Сашкино лето, или Четыре неудачных операции доктора Снегирева

– А как ассистирует?

– Для его возраста – хорошо. Сравниваю с твоим любимцем, Снегиревым, земля и небо. Я когда оперирую, все на Снегирева ненароком поглядываю. А в глазах того – всегда усмешка. Будто не ассистирует, а экзамен принимает. Хотя, признаюсь честно, нареканий нет. Но, и надежности в нем не чувствуешь. Кажется, позови с операции на море убежать, еще халат на пол не упадет, а он уже по лестнице скакать будет, – пошутил пожилой врач. Доля правды в словах была. – Будто школяр на перемене.

– Что верно, то верно, – согласился Игорь Маратович. – Только вот это в нем мне и нравится. Живой он, но… очень умный. Справится, Кирилл Афанасьевич… Интуиция, что ли? Не по учебникам, по разумению живет. А Курицин бумажную истину в жизнь тянет. И знаете, Курицин в медицину влюблен по молодости лет, а у Снегирева любовь до самой старости продлится. Единственно настоящая.

– Ладно, – подвел итог заведующий. – Раз единого мнения нет, ты, Игорь, к обоим присмотрись. И я присмотрюсь.

Игорь Маратович, задумчиво покручивая ключи на пальце, застыл в коридоре, мыслями разбегаясь и, прыгая в будущее, пронзая его. И думал он не о новом назначении, а осилит ли свое молодой и амбициозный Снегирев. Или, поднявшись на высокий пьедестал, рухнет, сильно расшибившись. Власть ничтожных делает ничтожнее, а великих – величественнее. Игорь Маратович так и не понял за десять лет совместной работы, каков Сашка Снегирев.

«Дела рутинные подождут, – подумал заведующий, принимая решение. – Сколько не разгребай, насыпаются новые. В экстренную загляну. Снегирев дежурит, посмотрю. Не зря ли рекомендовал… Сомнения предательству равны… – процитировал сам себя».

Спустился двумя этажами ниже по темной лестнице. Привычка. Каждая ступенька знакома. Каждая выщерблина чувствуется ногой, как родная.

В ординаторской свет не горел.

– Вот, негодники, – беззлобно возмутился Игорь Маратович. – Ведь вчера только разнос от главврача получили, что спят на дежурстве.

Открыл дверь. Шагнул.

– Снегирев, ну сколько раз просить не шуметь, – услышал он сонный голос операционной сестры.

– Та-а-а-ак…

– Ой! – испуганно послышалось со стороны кушетки. – Это вы, Игорь Маратович?

– Нет, тень отца Гамлета.

– Простите, я…

– А Саша где?

– К «своей» девочке пошел в гнойную… – уже спокойнее ответил голос.

– Та-а-а-ак… – протянул заведующий, стараясь нагнать страху на персонал, гнева не испытывая.

Нину после госпитализации и длиннющих манипуляций, определили в палату. Она вторые сутки стоически выносила боль, и заплакала один раз, когда ее перекладывали с носилок на кровать. Больше не жаловалась, только в глазах, когда приходила в себя, стояли слезы.

Саша Снегирев, спустя два дня от указанных событий, приняв смену, сразу появился у нее, хотя отделения гнойной хирургии никоим образом не касался. И после несколько раз в течение дня заглядывал проведать. Родителей чурался, как и они его. Однажды столкнувшись в коридоре, сухо кивнул и прошел мимо.

После выкачки гноя и промывки сустава Нине стало легче, боли поулеглись, но высокая температура держалась. Сам Снегирев не верил в благоприятный исход. Грозные симптомы не проходили, и желание помочь девочке ограничивались слабыми возможностями обычного врача.

Игорь Маратович столкнулся со Снегиревым в дверях отделения.

– Ох! – вздрогнул от неожиданности Саша, выдернутый из тяжелой задумчивости появлением начальства. – А ты чего, Игорь Маратович, здесь делаешь?

– Я? Я-то, как раз, могу быть где угодно, а вот вы, Александр Борисович, по-моему, на сутках. Чего вот ты здесь делаешь? Отделения перепутал?!

– Увы, нет.

– Опять ты разболтался, Снегирев. Без нагоняя, как без пряника!

– Да, я и пряники не очень, Игорь… Маратович, – признался по-свойски тот.

– О-о-ох, Снегирев! Очень уж самостоятельным стал! Не можешь, как все?! Приказ на дежурствах не спать знаешь? – хирург кивнул. – А у Снегирева смена спит! Самого Снегирева – в помине нет!

Повисло молчание. Игорь Маратович непонятно сорвался. Оттого, что перехвалил? На должность, которую сам несколько лет занимал, предложил? Ответственность лишнюю, ненужную, и, главное, неоправданную, взял?

Саша не знал, что сказать.

– И что там за история с оживлением? Опять за старое? Лекарств, поди, уйму, перевел! Главврач на составляющие изойдется! Был приказ прекратить оживления?

Тут возмутился Снегирев.

– А вы со мной так не разговаривайте! Что значит: «Хирургам не спать по ночам?» А если больных нет? Бог миловал, никого не привезли, тяжелых нет. Почему ночью не спать? Ждать? Хорошо, сейчас я шатаюсь неизвестно где. А утром был на операции… – он замолчал, подбирая слова, чтоб дальше не подогревать спор, готовый перерасти в перебранку. – И оживлять, конечно, буду. Как можно дать приказ не оживлять? Тут и говорить нечего. Если один из ста домой уйдет, и то игра стоит свеч.

– До чего же ты мыслишь узко! Как бы сказал главврач: «не по-государственному».

– Так ведь «по-государственному» не всем дано!

– Саша, – чуть ли не взмолился Игорь, понимая, почему Кирилл Афанасьевич не желал видеть Снегирева ведущим хирургом. Он упрямством и гонором кого угодно с ума свести мог. – Но ведь и тут правде есть!

– Какая?

– Лекарства дефицитные переводишь – толку – ноль!

– Не ноль! – упрямо насупился хирург.

– Около того… – ответить оказалось нечего. Процент успешных оживлений и в самом деле, был невысокий. С такими оживлениями не всякие клиники справлялись.

– А вот приспичит использовать, хватятся, а… Снегирев на прошлой неделе трупы оживлял! И что делать? Морг пополнять? … – видя, как словами своими окончательно ввел в тоску хирурга, похлопал по плечу. – Понятно – главный – самодур, – легко согласился он. Зная новость, о которой будет молчать до последнего. – Он не врач, администратор. Снабжение – проблема администратора. Оживлять – не оживлять, когда не знаешь, что дальше будет – философская. А философию за уши притянуть до уровня реальности – наша с тобой проблема. И пока ты ее решать не научился.

Снегирев вернулся в ординаторскую удрученным. «Хошь – не хошь, а Маратыч прав». Саша понимал, что берется за невыполнимые задачи, ни технически, ни по уровню опыта. Наивно полагая, врач – не только, кто облегчает боль, но и побеждает смерть. Наивно настолько, что мысль пряталась под грудой цинизма, которым пропитался каждый поступок.

Свет горел на полную. Верная операционная сестра Марина с важным видом кипящей работы заполняла истории болезней, переписывая кучу макулатуры.

– Между прочим, – сварливо и привычно сказала она, – это не моя работа.

– И не моя, – парировал Снегирев.

– Ой, ли? – подняла глаза. – Попался Игорю?

– И попало, и попался, – грустно согласился Саша. И развалился в кресле, закидывая ногу на ногу. – Пишите, пишите! Один важный мыслитель, – бросил, намекая на главврача, – сказал: «Ваше лечение – это ваше личное дело. Сделайте запись в истории болезни, и тогда это уже станет наше общее, можно сказать, государственное дело».

Схватив из неопрятной стопки бумаг историю болезни, начал лениво перелистовать.

– Почему у нас принято писать – конечности. Есть же нормальные русские слова: рука, нога. Конечность – научнее, что ли? В этих названиях – скотство одно. Конечности!

Марина подняла красные от усталости глаза.

– Тебе, Снегирев, другую специальность выбирать надо было.

Тот удивленно воззрился на нее, кривя лицо в вопросительный знак. Получилось впечатляюще. Детей пугать.

– Поступил бы на философский. Студентов мучил, а не средний медицинский состав. Как не придешь на смену – лекции по истории жизни великих людей. А в перерывах – рассуждения о сущности бытия.

– Темный ты человек, Марина, – отмахнулся Саша, демонстративно отворачиваясь. – В перерывах у нас – операции… Но, в остальном – ты права. Работа у нас философская. Где к людям ближе – там тебе и философия.

– Кстати, о людях, – прервала неуемный поток мыслей Марина. – Как думаешь, будет жаловаться Дубова?

Хирург замолчал, переваривая…

– Будет, – уверенно заключил Саша, взвесив все огромные «за» и малохольные «против». – Рука-то ведь плохо работает.

Ее привезли без сознания. Раздробленная кисть правой руки. Огромная кровопотеря. Шок. На беду Снегирева, на ее счастье, оказалась на его смене. На беду, потому как жаловалась изо дня в день. Могла бы писать – писала. На счастье, Саша оказался единственным, кто отказался от ампутации.

– Так ведь спасли руку. Могла вовсе лишиться.

– Ну, что ты говоришь. Рука ведь попорчена. Есть, а не работает. И не верит, что может разработаться.

– То есть, не было бы руки, она не жаловалась. Не на что было б… – мрачно пошутила Марина. – Вот и примеряй теперь философию на неблагодарность. Философ доморощенный, – хохотнула, и склонилась над историями снова.

– До чего ж глупо: не было б руки – не было б жалобы. Ерунда какая-то… Мячи теряет, физиотерапией не занимается… Жалуется вечно, ноет. Виноватых ищет, – задумчиво проронил Снегирев. И себя оборвал, – Больно! Больно, потому и ищет. Больной – от слова боль. И кажется страшно несправедливо, почему именно у меня? … Ладно, – подскочил. – Пойду к Нине схожу.

– Ты же только у нее был.

– Разве? – задумчиво глянул на часы, висевшие под потолком. Их мерное, кварцевое щелканье, едва свет в ординаторской тух, и Сашка пытался задремать в неудобной позе на неудобном кресле, необычайно раздражало. Хотелось, пока никто не видит, забраться на стул, аккуратно снять и с пролетарской ненавистью запустить в стенку. Чтоб разлетелись в разные стороны, по углам. Но, хирург сдерживался, так как эти самые мучавшие его часы подарили Марине на день рождения. И они сразу здесь прижились. – Да… Точно…

– Переживаешь?

– Переживаю…

– Так все серьезно?

– Серьезно. Если в ближайшие день – два воспаление не остановится, надо ампутировать выше колена, – он пальцами показал «ножницы», будто отрезал. Сморщился от душевной боли, резанувшей через всю грудь. Протер глаза, отгоняя неприятное чувство беспомощности.

– Грустно, – сказала сестра. – А родители? Родители как?

– А родителей, – сказал, словно отрезал, Саша, – мне не жалко!

– Зря ты так, Саша. Они ведь хотели как лучше…

– Благими намерениями…

Марина, не отрывая взгляда от стола, пожала плечами.

– Злой ты, Сашка. Не любишь людей.

– Не люблю, – согласился Снегирев.

– Единственное, что ты не научился делать хорошо – любить. Ненавидеть и кривляться – легче.

– Русские придумали любовь, чтоб не платить деньги, – философски, с примесью цинизма изрек врач.

– Да-а-а, – протянула сестра, – недолюбили тебя в детстве.

– Ой, не об том ты, Марина, – сказал хирург, уводя разговор в другое русло.

Но, она, женщина с большим жизненным опытом, собиралась им делиться, не спрашивая чужого желания.

– Понимаешь, Саша, есть вещи, которым в университетах не учат. Например, человеком быть. Их ведь тоже жалеть надо. Не могут люди предусмотреть всего. Не дано…

– Да, брось ты, Марин. Главный инструктор в любом деле – голова. Хочешь подчинить себе судьбу, подчини чувства разуму, – изрек он слова давно умершего великого.

– Опять ты со своими философами. А просто по-человечьи относиться к тем, кто глупее или слабее не получается?

– Нет, – и снова, защищаясь от темы, которая была неприятна, изрек, – «Даже лютый зверь испытывает жалость. Мне же жалость не известна, ибо я – ЧЕЛОВЕК»

– Специфическая логика для хирурга.

– Какая есть.

– Если б я не знала тебя в поступках, подумала… – она замолчала, не желая продолжать.

Саша и не хотел слушать. Разговор повис в недосказанности.

Глава 3.

Снегирев и Чичурин.

Нине откачивали гной, дренируя сустав. Эффекта не было. Температура подымалась до сорока одного, и падала до тридцати пяти. Перепады сопровождались проливным потом. Словно трусило девушку на электрическом стуле.

Олег Чичурин, обеспокоенный состоянием, тщетно пытался дозвониться Снегиреву. Набирал забитый в память, номер, настропаленный Семен Андреевичем. У того неожиданно проснулась вера в опального хирурга, хотя Саша к ним отнесся крайне холодно.

– Олег, Олег, ну что же нам делать? – спросил исстрадавшийся отец, денно и нощно несущий дежурство у палаты. Казалось, прописался он здесь, и не уходил домой есть. Нехитрую снедь приносила жена, окончательно истосковавшись и превратившись в старуху за несколько дней.

Казалось, в отделении за Ниной не приглядывали. А факт, что привезли ее Чичурин и Снегирев, ежечасно совали носы в дела неподвластного им отделения, вызывало раздражение и обратную реакцию. Было ли это правдой – сказать трудно, но, Семен Андреевич этому верил, разочаровавшийся не только в жизни своей, но и в обществе, которому служил верой и правдой долгие годы.

И каждый раз, когда закрывал глаза, пред ним возникала картина, ставшая Голгофой на долгие годы последующей жизни.

… – Ой, – махнула рукой участковая, – далась вам эта хирургия. Ничего серьезного я не вижу. Ушиб… – она еще раз внимательно потрогала коленку Нины, сморщившейся от прикосновений, – потерпи, потерпи. Не так уж это и больно, – сварливо, заглядывая в глаза девушке, сказала она. Встала с корточек, вернулась на место.

– Как, говорите, фамилия хирурга?

– Снегирев, по-моему, – неуверенно сказал Семен Андреевич. Он как ребенок радовался, что врач в больнице оказался перестраховщиком, выписал кучу ненужных лекарств, требовал… да-да, именно требовал, госпитализации.

– Успеет ваша дочка к вступительным экзаменам поправиться. Кем ты хочешь стать?

– Хореографом, – сквозь боль улыбнулась Нина. Она тоже радовалась, что не придется лежать в больнице, теряя драгоценное время. И она, как и планировали и мечтали родители, скоро, совсем скоро, уедет из родного города навсегда, начиная новую, более достойную, чем у них, жизнь. Правда, девушка еще с трудом понимала, что таки умные, воспитанные люди подразумевают под достойной жизнью.

– Полежишь несколько дней, отдохнешь. Наложите фиксирующую повязку, чтоб нога была в покое, выпишу согревающие мази, опухоль снять… Ушиб. Обычный ушиб. Скоро бегать будешь, – ободряюще улыбнулась врач, такой теплой, материнской улыбкой, что сомнения, мучавшие Нину и Семен Андреевича несколько дней кряду, отлетели прочь.

Едва дверь за ними закрылась, врач всплеснула руками.

– Нет, ну, ты представляешь? Это Снегирев совсем обалдел! Мало того, что взятки без меры берет, так уже и госпитализирует всех подряд, чтоб денег побольше содрать, – сказала она медсестре, находившейся тут же, в кабинете. – Знаю я, как они от аптек процент за проданные лекарства получают! Тут работаешь, пенсии на жизнь не хватает, внуков поднять хочется, а эти… совсем меры не знают.

– Я слышала, он операции сложные делает!

– Да что ты говоришь! – раздраженно перебила участковая. – Возьмет десять пациентов, покалечит, дай Бог, шесть живыми уйдут. А он лавры Спасителя нацепит! Потом скажет, что неоперабельных лечить взялся! И нет же гнева Господнего на него!

И вдруг Семен Андреевич вздрагивал, потому как каверзная, настырная память, такая нежалостливая к старику, что он иногда плакал, показывала ему совсем другую картину…

Снегирев, с налитыми кровью глазами, от остервенения потрясающий сильными руками, с крупными, толстыми, совсем не хирургическими пальцами.

– Олег! Олег! – громко, запальчиво выплевывая слова, произносил он, срываясь на крик. – Олег! Ты слышал! Какая, на х..й, повязка! Какая, бл..дь, согревающая мазь! Какой, на х..й, ушиб?! Ты понимаешь, что они натворили? – хирург разрывался на части от гнева, не подозревая, что Семен Андреевич может услышать хоть обрывок фразы.

Учитель, набравшись смелости, не в силах совладать с сомнениями, пришел к Чичурину на консультацию. Наверное, двадцатую за эти несколько дней. Он так и не смог довериться Снегиреву, отторгая его жесткую прямолинейность и жестокую убежденность. И общался через посредника, зная, что Олег может обуять лихой нрав товарища. Дверь в тамбур была открыта, и он вошел. Собирался открыть входную, внутреннюю дверь и шагнуть в опрятную, блиставшую удивительной чистотой, прихожую, как застыл под громогласным голосом хирурга.

– … Какое согревание при гнойном воспалении? Какая иммобилизация9? Это же усиливает воспаление! … Проспали момент, теперь чудо медицины увидеть хотят! А хрен на весь макияж, а не чудеса! За чудесами пусть в церковь идут!

Семен Андреевич живо представил, как Саша закрутился по коридору волчком, потому как голос его резко смолк, резкими шагами зашел в кухню, порывисто развернулся и снова выскочил в коридор.

– Олег! Я те умоляю, поговори с ними. Надо срочно оперировать, срочно!

– Но, – осадил его гнев рассудительный Чичурин, – в гнойной не торопятся.

– Олег! Знал бы ты, сколько я людей после гнойной оперировал. Ведь покалечим девку, покалечим! Нельзя тянуть…

Семен Андреевич с облегчением забыл подслушанный разговор, когда после первых промываний дочери стало легче. Грозные предсказания всплыли в памяти, когда меры перестали помогать. Учитель не знал, что делать. Все его жизненные знания, огромный багаж, которым он безвозмездно делился со многими поколениями учеников, в один миг стали ненужными, бесполезными, ничего не стоившими.

И теперь он с новой мольбой стоял перед Олегом, ожидая ответа. Наконец, трубка ответила.

– Саша, привет!

– Привет, Олежек.

– Чем занят?

Снегирев глазами обвел пляж от края до края, готовый наполниться отдыхающими, перевернулся на живот, пряча глаза от солнца. Спина, облипшая мелкими ракушками, еще не успела загореть, и Сашка белел кожей на ярко-желтом песке, как тополь на Плющихе.

– Грею спину, охлаждаю пиво, – он не боялся одиночества, любил. Наслаждаясь мигом жизни без праздного рисования перед зрителями.

– Когда в городе будешь?

– Так интересуешься или по делу? – выслушал ответ. Лицо исказилось гримасой, будто Снегирев не грелся на солнышке в райском уголке Азовья, а оседлал стул стоматолога. – Ничем помочь не могу… Сегодня получил прямые указания не совать нос в дела чужого отделения. Получил непосредственно от начальника непосредственного начальника, – зло съязвил он в адрес Кирилл Афанасьевича. Многословил тоже от злобы, пытаясь в каждое слово впрыснуть побольше яду.

Ситуация с Ниной Сашке не нравилась, но он был не в силах ее изменить. Чтоб унять растрепанную душу, рванул, куда глаза глядят. Несся по пустынной дороге, ловя машину на причудливых изгибах давно не ремонтированного тракта, и облетал ухабы, пока не оказался в полусотне верст от города, на бескрайнем побережье.

Холодное море не вскипало от жары и рыба, перевернувшись кверху брюхом, не подымалась из пучин. Снегирев задумчиво сидел на пятой точке. Смотрел на едва колыхающееся море, подернутое печальной гладью. Сашка так оценивал окружающий мир, повинуясь внутреннему ощущению.

– Он к вечеру приедет, – пообещал за друга Олег, не получив вразумительного ответа. Его не было, сам Снегирев не знал, что ответить.

Чичурин обманул. Саша не приехал. Ни вечером, ни на следующий день. А телефон, вообще, перестал отвечать. Батарея села, или отключил, чтоб задушевными разговорами душу не рвать. Это, конечно, вряд ли.

И только когда наступила Сашино дежурство, он, в добром настроении и здравии, как штык, без опозданий, явился в отделение.

– Привет! Как отдохнул?

– Лучше всех. Вода еще холодная, – Саша мечтательно закрыл глаза, и мысль унеслась за полсотни верст, обращая и время вспять. На двое суток.

Над морем горели звезды, вечерняя прохлада отгонялась теплым касанием костра, который трескучим говором делился с хирургом нелегкой судьбой, а тот понимающе на него поглядывал. Берег шептался с морем, перелистывание волн, будто страниц необъятной книги тишайшим шепотом, на грани слышимости, проникало в разговор с огнем.

– С аквалангом?

– А то, – самодовольно ответил Снегирев. И снова прищурился, как довольный кот.

О Нине не спрашивал специально, зная: кто-то найдется и по доброте душевной расскажет.

– Что хорошего случилось? – спросил хирург. И, пройдясь по ординаторской, замер у окна.

– Ничего.

– Только плохое? – сумрачно пошутил он.

– Как сказать… – уклончиво проронила неизменная спутница хирурга – операционная сестра Марина.

– Ну, делись свежими сплетнями.

– Говорят, заведующий новый будет.

– Да ты что! – не на шутку удивился Снегирев. – И кто? Маратович?

– Точно. Знал?

– Догадался. А старого куда? – Саша, не любивший Кирилл Афанасьевича, аж потер руки от удовольствия. – В утиль?

Марина цокнула.

– Не угадал.

– Не понял?

– Главным.

– Чего? – В груди неприятно кольнуло ожиданием скорых неприятностей. Набрал побольше воздуха. Чтоб разразиться длительной речью.

Но, не успел.

– Экстренная, не спать! – дежурный фельдшер соседнего отделения суетливо ввалился в ординаторскую.

– Чего у тебя?

– В плановую операционную спустись. Срочно. Телефон чего отключен?

– Зарядить не успел. Ща буду, – Снегирев упер палец в Марину. – Потом поговорим. Ты пока дополнительные сплетни собирай.

Сашка спешно, но, чтоб не смущать никого, ибо бегущий врач в мирное время вызывает недоумение, а в военное – панику, сиганул к лестнице.

…Операционный стол залит кровью. Красный, отвратительный цвет, который даже по прошествии стольких лет хирургической практики вызывал у Снегирева стойкое неприятие. У врача на халате полоса красных капель, мигом впитавшихся в ткань. Брызнула кровь, струя ударила в сторону, разукрасив врачебное одеяние.

Обе женщины, опытные хирурги, стоят бледные, словно смерть, если в операционной такое сравнение уместно.

Ира, девочка, окончившая институт на несколько лет позже Снегирева, но, не по дням, а по часам набиравшая опыт, с мольбой взглянула на Сашу.

– Что? – немым вопросом кивнул тот.

– Помоги, – глазами ответила она, а вслух сказала. – Саша, сильное кровотечение. Кажется, не сможем остановить. Боимся потерять больного…

Снегирев сквозь силу улыбнулся. Потому как понял: это важнее всего.

– Когда кажется, креститься надо. Ой, прости, у тебя ж руки заняты… – сказал он, спешно надевая перчатки и стерильный халат. С первого взгляда понял, не отсутствие опыта, неумелость стала причиной, а бес паники, в короткий миг вселившийся во врачей.

– Ириша, как выходные провела?

– Хорошо, – вымученно, но привыкшая к выходкам Снегирева, далеких от реалий жизни, ответила женщина.

– С детьми?

– С детьми.

– В городе карусели открылись? Я б на колесо обозрения сходил. Давно там не был.

– Не знаю. Не ездила.

– Как не ездила? – притворно изумился Снегирев. – А занималась чем?

– В парк ходила.

– Да-а-а, в парке сейчас хорошо. Цветет все, распускается. Вишня дурманит… Вера Михайловна, – обратился теперь хирург к ассистенту, – где кровоточащее место?

В раскрытой брюшной полости, в операционной ране лежат четыре руки на целом ворохе марлевых салфеток. Пропитались кровью.

Сердце забилось медленнее, но сильнее. Гулом отдалось в голове. Будто кровь загустела. Саша привык к этому ощущению. Оно помогало сосредоточиться. Казалось, время испуганно замирает, признавая в Снегиреве повелителя, отступает в безостановочном беге от своих законов.

Крупная, мужская рука с толстыми, но гибкими пальцами, отодвигает небольшие женские. Теперь в ране пять ладошек. Снегирев пальцем нашел рану. Придавил.

– Убирайте руки, – неторопливо присел на стул. С победоносным видом, будто разработал план Берлинской операции, растянул губы в улыбке. – Девчонки, знаете, где я вчера был?

Глядя в испуганные, отрешенные глаза хирургов, где не успокоились дьявольские огоньки растерянности, потому что врачи оказались во власти сомнений, Сашка затянул любимую байку о море и аквалангах. Ее знали все, но он мог ее рассказывать на новый лад, дополняя событиями, что и искушенный слушатель в конце концов открывал от восторга рот.

На лицах вместе с осторожными, вымученными улыбками, появилась краска. Саша замолчал.

– Готовы? – спросил, выдерживая паузу и давая женщинам собраться.

Да, они пришли в себя, и Снегирев, зная, что не один владеет положением, а еще двое хирургов, начал неторопливо убирать салфетки.

– Ириша, подай зажим, – не врачебное дело инструмент подавать, но как по-другому включить хирурга в работу, когда он из нее неожиданно даже для себя, выпал?

Женщина выбрала хороший зажим, тщательно проверив, подала. Снегирев, глубоко вздохнул, придерживая дыхание. Салфетка отлетела. Короткое, отточенное движение. Брызнувшая кровь тяжелыми каплями упала на стол. Зажим лег мгновением позже. И передавленный сосуд перестал пульсировать, теряя драгоценную жидкость жизни. Саша скрутил нить, накладывая лигатуру10.