Сашкино лето, или Четыре неудачных операции доктора Снегирева

– Девчонки, фокус – покус, – хирург убрал руки и вздохнул облегченно, переживая не меньше. Ему удавалось скрывать волнение. Выдержка, отрепетированная в Академии.

Тяжелым взглядом из-под бровей провел по персоналу.

– Можно уходить? …

Неторопливо помывшись, будто теперь мир ускорился, а сам Снегирев начал необычайно медленно жить, восполняя пробелы во времени, когда оно подчинялось ему, Саша вышел в коридор. В голове гудело. Шум далекого роя пчел. Непринужденное поведение обходится дорого. И если за выдержку можно радоваться, то полного спокойствия нет и не будет – тремор в руках Саша почувствовал сразу, зная, что он продержится долго, может, до утра, пока он усталый не приедет домой и не завалится в горячую ванну, снимая напряжение. Или, если случится срочная операция. Тогда дрожь пройдет. И вернется по окончанию, с новой силой, двойной.

Снегирев подошел к окну и прислонился к подоконнику. Майско-июньское солнце весело заглядывало в окно, прыгали по раскалявшемуся асфальту вездесущие воробьи, их нестройный гомон лился со всех сторон, вызывая добрую улыбку. По улице сновали спешащие люди. Вон, у скамейки столпилась молодежь. Курит. Рановато. И для времени, и для возраста.

Вспышкой в голове взорвалась мысль. А ведь никому нет дела до него! В эти напряженные несколько минут внимание должно быть обращенным на операционное поле, обильно смоченное кровью. Где шла борьба за жизнь. И этот человек будет жить, скоро выйдет на улицу, туда, во двор, – и хватит солнца, тепла, веселья, улыбок и человеческих слов и на свою долю! …

В голове звякнул озорной огонек. Захотелось схватить вороватым движением свежего воздуха, несколько минут почувствовать легкость утреннего города, зевавшего гудками машин и подслеповато щурясь глазами не проснувшихся пешеходов.

Сашка стремглав бросился вниз. И минуту спустя сидел на скамеечке, втянув голову в плечи, спрятав руки в карман халата. Нахохлился, будто тот самый упомянутый воробей.

… Марина, пребывая в умиротворенном спокойствии, обладавшая спокойным нравом, за годы работы в медицине, стала фаталистом, уверенная – все происходящее к лучшему.

– Марина! – Сестра от неожиданности вздрогнула.

Игорь Маратович частенько, как и подобает начальству, приходил не вовремя.

– Снегирев здесь?

– Здесь! – рефлекторно, привыкшая «отмазывать» опального хирурга, соврала та.

– Где?

– В операционную позвали… В плановой.

– А чего врешь?

– По привычке.

– Чего ему там делать? Без него не справятся? Пусть ко мне зайдет. И не как обычно. Срочно! – захлопнул дверь и был таков.

… Посидел несколько минут, наблюдая суету утра. Мимо сновали мелко семенящие больные, скрученные неприятной спутницей – болезнью, и бодрящиеся проведующие, со страхом и тревогой поглядывая на неприятное окружение. Сашка потянул сыроватый воздух, чувствуя запах несуществующей плесени. Будто гниение окружало его. Это было наваждением, обманом, иногда преследовавшим его. И за гулом роя в голове послышался рой приглушенных голосов.

Фыркнул. С кряхтеньем поднялся, будто враз постарел на много лет, жизненные силы отдавая пациенту. По часам минуло каких-то десять минут, а по внутреннему хронометру выливалось, будто часовая стрелка шагнула на три-четыре деления.

«Если каждого считать не за цифру статистики, сам станешь похоронным исчислением в хреновой демографической ситуации», – пробубнил под нос, закручивая усталость в витиеватую реплику.

– Чего звали? – спросила Марина, едва Саша переступил порог ординаторской. Как и всякий осведомленный в делах других, она была до крайности любопытна.

– Вчерашний день найти не могли. Специалиста позвали, – отмахнулся Снегирев. Будет настроение, расскажет. Хотя, она узнает раньше, но будет делать вид, что не знает. Чтоб узнать устаревшую новость из уст очевидца. Так интереснее. – Марин, чайку сделаешь?

– Угу… – понимающе сказала сестра и пошла включать чайник, пока Сашка, принимая любимую позу думающего сфинкса, устремил взор на прибольничный парк, в котором любил прохаживаться во время передышек.

Глава 4.

Минус и минус плюс не дают.

Через окно третьего этажа было видно, как Снегирев, бодрой походкой беспечного, не кающегося грешника, выскочил с черного хода приемного покоя и целенаправленно двинул к пустующей скамеечке. Врытая глубоко в землю, свежевыкрашенная, еще не потерявшая запах краски, она, пряталась среди невысоких туй, с серо-зелеными пушистыми лапами, замазанными дорожной пылью. И среди этого благолепия зеленого, Сашка белым цветом халата выделялся лучше тореадора с красной тряпкой на арене корриды. По крайней мере, такое действие произвело на главного врача появление в сквере опального хирурга.

Кирилл Афанасьевич, не веря глазам, открыл форточку и внимательно присмотрелся. Так и есть. Снегирев. Не известно, как для других, а именно в этот момент доктор принял решение.

– Игорь Маратович, не сильно занят? Зайди ко мне… И Снегирева прихвати.

Игорь Маратович спорить не любил. И пререкаться тоже. С начальством – бессмысленно, с подчиненными – унизительно. Спешно заскочил в ординаторскую. Как обычно, Снегирева на месте не оказалось. Хорошо еще, в операционной. И натворить ничего не успел. Не кстати это повышение. Потерпеть несколько месяцев, два-три, опала со Снегирева спала, без особых препираний выбрали ведущим хирургом и дело с концом. А теперь из пальца вытянутые конкурсные отборы. Если Курицина ведущим хирургом сделать, отделение, ей Богу, загнется. Не только Снегирев пострадает. И люди, как следствие. И так стараются прочь из города податься за лечением. Нет, Курицин врач не плохой. Только он упорством берет, упрямством. Правилами и расписаниями. Прописанными алгоритмами. Не хватает ему смекалки. Для него человек – поле для опыта и цифра статистики, а Сашка с каждым пациентом умирает. Снегирев – наитием берет. А наитие не дюжим опытом и талантом создано. Сколько лет упорства Курицину приложить придется, чтоб понимание появилось, свобода мысли, которая Снегиреву, казалось, с молоком матери, которую он так не любил, впиталось?

– Чего один? – спросил заведующий, не отходя от окна.

– Снегирева в операционную вызвали.

– Правда?

– Правда, – ответил Игорь, чувствуя подвох.

– Операционную в парк перенесли? – и поманил пальцем.

Сашка по-кошачьи щурился на солнце. Крутил головой из стороны в сторону, но в отделение не шел. Будто позировал для любопытных глаз. Нелепое сравнение появилось, когда Игорь наблюдал за медленно закипающего, но тщательно скрывающего это, Кирилла Афанасьевича. И в нем самом просыпалась злоба. Злоба, что Саша подвел его. Подвел, хотя Игорь поручился.

– Ладно, Игорь, вечером пусть принесет объяснительную, а вопрос по назначению, мы, думаю, решили.

Игорь Маратович спорить не стал. Как и ругаться со Снегиревым. Да и объяснительную требовать, зная – Кирилл Афанасьевич к вечеру отойдет и сделает вид, что забыл о ней.

Саша пребывал в полном неведении о решившейся своей судьбе. Той части, что касалась карьеры.

День выдался беспокойный. До вечера оперировать не пришлось, но Снегирева несколько раз вызывали на консультацию. И еще он успел принять несколько человек. Чем пополнил скромный бюджет врача государственной больницы.

К вечеру появились свободные минутки. Закат заглянул в окно ординаторской гуденьем настырной мошкары. Пришло уютное, семейное спокойствие. Что давало Снегиреву наслаждение от прожитого дня. Когда усталость чувствуется телом, но душа радуется. Хлопоты не прошли даром, оказываясь полезными и себе, и людям.

– Ты у девочки своей был? – спросила Марина, оторвавшись от писанины. Она привычно заполняла бумаги за себя и за Сашу, уже не ропща. Лишь изредка возмущаясь отсутствием шоколадной благодарности от непосредственного начальника. Настольная лампа очерчивала круг, будто Марина пряталась от нечисти. Тени и блики играли на лице, то ангельски освещая ее, то зажигая в глазах медсестры дьявольские огоньки, словно она сама была нечистью, не к ночи помянутой. Саша через прищуренные глаза смотрел на давно ставшей старшей подругой, коллегу и, казалось, пред ним проплывали видения значимых в его жизни женщин. Даже ее голос играл октавами, переливался тональностями, копируя, а иногда пародируя голоса прошлого.

Давала знать о себе усталость и тяжесть воспоминаний, к которым Снегирев не любил возвращаться ни под каким предлогом.

– Какой? – удивился Снегирев, напрочь за дневными заботами забыв о Нине. И тут же, прогнав другие образа, появился лик Нины. К которой Сашка начинал испытывать непонятные, но явно не любовные, чувства.

– Поражаешь ты иногда, Александр Борисович! – всплеснула руками сестра. – То носишься с девчушкой целыми днями, то забываешь, будто вещь в сторону отложил.

– Да? – отрешенно и на удивление спокойно спросил Саша. – Человек такой.

– Да не человек, – с сожалением сказала женщина. – Иногда мне кажется, пришелец ты из Космоса. Живешь по только тебе понятным законам. Сам по себе. Ни себе, ни людям.

– Пришелец из Космоса? – задумчиво проронил Снегирев. – А что, мне нравится… Пришелец из Космоса, – словно смакую, повторил он. – Пойду, схожу, – резко вскочил из кресла.

– Сходи, сходи. Она, небось, заждалась, – улыбнулась Марина.

– Ты еще скажи, влюбится девочка скоро, – в ответ оскалился Снегирев.

– А почему нет?

– Ай, – отмахнулся с серьезностью Саша. – Не до дел амурных сейчас.

– Все так серьезно?

– Думаю, да.

– А почему только ты так думаешь? – усомнилась Марина.

– Я врач хороший.

– А остальные, выходит – плохие.

– Выходит так… Время покажет.

– Ой, Снегирев, не помрешь ты своей смертью. А с языком раньше времени расстанешься – это уж точно.

Девушка спала. Сон был тяжелым, болезненным. Забытьем после изматывающего дня. На изможденном лице, осунувшемся от болезни, застыло умиротворение. Морфей забрал Нину из царства боли, прикрыл крылом и отпустил порезвиться среди благоухающих снов. Саша вглядывался в заострившиеся черты лица, стараясь предугадать будущее. Его неотступно преследовал гнетущий глухой страх. Словно границы восприятия раздвинули время и дали заглянуть вперед. Открывшаяся картина казалась неприглядной.

Тихонечко прикрыл дверь.

Больше в течение ночи не возвращался, дав зарок с утра переговорить с Маратовичем.

Утро пришло по обыкновению. После ночи.

Снегирев, дремавший в кресле, устало потянулся. Выспаться на работе никак не получалось. Сон был рваным и настороженным. В ожидании неприятностей спалось в полглаза, чтоб в любое мгновение прийти в себя. И в полуха прислушивалось к шорохам в коридоре, грозившим перерасти в торопливые и беспокойные шаги.

Горизонт посерел, изгоняя темень ночи, и небо расцвело новым рождением. Вздыхая полной грудью, мир наполнился утром.

Снегирев сладко зевнул. Умылся холодной водой, взбадриваясь. Развел руки в стороны, пока в спине не хрустнуло, а шея сердито захрустела в ответ. Открыл окно. Прозрачный, как слеза младенца, воздух ворвался в помещение. Ветерок, дыханием расширяя стены, продул сквозняком.

Глянул на часы. До конца смены – вагон и маленькая тележка. Еще такого, тьфу-тьфу-тьфу, может напроисходить…

Снова вытянулся в кресле, застыв в неудобной позе. Лучшее, что было в ней – расположение. Строго горизонтальное.

Постепенно за дверью начали пробуждаться разные звуки, но, Сашка упрямо продолжал прислушиваться, умело совмещая это с бездельем. Пока неприхотливое безделье полу бодрствующего лечебного персонала не начало отдавать нахальством.

– Марин, а, Марин, вставать пора.

– Кому пора, – зевнула в ответ женская часть дежурной смены, – тот пусть и встает.

Когда Игорь Маратович появился в больнице, на Сашином лице не осталось следов ночного бдения. Но, его широкая улыбка показалась издевательством.

– Чего довольный такой? – в душе ведущего хирурга еще кипела злость на Снегирева. Игорь чувствовал, что его обманули. Будто Сашка украл что-то. Залез в карман и вытащил … доверие. Именно, доверие. Стоило поручиться, как тот наступил на любимую мозоль Кирилл Афанасьевича. Заведующий в почетном звании хирурга, которое и сам достойно нес, видел пунктуальность и хронологическую точность важнейшей чертой. Конечно, после самого хирургического мастерства. А Снегирев умудрялся дисциплинированность низложить с пьедестала почета и растоптать. И с мастерством возвысить те грани медицины, которые врач Советской закалки ни понять, ни принять не хотел. Да и не мог… – сутки пробездельничал?

– Пробездельничал, – согласился Сашка. Так и было. Утром девчонкам помог – не в счет. – Спокойная смена.

– У тебя всегда спокойно…

Снегирев удивленно насупился, не понимая.

– Чего хотел?

– Игорь Маратович, просьба есть.

– Просьбы через заведующего отделением, – буркнул Игорь.

– Я за Нину…

– А я за Кирилла Афанасьевича.

– Игорь… Ты чего? Я же не просто так…

– И я, Саша.

– Чего ты с утра злой-то?

– Просто так. Вчера вливание получил, сегодня – похмелье…

– А я тут при чем?

– При штанах с халатом.

Снегирев открыл рот возразить, но… говорить осталось с захлопнувшейся перед носом дверью.

– Да… Кому на Руси жить хорошо.

«Пропустить мимо ушей или обидеться?» – Пошел прочь, не замечая недоуменного перешептывания. Перебранки в отделении были редкостью. Тем более, между хирургами.

За спиной скрипнула дверь, и Снегирев торопливо выскочил на свежий воздух, будто выбрался из подземелья, ослепленный ярким солнцем. Промозглая сырость полуподвального темного помещения приемного отделения, через которое всегда ходил Сашка, не ушедшая даже за весну, сменилась дыханием радостного дня. Позади осталось напряжение суток, и Сашка чувствовал освобождение от забот. Он стал одним из всех. Кто озадачен своей и только своей жизнью. Человеком, спешащим по своим делам, немало не заботясь о делах других.

Копошащиеся люди, снующие мимо, мелькали, не отражаясь в сознании. Снегирев поднял глаза к небу. И утонул в нем. Из всех тысяч звуков услышал только гомонящее чириканье воробьев, серо-коричневой массой разукрасившими, расцветшими зеленым соком листьев, кустами. Замер, и тут же в спину раздалось недовольное шипение.

– Встал на дороге, пройти мешает.

– А здесь, между прочим, больница, – сварливо подхватил другой голос.

Услышал, но пропустил мимо ушей.

Машина приветливо пискнула сигнализацией.

И вместе с ней за спиной приветствовал голос.

– Здравствуй, Александр Борисович.

– О-о-о! – развел руки в стороны Снегирев. – Сергей Викторыч собственной персоной! Ты какими судьбами?

– Да, вот, коллега, пришел сдаваться.

Снегирев отступил на шаг, основательно оглядывая товарища, знакомого по интерновским попойкам.

– Дак, ты, вроде, на своих пришел… Мне такие не сдаются. Сопротивляются. Тебе – к Игорю Маратовичу.

– К нему – не хочу… С тобой поговорить имею желание.

– Давай. В машине? – Сашка указал на «автобусик». Одна из дверей – настежь распахнута, приглашает внутрь. – Или в кабинет?

– Может, по пивку? – видно, разговор предстоял тяжелый. И давалось каждое слово товарищу с трудом.

– Пиво? С утра? Летом? Не-е, – отрицательно покачал головой Снегирев. Голову хотелось иметь свежую, ядами не затуманенную. – Компанию составлю.

Мест, где можно напиться до поросячьего визга малыми дозами, развелось предостаточно. Умостившись в закутке, подальше от редких в утренний час, глаз, врачи перекинулись фразами, соблюдая ритуал приличий. Сашка приличия не жаловал, но выждал нужное время. Сергею стоило собраться с мыслями.

Принесли бокал пива и горячий зеленый чай.

– Мне кажется, у меня неострая толстокишечная непроходимость, – делая огромный глоток, потупил взор приятель.

Снегирев удивленно поднял глаза.

– Ты уж, Сергей Викторович, давай как неграмотный больной. Раз пришел. По порядку. Что болит. Как болит.

Товарищ улыбнулся. Похлопал по карманам. Вынул помятую пачки сигарет, и, виновато поглядывая на Сашку, закурил.

– Ты чего ко мне пришел? – не выдержав долгой паузы, спросил Сашка. – Неужели, с проблемой у Кравченко не справятся?

Кравченко был главным врачом онкодиспансера, где работал Сергей. Там были условия. И с Симферопольцами Сергей дружил.

– Темнишь? – в упор глянул Снегирев.

– Темню… – обреченно согласился Сергей.

– На чистоту?

– На чистоту… Саша, у меня – рак толстого кишечника.

– Уж так сразу? – облегченно вздохнул Снегирев. Ипохондрики на жизненном пути встречались гораздо чаще, чем онкобольные.

– Саша, послушай, не перебивай. Я знаю, ты будешь с пеной у рта доказывать обратное. Лишь бы успокоить. Так?

– Так, – согласился Снегирев.

– Тогда слушай молча.

– Лады.

– Болит давно. Характер – временно наступающей непроходимости. Симптомы – классика. Ничего не прощупывается. И я думаю, что если это рак, то неоперабельный.

– Давно болит?

– Около пяти лет.

– Ого! Рак! Так долго? Сергей, сам-то веришь?

Товарищ пропустил слова мимо ушей.

– Последнее время приступы стали чаще и проявления непроходимости резче. В основном – последний год.

– Сергей, – с сомнением в голосе сказал Снегирев. – Конечно, рак длится намного дольше, чем думается обывателям, но… пять лет боли! А чего у себя не проверился? Или, в Симферополь не съездил. Ты ж всех знаешь.

– В том-то и дело, – нехотя, выдавливая из себя, сказал старый приятель. – Что знаю. А еще знаю, что такое жалость. И жалость коллег – в особенности. Когда еще живой, а тебя списали, – настроение, вестимо, у Сергея было подавленное. Но, отчего так переполошился? Саша не видел ничего серьезного… Пока. – А к Игорю Маратовичу не пойду. Он с Кравченко в отношениях хороших. Хоть и под огромным секретом, но скажет. Я не хочу, что хоть кто-то знал. Эти вдруг потеплевшие отношения, повышенная забота… Не хочу… А в глазах – приговор уже читается, – он снова закурил, и Сашка замети, как у Сергея мелко дрожат пальцы.

– Ладно, – Снегирев протянул руку через стол и ободряюще пожал вялую ладошку. – Расскажи, ты похудел?

– Последнее время немного похудел.

– Послушай, Серега, надо в больницу. Я тебя осмотреть должен.

– А пиво? – как за последнюю соломинку уцепился тот.

– Пиво производят в стране гораздо больше, чем страна может выпить, – заявил Снегирев. И встал.

Сергей снизу вверх посмотрел на товарища.

– Саша, ты ведь еще в Днепропетровске онкологией занимался?

Хирург пожал плечами.

– Когда это было? – но, понимая, какой ответ нужен Сергею, добавил, – я ребятам позвоню, проконсультируюсь. Лады?

Пришлось вернуться в темные, не живые помещения больницы. Идя по коридорам, не вписывающимся в идеальное представление о здравоохранении, Саша снова и снова ловил себя на смешанном чувстве отталкивающей неприязни к условиям работы, в которых находился изо дня в день и вынужден был мириться, и своим вечным, надлогичным желанием встать на дороге смерти и отогнать ее навсегда. И снова задумывался над хронической, надлогичной нехваткой денег у хирурга, который зарабатывает меньше, чем хороший строитель.

– Александр Борисович! – услышал он требовательно-гневный окрик.

Обернулся. Кирилл Афанасьевич! Нежеланный человек в ненужном месте в ненужное время.

– Александр Борисович, вы, кажется, со смены? – с прекрасно скрываемым гневом, спросил заведующий.

– Да, Кирилл Афанасьевич.

– А почему не уехали? Нужда задержала? – вопрос подразумевал ответ. Он посмотрел в сторону Сергея, отстранив Снегирева рукой. – Внеплановый прием?

«Да тебя еб..т?» – в сердцах хотел воскликнуть Саша, но сдержался. Лицо исказилось корявой гримасой, которую заведующий истолковал по-своему. Единственный, кто совал нос в дела Снегирева, и, соответственно, в его карман, был Кирилл Афанасьевич. Он относился к Сашке свысока, не принимая образ жизни последнего.

– Мне не понятно ваше поведение, товарищ Снегирев. На смены вы опаздываете, и не находитесь на рабочем месте, когда необходимо. После смены упорно остаетесь на работе, будто вам больше заняться нечем.

Прямо он ничего сказать не мог. Пришлось бы тогда и за других врачей взяться. А с некоторыми были приятельские отношения. Придраться, вроде, не к чему. Но, и кровь пил, как настырный гнус, терзая спокойствие опального хирурга.

Перебранка оставила неприятный след. Замечания заведующего не пропускались мимо ушей, а оседали в глубине души и терзали долго, с настырным упрямством.

Смотровая находилась напротив ординаторской. И, как случается в неудачные дни, а что началась их череда, Снегирев догадался, нос к носу столкнулся с Игорем. Хорошо, Сергей успел заскочить в помещение.

– А чего не дома? – вопрос риторический и с подвохом. Настроение ведущего хирурга было мерзкое. А оттого, что Саша привел человека явно не просто так, вызвало новую волну глухого раздражения. – Работы – непочатый край?

– Знакомый попросил посмотреть.

– Ой, Саша, много у тебя знакомых. Как ты всем угодить успеваешь?

– Стараюсь, Игорь Маратович.

– Смотри, не перестарайся.

– Постараюсь не перестараться, – с сарказмом сказал Снегирев, выдержал тяжеленный, под тонну весом, взгляд начальника, и, слушая злое шипение, вошел в смотровую.

Глава 5.

О том, как жить не надо.

– Та-а-ак, Сережа… Аппендицит был? В смысле, гнойный? – Саша чувствовал усталость. И заговаривался. Она появилась не от суточного бдения, от неприятных встреч.

– Был… Тяжелый, со спайками…

– Ну-у-у, спаечный процесс… что-то вижу, – хирург пальпировал11 живот, отчего приятель корчился, изредка постанывая, гнулся в погибель. – Был до операции, после – подавно. Ладно, – подвел итог Снегирев, и голос стал не предполагающий, а командирский. – На рентген сходишь, там будем посмотреть.

– Саш, сходи со мной? – Сергей совсем расклеился. И в увещевания Снегирева не верил. Больной врач – только пациент. И требует внимания, вмиг забывая, как это выглядит со стороны.

… Рано о чем-то говорить, гадать на кофейной гуще – вовремя. И, почесывая затылок, звонить друзьям в Днепропетровск.

В палату вкатили носилки. Саша, безмолвно проводил взглядом. Выходной, так выходной.

– Что, Снегирев, домой не едится?

– Не едится, – ответил Сашки и пожал руку тезке – Курицину Сашке.

Со Снегиревым была у них антипатия. Слишком они были разными. Лепили врачей не из одного теста, а сделали два замеса. Разительно отличаясь, служили они одному делу, но подходили с разных сторон.

– Мыться? – спросил Сашка, для ничего не значащего разговора, а не реальной заинтересованности.

– Язву ушить. Две операции сегодня. И, возможно, перенесут еще одну. Но, это под вопросом, – Курицин был не дурак поболтать. Когда касались его вклада в создание совершенства.

– Ладно, Санька, – похлопал по плечу Снегирев, – не перестарайся.

– В смысле? Не перетрудись?

– И не перетрудись тоже, – хохотнул Снегирев.

Хохотнул, считая плановую хирургию рутинной. И зная – Курицин не возьмется за «операцию отчаяния» – единственную надежду на спасение больного, но из-за тяжести сверхопасную, по новому жизненному принципу дорогостоящую, и часто безнадежную. И, если пациент умирал, находился доброжелатель, говорящий в спину: «Деньги взял, а человека – угробил». Хохотнул потому, что сам за такие брался. И, заработав славу могильщика от злых языков, смог сделать порядочно, которым успех сопутствовал.

А Саша Курицин любил свою работу. Она была в крови. И не только – как правильно предполагал Кирилл Афанасьевич – любовь к труду воспитывалась с детства. Отец Саши, далекий от медицины, обладал житейской мудростью. Когда Саша начинал работу в хирургии, непрестанно говорил: «Старайся, чтоб пациент верил тебе. Тогда можешь рассчитывать на его помощь. Болезнь – враг общий, бороться с ней нужно сообща, плечом к плечу». И Саша добивался, стараясь вложить в дело душу.

Опыта не хватало. Врачебная интуиция – глубокие знания, эрудиция, клиническое мышления и умение мгновенно анализировать решающие факторы – ускользала от Курицина. За это качество, отношения к мистике не имевшее, он завидовал Снегиреву. Тот обладал интуицией на грани объяснимого. Но, Саша не сдавался. Ежедневно он занимался, старательно тренируясь в хирургии. С удовольствием замечая, как растет профессиональный уровень. Но, не обладал Саша Курицин даром синтеза. Не получалось из груды фактов выделить важные, не удавалось второстепенные оторвать и отбросить, и в результате из бесчисленного множества симптомов различных заболеваний не получалось выделить те, по которым ставится точный диагноз. Потому Саша побаивался делать сложные, со многими неизвестными, операции. Брался за те, что хорошо диагностировались, и имели хороший отдаленный прогноз. И, делая их, отчаянно завидовал Снегиреву, который, если по качеству исполнения не многим превосходил его, то по уровню и быстроте мышления, казалось, опережал неимоверно, словно насмехаясь. И от этого смеющегося поведения становилось обидно. И больно.