Кромка огня

Из сушилки взял чистый толстостенный стакан. Стекло было прозрачное, без рисунка, грани казались немного мягкими. В таких стаканах напитки всегда выглядят честнее. Он налил немного, ровно столько, чтобы покрыть дно и подняться чуть выше. Этого было достаточно, чтобы разогреть грудь, но не затуманить голову.

На подоконнике кухни стояла пепельница, подаренная когда-то коллегой. Дмитрий не курил, пепельница служила подставкой для ключей и монет. Сегодня она осталась пустой, ключи лежали в куртке. На столе лежал его блокнот, ручка, лист с черновыми пометками по делу. Возле блока лежала визитка «Опоры». Белый картон, мягкий шрифт, зелёный знак в виде условного дерева, на ветвях которого сидели стилизованные человечки. Слоган под названием обещал рядом присутствие.

Дмитрий сел, поставил стакан так, чтобы тёплый свет лампы проходил сквозь жидкость. Виски заиграл оттенками, от медового до тёмного. Он взял стакан в руку, почувствовал, как холод стекла медленно отдаёт тепло ладони. Сделал маленький глоток. Напиток мягко коснулся языка, сначала сладостью, потом лёгкой горечью, потом разошёлся по горлу. Грудь согрелась, плечи чуть отпустило.

Виски в такой дозе не обещал забыть. Он обещал другое. Немножко расширить границы, чтобы мысли могли двигаться свободнее, но не теряли форму. Дмитрий никогда не позволял себе выпить больше двух таких порций. В его мире есть правила, которые нельзя нарушать, если хочешь сохранить контроль. Контроль был для него не просто привычкой, а единственным способом не утонуть в прошлом.

Он откинулся на спинку стула, посмотрел в окно. Из окна кухни открывался вид на двор: качели под снегом, низкие кусты, детская горка, которую уже почти полностью занесло. На лавочке под деревом кто-то оставил пакет. Пакет светился холодным полиэтиленовым отблеском, как чужая мысль, забытая в головах людей.

За этот год город привык к новостям о самоубийствах. В сводках всегда появляются такие строки. Большой город дышит многообразно, в этом дыхании есть место и выдоху тех, кто больше не выдержал собственных звуков. В статистике подобные случаи выглядят обычными. Пара в месяц, иногда три. Разные возраст, разный социальный статус, разные мосты и квартиры, разные способы. Психиатры говорят о сезонности, социологи говорят о напряжённости, журналисты пересказывают чужие трагедии в трёх абзацах. Все это так, он знал это по сводкам.

Но в прошлом году что-то в череде этих случаев начало раздражать его память. Не разум. Именно память. Слишком похоже складывались некоторые детали. Время суток, выбор места, отсутствие явных долгов или тяжёлой зависимости. В одном деле человек оставил записку, в другом ничего не написал, в третьем отправил короткое сообщение, словно подтверждал чью-то невидимую договорённость. История с мостом казалась очередным эпизодом в длинной полосе чужих решений, и всё же внутри у него с самого начала было ощущение, что это не одна линия, а несколько, аккуратно положенные рядом.

Он сделал второй глоток. Тепло в желудке стало явственнее. Виски напомнил о редких вечерах, когда они с братом сидели на кухне в родительской квартире и пили чай, иногда коньяк, когда удавалось достать хорошую бутылку. Брат смеялся громче, говорил быстрее, всегда немного поддевая Дмитрия. Тогда казалось, что они успеют поговорить обо всём. Время выглядело бесконечным.

Брат был старше на три года. После армии вернулся другим. Слов стало меньше, жесты стали медленными. Он устраивался на временные работы, терял их, вновь искал. Девушка, с которой он собирался жить, ушла к другому. В родительской квартире стало теснее не из-за мебели, а из-за невысказанных фраз. Дмитрий тогда уже учился на юрфаке и жил в общежитии, считал, что люди или действуют, или жалуются. Если выбирают первое, нужно помогать, если второе, нужно оставить их в покое.

В тот вечер, который остался с ним навсегда, брат позвонил и сказал:

«Зайдёшь?»

Голос был странно ровным, чуть усталым, но без надрыва. Дмитрий стоял на остановке после долгого дежурства стажёром, в руках был пакет с книгами. Он глянул на часы. Впереди была бессонная ночь с конспектами, на следующий день зачёт.

«Завтра», ответил он. «Сегодня не успеваю. Завтра заеду после пар».

Брат сказал «ладно», без обиды. Они попрощались. Завтра так и не наступило. Наступило утро, когда мать набрала номер дрожащими пальцами и не смогла сразу произнести, что увидела в комнате.

Всё остальное шло по схеме, которую он позже видел десятки раз в чужих делах. Вызов, дежурные, лента, протокол, опрос соседей, краткое заключение. Только теперь протокол касался не чужого человека, а того, чьё имя он знал с детства, чью одежду носил донашивая, чьи взгляды считывал без слов. В том письме, которое брат оставил на столе, было три строки. Нет длинных объяснений, нет украшений. Короткое извинение, подтверждение собственной ответственности и просьба не мучить родителей вопросами.

С тех пор Дмитрий терпеть не мог фразу «ничего не предвещало». Всегда что-то предвещает. Просто не все готовы видеть. В тот день у него не хватило смелости или терпения, чтобы признать, что голос брата звучал иначе. Он решил, что всё успеется завтра. Вместо завтрашнего получил ту картинку, которую нельзя вытравить из головы ни одним алкоголем. Ремень, табурет со скошенной ножкой, взгляд матери. О мог бы не становиться следователем. Но после этого выбора как будто не осталось. Ему нужно было место, где решения фиксируются, где пустота между словами «если бы» заполняется фактами. Следствие дало такую иллюзию.

Он бережно поставил стакан на стол. Виски медленно вращался, стеклянная стенка немного запотела. В комоде лежал один предмет, связанный с прошлым, папка с фотографиями. Он редко доставал её, но всегда знал, где она лежит. Сегодня он достал, положил перед собой. Развернул. На первой странице была фотография: двое подростков, солнце, река, мост вдалеке. Брат держит его за плечо. У обоих в руках мороженое. Лица открытые, на лбу у брата мокрая прядь волос. На заднем плане перила. Он всмотрелся в этот фон и понял, что мозг играет с ним злую игру. Мосты и перила стали частью его работы, но они же были частью обычной жизни. Тогда, когда никто не думал о том, как легко оттолкнуться от такого перила вниз.

Он отложил фотографию, не стал листать дальше. Закрыл папку, вернул её в шкаф. Виски лег тонкой полосой тепла под рёбрами. Мысли стали медленнее, но ясность не ушла. Напротив, картинка с моста сегодняшнего и моста прошлого чуть сместилась, проявляя контуры общего.

Серия самоубийств за год могла быть статистикой, лишь фоном. Но фон, на котором и он сам когда-то жил, пока брат не превратил статистику в личную историю.

Теперь, когда он смотрел на сводки, каждая строка прежних месяцев отзывалась внутри. Они уходили тихо, быстро, как будто за ними стояла короткая согласованная команда.

Он вспомнил слова Анны про сеть. Про узлы, которые она пытается удерживать. Про то, что человеческое поведение редко укладывается в прямую линию. Её голос в кабинете был спокойным, взгляд прямым. В её словах не было утешительных фраз, которые обычно раздражают. Она не пыталась оправдаться заранее, не пыталась перекинуть ответственность. Она была уверена в своей системе. Та уверенность сейчас смотрелась одновременно опорой и возможной угрозой.

Он сделал ещё один маленький глоток. Виски оказался надёжным посредником между днями. Не уводил сознание, а просто размягчал ту точку внутри, где скапливается усталость.

Перед глазами всплыла другая сцена, уже из недавнего. Елена, молодые годы, их первая квартира. Она сидит на подоконнике, ноги внизу, в руках кружка с чаем. Фигура лёгкая, волосы собраны. Она говорит о книгах, о детях, о том, как важно не превращать дом в казарму. Тогда ему казалось, что это само собой разумеется. Он был уверен, что никогда не станет жестким. С годами правил прибавилось, а мягкости не хватало.

Когда Платон стал старше, Елена первой заметила, что в ребёнке тревога. Сначала это были мелочи: длинные ночи без сна, странные вопросы, чуть учащённое дыхание на контрольных. Она предлагала повести его к специалисту. Дмитрий искал объяснения в школе, в нагрузке, в гаджетах. Его раздражало слово «паника», будто оно обнуляло все их усилия.

Елена собралась и ушла, когда поняла, что объяснения превратились в стену. Не было громкого скандала, делёжки вещей, долгих сцен. Она просто в один день сказала, что больше не может жить там, где её слова отскакивают, и привыкать к этому не хочет. Уехала в другой город, взяла работу в школе, оставила Платона с ним по обоюдному согласию. Сын выбрал его, возможно, потому, что привык к его молчанию и к ощущениям спокойствия рядом, которое внешне выглядело надёжным.

С тех пор между ними осталось много невыговоренного. Она звонила, интересовалась, писала сообщения. Он отвечал коротко, всегда по существу. Любая тема, касавшаяся эмоций, превращалась в поле, где он чувствовал себя неуверенно. В протоколе нет места для слов «мне больно», «я боюсь», «я жалею». Там есть формулировки «установлено» и «подлежит проверке». В жизни эти формулировки не работают, но он часто всё равно использовал их как внутренние опоры.

Теперь, сидя на кухне со стаканом, он понял, как тонко переплетаются статистика города и его собственная история. По сводкам в этом году города следовало ждать двадцать пять, тридцать таких случаев. По данным бюро чисел могло быть и больше. В его деле пока фигурировало несколько. В этом ряде нынешняя смерть на мосту не выделялась ничем, кроме совпадений. И всё же то, как легко и аккуратно легли рядом слова из разных сообщений, не давало покоя.

Слова «белый шум» раздражали сильнее всего. Он встречал их до этого в отчётах, но не придавал значения, списывал на современный язык, на влияние кино. В одном случае человек написал их, адресуя сообщение начальнику, в другом бывшей жене, в третьем никому конкретному, отправив самому себе черновик.

Белый шум, с точки зрения физики, это равномерное распределение частот. С точки зрения человека, который стоит на краю, это ощущение, что всё вокруг превратилось в неукротимое шипение. Брат никогда не использовал подобные выражения. Он писал сухо. Поэтому то, что сейчас чужие люди выбирают одну и ту же картинку, казалось особенно странным.

Он допил виски, поставил пустой стакан на стол. Стекло оставило круг на столешнице, круг медленно подсыхал. В этой почти невидимой линии было что-то похожее на те следы на бетоне у моста. Ничто по отдельности, но в общей картине могло стать частью пазла.

Квартира немного качнулась, но не от спиртного. Скорее от того, что он позволил себе отпустить мысль дальше, чем обычно. Сергей Петров в морге скажет завтра, что по механике всё чисто. Прокуратура спросит о мотивах. Журналисты, если узнают, найдут пару фраз для сюжета. Вся система в таких историях работает по отлаженной схеме. Иногда схема скрывает под собой излом, который не вписывается в общее.

Дмитрий посмотрел на часы. Было ещё не так поздно, чтобы назвать этот вечер концом дня, но поздно для звонков по делу. Он погасил свет на кухне, оставил только ночник в коридоре. Прошёл к окну в комнате, отдёрнул штору. Во дворе у подъезда стояла девушка с собакой. Собака рылась носом в снегу, девушка смотрела на экран телефона. Её лицо светилось голубым, глаза были опущены. За её спиной висела одна из камер, которые так любил Виктор. Камера моргала красной точкой, будто подтверждала своё присутствие.

Он представил, сколько людей в эту минуту держат в руках телефоны, сколько пишут сообщения, сколько из них содержат слова, которые могут стать последними. В этом невидимом пространстве из букв и дыханий тоже живут линии. Некоторые тянутся к спасению, другие к краю. Ему нужно было найти те, которые выходят на одну и ту же точку.

В спальне Платона было тихо. Мальчик всё так же лежал поперёк кровати, но плед уже не съезжал. Дмитрий чуть приоткрыл дверь, прислушался к дыханию, убедился, что всё в порядке. В этом ритме было больше смысла, чем в любой теории. Ради этого ритма он готов был сидеть ночами в кабинете, читать километры текстов, смотреть часами на видеозаписи, выискивать повторяющиеся жесты и слова.

Возвращаясь на кухню, он коснулся рукой стены, словно проверил её плотность. Стена была тёплой от соседской квартиры, от чьей-то жизни по другую сторону. Он вдруг подумал, что серия самоубийств в отчёте никогда не покажет того, что происходит за этими стенами. Там люди ругаются, мирятся, молчат, улыбаются, поддерживают, срываются, звонят в «Опору», звонят друг другу, никому не звонят. Статистика фиксирует только финал. Всё остальное остаётся в темноте.

У него перед глазами стояло дело, в котором брат числился не как родной человек, а как фигурант с досье. Имя, дата, статья, причина смерти. Тогда он впервые увидел, как легко система превращает живого в набор сведений. С тех пор каждое новое дело с суицидом напоминало об этой лёгкости. Он решил, что, пока имеет возможность, будет сопротивляться этому превращению, насколько хватит сил. Пусть хотя бы в нескольких делах за сухой строкой окажется реальная работа, а не автоматическая запись.

Виски помог прогреть ночь и обострил внимание. Он собрал со стола блокнот, записал несколько кратких строк: «прошлый год», «повторяемость метафор», «связь с линиями помощи», «личное ощущение несостыковки». Поставил точку. Любое размышление, не доходящее до бумаги, казалось ему незавершенным. Когда мысль превращалась в слова, её можно было предъявить, проверить, снять или развить.

Он вымыл стакан, поставил его в сушилку. Захлопнул дверцу шкафа. Посмотрел ещё раз на визитку «Опоры». Взял её в руку, перевернул. На обратной стороне кто-то мелким почерком написал номер, которого не было в общем списке. Вероятно, чей-то личный. Возможно, рабочий. Анны Он положил визитку обратно, но место, где она лежала, привычно отметилось в памяти.

Он вернулся в комнату, выключил свет, сел на край своей кровати и на секунду прислонился лбом к ладоням. Молчание квартиры было плотным, но не давящим. В этом молчании было место для решения. Он не знал ещё, куда выведет эта цепочка самоубийств, и кто стоит на другом конце линии, но чувствовал, что в этот раз статистика не удовлетворит. В этот раз ему нужно было довести дело до предела. Не только ради службы и суда, но и ради того мальчика, который спит в соседней комнате, и ради того молодого человека с фотографии, который уже никогда не скажет ничего, кроме того, что уже записано.

Он лёг, не раздеваясь полностью, только снял рубашку и положил её на спинку стула. Виски уже перестал греть, но оставил после себя лёгкое послевкусие, как от обдуманного решения. Завтра он снова станет сухим, собранным следователем, который говорит через протоколы и постановления. Сегодня вечером он позволил себе вспомнить, зачем выбрал эту работу. Эта память была тяжёлой, но она держала его лучше любой опоры.

Глава пятая. Линии

Накануне это началось почти незаметно. Обычное утро, в котором ничего не предвещало срыва. На подоконнике кухни стояла миска с яблоками, на плите ещё теплел чайник, в воздухе висел запах горячего чая и поджаренного хлеба. За окном двор тянул по снегу первые следы школьных ботинок, кто-то торопливо выгуливал собаку, натянув капюшон до глаз. Всё выглядело так, как выглядит каждая зима в большом городе: серо, привычно, чуть тесно.

Платон сидел за столом, положив перед собой тарелку с кашей. Ложка лежала в тарелке, ручка касалась его пальцев, но пальцы не двигались. Он не смотрел на еду, он смотрел чуть мимо, туда, где свет от лампы обрывался на краю скатерти.

«Ешь», сказал Дмитрий. «Остынет».

Платон кивнул, но ложку не поднял. Кивок был пустым, как ритмичное движение головами пластмассовых собачек на панели машины.

«Не хочешь? Переволновался из-за контрольной?»

«Нет», сказал он. Голос застрял где-то между горлом и грудью. «Просто… шумно».

«Шумно?» переспросил Дмитрий, не сразу осознав причину. «Сосед сверлит?».

«Нет. Внутри», сказал Платон. «Словно кто-то включил сразу все каналы».

Он попытался вдохнуть глубже, но воздух застрял в груди, как комок. Плечи чуть приподнялись, и остались наверху, не желая опускаться. Сердце билось так, будто поднималось по лестнице быстрее, чем он сам. В висках стучало. В ушах появился глухой гул, похожий на то, как шипит старый телевизор, если строка с сигналом пропала.

Кухня вдруг стала слишком маленькой. Шкафчики приблизились, как стены лифта, который неожиданно остановился между этажами. Лампочка над столом светила ярче, чем обычно, а свет уже не казался тёплым, он резал глаза.

«Дыши спокойно», сказал Дмитрий. Фраза вышла сухой, как команда, хотя он хотел сказать мягче.

Платон открыл рот, чтобы ответить, и не нашёл нужного слова. Во рту пересохло, язык словно стал толще. Ладони вспотели так быстро, что это удивило больше всего. Тело всегда догоняет состояние последним, а тут казалось, что тело опередило мысли.

Он отодвинул тарелку. Ложка звякнула о фарфор. Этот звук оказался слишком громким, почти болезненным.

«Мне плохо», сказал он. «Сердце… как будто сейчас выскочит. И ещё… как будто всё вокруг ненастоящее. Стол – как картинка. Я сижу, но как будто не здесь».

Слова звучали странно, но именно такими они приходили. Комната вдруг стала плоской, как декорация. Края предметов размылись, а расстояния потеряли точность. До двери было как будто далеко, до окна тоже, хотя он мог дотянуться до подоконника рукой.

Он поднялся слишком резко, стул заскрипел. Земля под ногами чуть сдвинулась, как если бы дом тихо качнулся. Не сильно, но достаточно, чтобы мозг успел испугаться.

«Голова кружится», сказал он. «И страшно».

«Чего именно боишься?» спросил Дмитрий, поднимаясь. Подошёл ближе, но не стал трогать за плечо, только протянул руку, готовую поддержать, если тот пошатнётся.

Платон попытался сформулировать. Внутри не было чёткой картинки опасности. Не было падающих лифтов, горящих домов, криков. Было другое чувство, более липкое. Будто кто-то снял привычные подпорки под миром, и теперь всё может в любой момент провалиться. Словно он стоит на мосту, под которым не река, а чернота, и сам факт, что она там есть, уже невыносим.

«Не знаю», прошептал он. «Как будто сейчас что-то случится. Со мной. С головой, с сердцем. Как будто я перестану быть».

Эти слова прозвучали тихо, но в них было больше смысла, чем в десятках привычных «плохо». Дмитрий услышал в них то, что когда-то не услышал в голосе брата. То самое «сейчас», которое требует внимания.

«Сядь», сказал он. «Не стой, лучше сидя».

Он подвёл Платона к табурету у стены, рядом с окном. Открыл форточку. В комнату вошёл холодный воздух, пахнуло железом пожарной лестницы и мокрым снегом. Холод подсушил воздух, сделал его острее. Платон вдохнул. Воздух был почти ледяным, но настоящим.

Сердце все ещё колотилось, руки дрожали. По спине пробежали мурашки. Он чувствовал удары пульса в горле, в висках, даже в пальцах. Казалось, что сердце стало слишком большим для грудной клетки, в одно мгновение выросло и теперь ищет, куда деваться.

«Воды хочешь?» спросил Дмитрий.

Платон кивнул. Горло действительно просило воды, хотя это не решало главного.

Дмитрий налил в стакан холодной из-под крана. Стекло в его руках было тяжёлым, влажным. Он поставил стакан перед сыном.

«Сделай два маленьких глотка», сказал он. «Не торопись».

Платон взял стакан. Пальцы вцепились в стекло, как в поручень. Он сделал глоток, потом ещё один. Вода показалась слишком холодной, но эта резкость чуть отвлекла от вспухшего внутри страха.

«Сейчас пройдёт», сказал Дмитрий почти привычно, как будто речь шла о судороге мышцы. «Ты не умрёшь. Сердце бьётся быстро, но это не опасно. Ты не сойдёшь с ума. Это приступ».

«Опять повторяется», сказал себе Дмитрий, не называя слова, поскольку оно всегда казалось ему чужим, словно он произнёс термин из учебника, который никогда не любил. Когда тело решает, что ты в опасности, хотя вокруг всё спокойно. Организм поднимает тревогу без причины. По крайней мере без той, которую видно.

Платон закрыл глаза. Закрытые глаза не помогли. Наоборот, внутри стало ещё громче. Тьма под веками усилила ощущение замкнутого пространства. Он открыл их вновь и уставился на узор на стене. Маленькое пятно на обоях вдруг стало центром мира. Неровный овал, тёмная точка. Если смотреть только на эту точку, то всё остальное на секунду исчезает. Он цеплялся за неё взглядом, как за гвоздь.

«Сердце всё равно…», сказал он.

«Да», согласился Дмитрий. «Оно ещё побьётся так, потом замедлится. Ты уже не тот, кто был пять минут назад. Это пройдёт. Другие живут с этим годами, и ничего. Ты не один».

Слова звучали немного грубее, чем он планировал. Он чувствовал, как внутри борются две силы. Одна хотела взять сына на руки, как маленького, и повторять «ничего, это закончится», другая требовала сохранить ясность и не превращать приступ в центр вселенной. Ясность побеждала. Так было всегда.

Платон сидел, стискивая ладонями колени. Медленно заметил, что воздух снова входит в грудь более свободно. Сердце всё ещё билось быстро, но уже не в такт панике, а по своей траектории. Дрожь в пальцах стала не такой заметной. Голова стала тяжелее, но перестала кружиться.

«Сейчас лучше или так же?» спросил Дмитрий.

«Лучше», сказал он. «Чуть».

«Этого достаточно», ответил Дмитрий. «Ты справился. Это важно. В следующий раз может быть страшнее, но ты должен знать, что это не навсегда».

Фраза получилась почти книжной, но он не стал перефразировать.

Кухня медленно возвращалась в привычные размеры. Шкафчики отодвигались на свои места. Лампочка обрела нормальный свет. Тарелка с кашей выглядела чужой, но уже не опасной. Только ложка лежала в стороне, как напоминание о том, что утро пошло не по плану.

Через полчаса приступ окончательно отступил. Остался лёгкий след усталости, как после бега или долгого подъёма по лестнице. Платон сел ровнее, провёл рукой по лицу, словно проверяя, всё ли на месте.

Дмитрий почувствовал, как внутри поднимается сопротивление. Слово «психолог» с детства казалось ему чем-то лишним, вроде декоративного элемента на фасаде дома. Но сейчас дом немного треснул. И отвернуться от трещины было уже труднее.

«Можно я пока просто полежу?» спросил Платон.

«Конечно», ответил он.

Он проводил сына в комнату, дождался, пока тот ляжет, укроется. Задержался на секунду в дверях, слушая дыхание. Дыхание было ровным и чуть чаще обычного. В этой частоте уже не было паники, только усталость.

На кухне он налил себе крепкий чай, сел к столу и долго смотрел на выключенный телефон. Внутри ощущение беспомощности было плотным, как мокрый снег. Он отодвинул эту тяжесть и медленно набрал сообщение. Тому, чей номер лежал на визитке. Той, с кем он вчера говорил о мостах.

«С утра приступ у сына. Говорит о шуме в голове. Что мне делать?»

Фраза получилась короче, чем хотелось бы. Но иногда короткая фраза честнее длинного описания. Он отправил её, поставил телефон экраном вниз и посмотрел в окно. Двор жил своей обычной жизнью. Люди шли по своим делам, дети тащили портфели, собака пыталась вырваться вперёд. Никто не видел, что в одной из квартир мир на короткое время сжался до размера кухни и чужого сердца, бьющегося слишком быстро.

* * *

Рабочее утро началось в морге. Так часто бывало в дни, когда ночью кто-то решал закончить разговор с миром без согласования. Здание бюро стояло в глубине двора, окруженное ветками, обсыпанными снегом. Окна нижних этажей были забраны решетками, стекло отливало матовым изнутри, свет от ламп просачивался наружу глухими прямоугольниками. В коридоре пахло карболкой, бумагой и чем-то сладким, от чего у тех, кто приходит сюда не каждый день, начинает слегка кружиться голова.

Судмедэксперт Петров встретил Дмитрия в небольшом кабинете с длинным столом и высокими шкафами, которые выглядели старше самого здания. Лицо у Петрова было усталым и вежливым, как у человека, который давно научился говорить о смерти так, чтобы при этом не звучать жестоко.

Он положил на стол протокол вскрытия. Бумага была еще теплой от принтера.

«Чистое падение», сказал Петров. «Высота достаточная, повреждения соответствуют. Переломы, ушибы, кровоизлияния. Ничего необычного в механике».

Дмитрий пролистал, отметил время предполагаемой смерти. Время почти совпадало с тем, которое указал дежурный, и с отметками в журналах служб. Он остановился на строке про кровь.

«Алкоголь?» спросил.

«Небольшое количество, в пределах легкого опьянения», ответил Петров. «Не до такой степени, чтобы человек не контролировал движения. Токсикология по таблеткам еще в работе, но по предварительным данным терапевтические дозы. Ни следов тяжелых седативных, ни чего-то экзотического. Следы инъекций отсутствуют. На коже только те отметины, которые мы уже видели на месте».