти тревога партнеров была не лишена. В последнее время метода поведения бизнеса у Лунного становилась подчас через край прогрессивной и неистовой. Так, где-то с полгода тому назад, тот без лживой скромности нарек себя повелителем мух, чем обрек своих подчиненных и партнеров на аэробику непрестижных телодвижений. В коридоры просочился слух, что Подсолнух уже не тот, что прежде, что его более не вернуть в осознание серьезности всего происходящего. Клиенты, посещавшие офис и наблюдавшие тут и там липкие ленты, на которых нашли свою последнюю посадку незадачливые мухи, а также символичные разводы и побои на обоях от применения мухобоек, выносили сор из избы, запуская слух за пределы. Но Лунный был неумолим, заверяя, что мухоборчество – важнейшее из искусств. Кто-то усматривал в этом лишь оголтелый популизм, кое-кто снобизм, а некто – даже и воинственный расизм. Ну а уж когда Подсолнух выложил квадратную сумму на основание и ускорение течения «Мир без мух», цели и задачи которого стали предметом всеобщего непонимания – слишком, видите ли, благородны – его прямо-таки обвинили в попытках утечки мозгов через благодарность потомков. Течение несколько замедлилось на повороте, когда в странах нищеторгового блока начались затруднения с котлетами и это напрямую связали с дефицитом мух. Тогда антимонопольный комитет поставил клан «Мир без мух» вне закона, в чем явно прослеживалась рука империалистических хищников и пауков. Однако и это не убило мысль. Постановка вне закона лишь повеселила скептиков страны, где законы, что филькина грамота, едва ли не ксерокопия с последней.

Некоторая волнительная нелегальность лишь заставила активистов перейти в безупречное подполье. А Лунного заделаться эдаким масонствующим вожаком, разъясняющим глуповатой молодежи внутренние мотивы своего духовного мухоборчества, ведь мухи – это не духи… это не только грязь и слякоть, но и фактически фасетчатое восприятие мира, что, говоря между снами, феноменально фиктивно. И мухорганизмы – это не только печальное копошение в нечистотах, этим и мы, человеки, заняты по преимуществу, но те-то каковы – еще и подпитывают собой золотых рыб, которые при всей их внешней глянцевости, верите ли, не побрезгуют самой последней мухой. Рыбки золотые – вот подлинная мишень нашего течения, а все остальное мишура, да и мухи эти просто к слову пришлись, ширма для прикрытия настоящих целей, не больше. А я рыбак, поэтому и люблю рыбок. По-своему. Но наша миссия – не анархо-гламур, не вековечные настройки коммунизма, не дешевизна рыбных котлет по уверенным ценам… и даже не вялотекущее деньговоспроизводство у населения, а в чем? Правильно – минимизация пожеланий на секунду пространства. Так победим!.. Аудитория, все-таки аплодируя, изрядно терялась в загадках.

А как понять и простить тот принужденный летний корпоратив, затеянный им в семь утра на брегах холодной Ижоры-реки, где Лунный, мол, с детства любил омывать свой корпус от нечистот городского окраинного сквернословия и центрального златолюбия. Собрав коллектив в предрассветной дымке он, задержав паузу, вдруг заявил, что деньги – это не главное. Когда их становится довольно, то перестаешь считать, запинаясь в подсчетах. Поэтому не стоит томить свой дух бедностью. Нужно просто взять и заработать разок и навсегда, чтобы больше не возвращаться к подобным вопросам. Вопросы? В противной случайности нарастает риск всю жизнь провести во грехе заработка денег, спустив ее на неловкие метания в крутящейся двери минимализма. Но к тому ли мы рождены |отеческим тоном| чтобы растрачивать себя на подобные глупости? |вопрошал он|. Мы же сами, видите ли, лепестки, плывущие по волнениям реки с подзабытым названием. А главное, чтобы костюмчик сидел – это не про нас, это, простите, фарс. Ухоженность уха, несносность носа, гордыня горла – все это промыслы того самого дельца, вавилонского у-божества Ухогорлоноса, который и толкает нас к безднам золотой лихорадки| надевая масонскую маску, заклокотал Никита, открывая глаза подслеповатым.

Вам-то легко наводить тень на плетень, напитавшись пьянящими жидкостями, рассуждать о самом сокровенном |возражал один новенький молодой человек, хотевший быстро зашагать по карьерной лестнице вавилонской башни, а потому раздраженный риторикой о том, что 21 век на дворе, а вы все бедны, как маленькие, ей-ей. Вы-то |говорит| уже не одну старуху-процентщицу с жиру по нитке пустили по миру, а то и вовсе в лучшие миры. А нам, молодым да ранним, дороги не даете, а мы, между прочим, тоже мечтаем брать деньжат в государственных объемах и обвешивать легковерных. Хотим |так и сказал| чтобы нас побаивались и ублажали, ловя каждое выроненное слово, заглядывали в рот. Вы не таитесь, мы не расскажем им, как правильно украсть и бездельничать, осуществляя русскую мечту. Так дайте нам больше пятого-десятого, полномочий там всяких, инструментов, механизмов, уж тогда-то мы себя поднимем за шкирятник в полный рост | разоткровенничался вьюноша. Но Никита не стал смеяться или гневиться на вольнодумные вздоры юного золотодобытчика. И отвечать словами не счел, предпочтя тому бросок в беспокойное течение Ижоры. Прыгнул |так гласит летопись| и не вернулся. Всплыв только на следующий день, уже на рабочем месте, как ни в чем не пропало. Позже нехотя признавая, что решил тогда подарить всем надежду на свое таинственное исчезновение, но потом подумал и, передумав, решил продолжить работать по вере необходимости.

Почему-то именно в ту минуту задумчивости при подоконнике Никите вспомнилась та чудная тройка с минусом по математике. Когда-то вроде так удручавшая аттестат статистики средних познаний. А ведь и на тройку ничего не знал наверняка, а все равно приплюсовывали, не подозревая, что стану видным математиком денежных потоков. Где теперь она, та давняя и беспомощная тройка с минусом и с грехом пополам, когда жизнь на твердую четверку будто бы уже озарилась зрелостью здравого заседания. Сию же минуту Никита развернулся фасадом наружности к партнерам и сообщил, что знает, что нам делать, как нам плыть. Ответ бы неожиданно простой как три копейки – ничего. Ничего не |укрупняя масштаб, выговорился он. Можно, известно, пуститься в обратные крайности, снимать штаны и бегать, но к чему потрясать воздух, терять присутствие духа, тогда как все не так уж и жухло| сказал, как отрезал, игнорируя охи.

Своевременность, видневшаяся Никите за окном, за стеной, где расплескался взволнованный народными волнениями Финский залив, представлялась красивой картинкой, омрачаемой сушей и заселившими ее организмами о двух ногах. А настигающее понимание, что сам такой, вдруг придавало панораме четырехмерную завершенность. Кабы не было зимы, лишь бы не было войны… твердят. Пустое это, так заведено. Зато грачи налетели, не оставляя надежд на возвращение саблезубой зимы. Дело к лету. Опять закончатся котлеты. Но какая страшная сила тянет их, воздухоплавающих птиц, летучих без границ и таможен, туда, где не ждали, сюда – в страну рабов, страну господ? А там, за окном крайней стены, что-то менялось и творилось, но глухонепроницаемая стена, на которую установились пластмассовые окна, не выдавала секретов, не признавала авторитетов, не понимая современности, данной ей в ощущениях.

Но ведь теперь все не важно, когда нужно только дать им понять, высокоделикатно сообщить партнерам по безбизнесью все, без дураков, а то сидят себе щеголи и франты: расфуфыренные, распахнутые, шелушатся будто ошпаренные, уже руку бы кто поднял, имея выступить с неофициальным хотя бы заявлением. Ан нет: помышляют только о том, как бы плавно вписаться в поворот выходного дня или пособия, как бы отсидеться в штабе, в штатском, думают – чего думать, сейчас нам Никита Леопольдыч что-нибудь придумает, поправит, и все образуется, враг образумится. Нырнет, думают они, с головой в ту реку идей и выкарабкается через пару часов с авоськой оптимальных решений и целым пакетом предложений. Тогда как дело наше, братцы – в кабак, потому как отрасль уходит в тенек, и надолго. Дело наше, понятно, бравое – импорт наличности из затмевающегося Запада, закачка денег с последующей заначкой, перераспределение по населению, оно, увы и ах, опередило свое время, затмило солнце и ничего тут не попишешь. Неспроста я всегда выступал против счетов в банке, тамошних счетоводов, звездочетов, заступаясь за старую добрую наличку, которая шуршит себе, шебуршит, так живительно щемит благородные сердца опасностью хранения, ношения и передачи. И что опаснее, спрашивается, ежели наши собственные счета как бы невзначай теперь взяли и обнулили сверхотуры мировых правительств при поддержке правительства РФ, полной и безоговорочной, как капитуляция. Марионетки! Шарлатаны! Сами не умеют Россию спасать, так и другим не дают, вот где драма. И не остается ничего, кроме как. Свалиться. Чтобы снова вознестись ввысь. В некотором даже смысле, испаряясь.

Долгожданное решение, озвученное Лунным оседлым по столам партнерам, тех окончательно оболванило, обескуражило, ослепило. Пока те ждали чего-нибудь ароматного, безбедного, винтажного, тот взял и предложил категоричное, нечто исключительное из правил. Подсолнух, обернувшись в полглаза, вдруг всецело и уполномочено употребил, что не надо гнать, держать, бежать, обидеть, слышать, видеть и вертеть, и дышать, и ненавидеть, и зависеть, и терпеть. Вот те полезные умозаключения, которые надлежит гнать от себя как околесицу отсебятины. Назло тем злым языкам и мужикам, заблудшим сынам землематери. Тревожный звоночек был нами не услышан, это печально| выразил мнение Никита. И все уже слишком поздно. Ай да по домам. Свежесть утра расставит по местам дряхлость вечерних потуг. И пока есть еще пару часовых промежутков на движения вспять, вам нужно срочно почитать. Отца своего и мать свою, надо не убивать, не прелюбодействовать, не чревоугодничать, не украсть надо бы, не пожелать дома ближнего своего и жены его не возжелать. Но это вы все потом, когда-нибудь обязательно разберетесь, почитав узкоспециальную литературу, когда окончится соль для супа с котом и объявится голодовка, а сейчас есть идея к вам всем снять со стены, плача, мою любимую веселую картину собственного сочинения, которую смел я в прорыве вдохновения на выдохе окрестить «Золотые Рыбки В Сметане».

Чем продиктовано, каким духом вызвано? Общеизвестны мои тяжелые чувства к златым рыбкам, которые стали настоящим проклятьем всей моей безутешной успешности. Но здесь и сейчас я официально предлагаю эту картину взять и отменить. Пустить на черный квадрат. Штука в том, что бизнес наш сконфузился и скукожился до размеров моих личных накоплений. Его забрали, как забирает верзила конфетку у первоклашки. Кто забрал? Госпожа удача, Его величество случай. Эвакуаторы, экономисты. Мировое самоуправство или Управление внутренних тел. Велика ли важность? Ну-ну, не будем дурака ваять в присутствии духа. За картиной – секрет Полишинеля – явный тайник с забытым паролем. Его не раз пытались уломать, заболтать, вывести из себя. Чего только не делали, пытаясь овладеть секретом. Но… фирменная тщета. Пароль был так задуман некогда моим умозрением, что я и сам подзабыл навзничь. Еще в те дни капиталов быстрого приготовления, когда я самоопределился директором ларька и не кисло преуспел в коммерческих упражнениях. И так продолжалось до тех пор, пока передо мной не осталась только одна светская задачка – куда девать эту чертову наличность?

Тогда-то я как признанный негений, возомнив себя графином, начинающим натюрмортом, живописателем полотнищ, и, как принято, впав в приступ натворения, на радость своим недоброжелателям, спустя рукава написал небезызвестные «Золотые Рыбки В Сметане». Именно этих рыбок я обезображено изобразил, ненавидимых мною с детства, того самого, в котором я получал их в подарок всякое Рождество, Новый год, включая Старый Новый год, и прочие праздники жизни. После чего в тенденции года мне исправно подавали их на завтрак и полдник по любому подходящему случаю, а таковых хватало в продолжении детства-отрочества-юности. Теперь, когда ни один аукцион не пустит с молотка мою веселую картинку за истечением срока давности, которой я так искренне покрывал явный тайник, ее пора бы взять и изменить в качестве – снять насовсем, дерзайте. Ликуйте, беснуйтесь, знаю, как вы полюбили подтрунивать над моей тягой ко всему эдакому, к попыткам-не пыткам отобразить свой богатый внутренний пир духа на холстах именин сердца. Ведь именно моя художественная безударность одно время сделалась излюбленной темой перекуров, разве мне, скажите, как и всякому князьку не присуще любопытство переодевания в нищего клерка и узнавание анкетных мнений? Но судить строго не буду, а спрошу.

К чему я клоню? К тому, что я и сам на долгие годы разлюбил свой пароль, позабыв его. Хаживал украдкой под покровительством ночи по врачам-мозгоправам, дубам-колдунам и шаманкам, возвращающим участь памяти, но те были беспомощны и бессильны. И нагло не справляясь с поставленными вопросами, возвращали мои стопроцентные предоплаты… И тут я на днях, знаете ли, предопределив по звездам, что дело наше швах, возомнил пароль… Здесь я попрошу сохранять всех чудовищное спокойствие. Когда я озвучу пароль, вы содрогнетесь от его естественности, чтобы не сказать тривиальности.

Давеча, гуляя возле работы и после нее, весь осатанелый, расхристанный, сутулясь от усталости, мысля о жизнесмысле, сводя себя с ума от суммарности благоглупостей, но от сумы и судьбы не зарекаясь, я набрел на церковь, куда я, человек ученый, с тремя подкупленными дипломами наивысшего образования – не заглядывал с прыщавого юношества. Когда меня затянуло в пучины бизнеса и процесс пошел, то я перестал навещать церкви, считая, что и сам с усам. Что в лоб, что по лбу мне все как бы, что ничего не страшно мне, ведь смешинка всегда со мной. А тут, дабы передохнуть от особенностей ветра, свежевыпадающего дождя, сбивающего с ног, ища покоя и перемирия, я забрел внутрь, осторожно перекрестившись, даже не помня наверняка, а правильно ли обозначил движения. Бродя в тени и тиши, я всматривался в лики святых и чудотворцев, отмечая про себя, как не сильно я на них похож. Совсем другими мотивами я жил-поживал да добра наживал. Когда я уловил на себе взгляд Иисуса нашего Христа, который строго и непонимающе смирял меня взором, я сразу как-то призадумался – добра ли? И тут же, осененный, вспомнил, что забыл не столько пароль, сколько кое-что еще – миссию мессии. А пароль всплыл между строк, он даже как-то беспечно простоват: 0000НЭотРХ, а вы – бошки ломали. Чего уж теперь таиться, жеманиться, когда моя человечность подходит к концу – началу начал.

Тут как-то как по заказу, тяжело стуча и ступая, в переговорный зал проник меняла ковровых покрытий, и, прихватив истоптанный, сменил его на новый – спонтанный. Тот, кого прежде и замечать было как-то непринято, да и неприятно, как трагедию маленького человека, вдруг осмотрев собравшихся заседателей удивился: вы что, еще не в курсе правительственного часа? Я же сегодня пришел к вам в последний раз! Ведь час тому назад, по моим оценкам, свершился эволюционный переворот. Теперь все будет, как при бабушке. Старая власть спала, еле отползла от своих завоеваний, новая уже к корыту припала, свершилась. Врачи-вредители теперь будут нами заправлять и править нас. Все станет быстрее, выше, сильнее, словом, еще хуже. Мне доводилось на их кружках бывать. Они там прямо заявляли, что вся власть – зевакам. И что наша цель – конформизм. Теперь будет по-ихнему. Ничего, стерпится-слюбится. Человек привыкает ко всему. Режимы падают как снег; меняются как перчатки, подружки, потом дряхлеют и падают… как листья. Мордоворот вещей в природе называется, где-то я читывал. Но не стоит горевать: мы будем наблюдать, а они умирать. Каждому е-мое. Такое случается даже с лучшими иногда…

Не унывай, дружище, живы будем-не помрем |обрывал его Подсолнух| и никогда не говори «иногда». Ведь именно сегодня я, употребив вспомненный пароль, раздам его открытия вам – беднякам духа и заложникам пуза. Там денежных единиц – каждой твари по паре лямов. Это высшая математика. Хватит на первое время. Да и на третье, при правильном решении уравнения. Но есть мнение и опасение, что распорядитесь вы ими… безобразно. Пуститесь во все тяжкие: начнете перепрятывать по банкам, склянкам, заграницам, рыть себе ямы с бассейнами, нет-нет, а станете заказывать самые громадные пиццы сквозь интернет, в общем, известное дело. Да и хватит бегать глазками, да нет, конечно, я раздаю свои сокровища капиталов безвозмездно, их вы попилите поровну или сообразно воображаемым заслугам – не мой головняк. Вы вольны распоряжаться заполученной наличностью исключительно, правильно, долго ли, коротко ли, кто во что горазд. Лично я же всей личностью выхожу туда, где нужды в капиталах и драгметаллах нет, поскольку биография моя вилами по воде писана, как мне бабушка надвое и сказала. Когда на ухо села однажды в автобусе. Еле отмазался, откупился. Сам я ее тогда не слишком-то и понял. Но почел за лучшее не обращать, сколько смог, внимания. Так уж воспитан, стараясь к гадалке не ходить. Но теперь что… когда я утрачиваю чело-вечность, сдаю дела, возвращаюсь, говоря прямиком, к корням, первоисточникам. Устал я ухожу.

И, действительно, над дверью в стене, где долгие годы без смысла пылилась табличка «Порошок уходи», под неизвестно откуда разразившуюся классику музыки и застучавшую победную барабанную дробь, возгорелась невиданная прежде таблица «Выход», дополнившаяся манящей мелькающей стрелочкой, куда и впрямь взял и вышел Подсолнух – не прощаясь, не обольщаясь, не обещая вернуться. Взял и вышел. Не оставляя ничего себе.

|Ничего себе|

Выспавшись не в себе, восхрапев вне себя, осознавая себя сейчас на безответственном посту, проветриваемом механическими сквозняками, навеянными компьютерными облаками, он терпеливо ждал восхождения солнца, чтобы поднять голову, и, напитавшись биологически активненькой водичкой, пролитой в электронно-лучевую вазу, понять себя как подсолнечник масляный, в давно ставшем нормой просторечии – подсолнухом. Как когда-то тогда, в междуречии Тигра и Ефрата, в просторечии Леты и Стикса, на заре цивильности, между небесами и небоскребами. Доскреблись тогда. До сих пор разгребают.

Ныне Никита воплотил мечту и, прямо говоря, перестал говорить, как великий слепоглухонемой. И никогда больше так не делал, даже иногда, заделавшись подсолнухом, утратившим дар речи, но нашедшим место под солнцем, застыв в вазе на базе безналичных спецопераций, куда каждое утро вторгались люди новейшего поколения с актуальными настроениями вшитых микрочипов, обслуживающих махину всемирной экономики, за что получая зарплату и расплату в размере твердой бессмыслицы. Времени поразмышлять о главном у подсолнечника масляного Никиты было не так уж и много: жизнь коротка, зато всю ее можно плыть, распуская на размышления и наблюдения – все время. Только небо+только ветер = только радость впереди. И никаких себе сложносочиненных пространственных лабиринтов и временных петель, подумать только.

Так, проводя жизнь в мечтаниях и мышлениях, и не заметишь, как заоткрывались окна и двери, столы и шкафчики. Комната, стоило только веселому солнцу запасть в поле зрения, заполнялась физическими телами, занятыми химическими делами. Никитаподсолнух, весь оболганный, обозванный нынешними Семеном, но удачно подставленный на подоконник, свернул голову к солнцу, чтобы дольше оставаться цел. Пусть всегда будет солнце/ мыслил он. Пусть всегда буду я/ вторило оно. Диалог ладился, внутренний волос волокнисто вился. А в отсвете мелькали тени – люди. Как люди, еще только борющиеся за место под солнцем, превосходно разбирающиеся во все увеличивающихся сортах дерьма, грузящие обновленные сводки морали себе на панели с прибором, сменяя социальные статусы по зову природы моды. Никитаподсолнух и думать про них всех почти позабыл, когда осознал, что все тут и там уже не так, все не так, ребята. Нал окончательно пал.

Экономика совсем сэкономилась: никакой бумаги, бумагомараний, бумагомаканий и чернил. Пока деревенские деревья вздохнули спокойно, экономика эпохи восхода виртуализаций вдарилась в цифры на экране, ничем не подкрепленные: арабские, долгие, скучные цифры, где первая была главной, но чем дольше это продолжалось, тем интереснее экономика мерила жизнь в абстрактных величинах. Старые знакомые, одно к одному: опять пространство и время как принцип запоздалости/ улавливал подвох Никитаподсолнух. Чтобы подкопить изрядный числительный ряд нужно время, а чтобы расположить к себе возможность – пространство, но когда эти параллельные прямые все-таки пересекаются, то распоряжаться накопленными богатствами электронных кошельков уже как-то безрадостно. В вишневом саду ли, в огороде, кто-то наступил на старые грабли и впал в припадок, где-то это уже много раз было видано… А здесь и сейчас… спасибо хоть Лилии, вычитавшей в экспресс-энциклопедии, что меня уместно поместить на подоконник, на усмотрение солнцу, хоть я и без ножа зарезан и продан, а все же мыслю, следовательно, существую, упомянуто в энциклопедии энтузиазма. Браво! Есть еще люди.