Индекс вины

– У нас два этических убийства, – сказала она. – Он – с идеальным профилем. Она – с исследованиями о «фермах». Оба – «слишком чисто». И в обоих «σ-тень» в логах.

– Я слышал, – сказал он. – И приостановил церемонии. За это меня уже ругают все, кому не лень: «Омбудсмен атакует добро». Они любят слово «добро», пока оно красиво смотрится в камере.

– Нам нужно не слово, – сказала Марина. – Нам нужно адресно: голоса, зеркала, ордер на склад. И доступ к перевалке.

– Я видел, как этим вечером в этот переход приносили маленькие флешки, – сказал он тихо. – И как их не замечали. Я не полиция, Марина. Но я – глаза на уровне тарелки с супом. Я подпишу всё, что могу, и буду стоять с вами, когда начнут кричать.

– Уже начали, – сказал Лев. – Мы не в телевизоре.

Варсонофий улыбнулся только глазами.

– Вы в городе, – сказал он. – А это сложнее.

– Скажите, – Марина на секунду опустила голос, – вы правда верите, что вину можно записать, а добро – учесть?

– Я верю, – сказал он, – что люди слишком часто растрачивают добро и прячут вину. Если мы научились говорить, когда болит, это уже лекарство. Но любое лекарство имеет дозу. Передозировка правды может убивать. Поэтому я и разливаю суп. Чтобы помнить, что правда – это не только цифры. Это ещё и тепло.

– И иногда холод, – сказала Марина.

– И иногда холод, – согласился он. – Но с ним надо аккуратно. Иначе замёрзнут те, кто никогда не носил перчаток.

Марина кивнула. В это время у апелляционного столика поднялся шум: мужчина лет пятидесяти, в дешёвой куртке, размахивал рукой.

– Я спас! Я! А у меня – ноль! Ноль! – кричал он не на них, а на кого-то своего прошлого. – А у того плюс четыре!

Волонтёр не испугался, взял его за локоть: «Сядьте, расскажите всё по очереди. Видео, свидетели, гео…» Варсонофий глянул в сторону лёгким взглядом: держите. Девочка с ложкой перестала улыбаться.

– Вот так это выглядит, – сказал он тихо. – Добро, как бутылка, которую тянут в разные стороны. Нам бы научиться наливать не расплёскивая. И чтобы никто не воровал.

– Вот этим мы и занимаемся, – сказала Марина. – Дайте нам голоса.

– Подпишу, – сказал он. – И знайте: когда вас будут взвешивать, я не дам перепутать весы с гирями.

– Нас уже взвешивают каждую секунду, – усмехнулась Марина. – [G 6.1], «допуск B». Знаете, как в детстве – хочешь в цирк, а у тебя роста не хватает.

– Цирк не тот, где клоуны, – сказал Варсонофий. – Тот, где канатоходцы. Вы идёте без страховки. Но порой ведь лучше идти, чем сидеть и смотреть, как над головой натягивают чужой канат.

Он вернулся к столу, снова закатал рукава. Марина смотрела ему в спину секунду – не как на символ, а как на человека. Потом повернулась к Льву:

– Пойдем, – сказала. – Переход – это перевалка. Снимем пыль с пола.

Они пошли вдоль ряда, у витрины, где продавали дешёвые перчатки и батарейки, у банкоматов, возле арки, ведущей к служебной зоне. Лев поднимал валидатор – маленький прямоугольник с голубой полоской – и «слушал» воздух. Пыль здесь была особенная – не физическая, цифровая. Она оседала на углах времени, в закоулках метаданных. В каждом файле фонил свой микроскопический шум, в каждом переносе – свой микроскопический сдвиг. В этом они были сильны, умели «нюхать» цифру, как собаки нюхают след.

– Есть, – сказал Лев у узкой двери с табличкой «Только персонал». – Та же «σ-тень». Те же 73 мс. И повторный хвост 146 мс с обратным знаком. Это как если бы кто-то «снимал и положил» дважды.

– Рядом апелляции, – сказала Марина. – Смешно: кто-то ворует добро в том же месте, где его просят вернуть.

– Это логично, – сказал Лев. – Где упаковывают истины, там же и фасуют ложь.

Дверь открылась изнутри – молодой парень с ключом-картой, взгляд беглый, на руке повязка «волонтёр». Он наткнулся на Марину, отшатнулся. В глазах – узкая трещина: узнал. Марина улыбнулась ровно.

– Этический отдел, – сказала она.

Он кивнул слишком быстро и сразу ушёл – как тень. Лев поднял валидатор повыше.

– Ушёл в тишину, – сказал он. – Сбросил устройства. Умный.

– Умный – значит обученный, – ответила Марина. – Не самородок.

Они вернулись в бюро уже за полночь. Город становился мягче, когда засыпал, цифры не переставали тикать, но звук их становился похожим на далёкий дождь. В холле бюро мембрана, как всегда, сказала: «Доступ: класс B». Марина, как всегда, прошла.

В комнате Лев разложил «пыль»: снятые хвосты, задержки, совпадения. Он собрал их в картинку – не как в фильмах, где красные нитки между фотографиями, а как в нормальном расследовании: таблица, граф, уровни. Две крупные ноды: узел Soteria-Василеостровский и «склад декораций» на Парнасе. Третья – подземный переход. Между ними линия, на которой мигали крошечные «σ-теневые» огоньки. И поверх значились имена: «Круглов», «Сарий». И пустое поле там, где могло быть ещё одно имя, которое Марина пока не произносила вслух.

– Они работают партиями, – сказал Лев. – «Пакеты» заходят через «ферму», выносятся в перевалку, везде след «σ» и идут в зеркала. Soteria потом получает чистую верификацию. Все счастливы. Кроме тех, кто сделал.

– И тех, кто слишком много знает, – добавила Марина. – Тогда приходят аккуратные.

Она написала в протокол: «Два дела – общая «σ-подпись» в метаданных. Пакетная обработка A-кредитов, вероятно, централизованный сервис. Перевалка – «Пункт взаимопомощи» (подземный переход). Визуальная и цифровая разведка подтверждают наличие двойного хвоста (снятие/закладка). Необходим ордер на перевалку и склад декораций».

Телефон коротко моргнул. Письмо. Без темы. Открыла. Там был один файл – звук, десять секунд. Тишина. Потом едва слышное: «снимай». И тонкий, как волос, скрип пластика. В конце еле-еле зафиксированная задержка. Она узнала её телом, даже не ушами.

Подпись: σ.

Марина подняла глаза. Лев смотрел на неё, не спрашивая.

– Они читают нас, – сказала она.

– Они читают всех, – ответил он. – Но теперь и мы читаем их.

Она закрыла письмо и дописала в протокол: «Контакт от неизвестных, подпись «σ». Вызывают на игру. Примем».

Ночь у неё дома была редкой – с окнами, в которых отражались трамвайные пути. Марина сняла пальто, повесила шарф. На кухне поставила чайник. В комнате достала из нижнего ящика коробку – маленькую, картонную, с детскими наклейками «морские звёзды». Внутри лежала её старая пресс-карта, смятый блокнот с заметками десятилетней давности и фотография – она, улыбчивая, с диктофоном; мужчина рядом, худой, в очках – её редактор. На обороте стояла подпись: «Не оправдывайся правдой – делай её». Она поставила фотографию на стол. Не как алтарь, а как якорь.

Телефон мигнул ещё раз – от Льва. Короткое:

«Завтра будет ордер. Варсонофий подпишет. Кстати, отец написал мне: «Гордись своим сыном, но не кланяйся его коду». Иногда смешно жить между ними – внуком и дедом».

Марина улыбнулась. Лев редко говорил о своём отце. Но молчание – это тоже язык, и Марина уже научилась его расшифровывать.

Отец Льва был сельским священником, служил в деревянной церкви, где стены держались не на кирпичах, а на запахе ладана и хлеба. По праздникам там собирались бабушки с пирогами, а по будням – дети, которые приходили не столько молиться, сколько прятаться от пустых домов.

Лев уехал в город «учиться правде у кода», как он говорил. Отец остался учить правде у Бога. Между ними никогда не было открытой вражды: не было ни громких споров, ни сломанных тарелок, ни обидных слов. Они жили на разных берегах одной реки: отец – на пологом, где вода стекала мягко, как молитва; сын – на крутом, где течения били камень, как алгоритмы бьют хаос. Иногда они переговаривались через реку – коротко, с уважением, зная, что ни один не перебьёт другого.

И именно это умение – говорить без побед, слышать чужую тишину, а не только свои слова – делало Льва особенным. В нём соединились два языка: язык веры и язык вычислений. Один шептал, что человек – тайна, другой спорил и утверждал, что человек – формула. Лев же жил между ними, как человек, который никогда не строил мостов, но научился метать через воду длинные камни так, чтобы они прыгали по поверхности и всё-таки достигали другого берега.

Она коснулась фотографии еще раз. Долг – подумала. – Это не то, что выплачивают. Это то, что держит. Как пальцы держат край перил, когда идёшь по канату.

Она допила чай, выключила свет. Ночь легла ровно, как занавес. И где-то у залива щёлкнула невидимая шестерёнка: весы, на которых люди пытались взвесить самих себя. В этот раз она была готова: если весы упадут, под ними будет не пустота. Там будут руки.

На столе осталась записка для самой себя:

«σ-тень – это не просто след. Это почерк. А почерк – всегда чей-то.»

Она уснула поздно, но без привычного щелчка тревоги в виске. Утро уже знало, что делать.

Глава 5. Репетиция

«Фальсификация факта считается преступлением независимо от наступивших последствий»

(Справочник гражданина GIndex. Раздел V «Ограничения и запреты» §7.3)

Дождь шёл не сверху, а сбоку, будто город кто-то аккуратно поливает из длинной лейки. На асфальте лежали зеркала – не те, в которые смотришься, а те, где видишь свои следы. Марина шла быстрым шагом от метро «Проспект Просвещения» к подземному переходу: внизу, среди запаха выпечки и мокрых курток, начиналась их следующая нить.

Лев шёл рядом, куртка на нём была застёгнута наполовину, как у людей, которым всегда или холодно, или жарко – зависит от мысли. Он держал подмышкой валидатор – маленький прямоугольник с голубой полоской, в котором жило их тихое упрямство.

– Ордер у тебя? – спросила Марина.

– Всегда при себе, как паспорт, – кивнул Лев и вытащил из внутреннего кармана хрупкую бумагу с мокрыми краями. Подпись Варсонофия была чёткая, прямая, без декоративных завитков, как тонкая палка для ходьбы: на такую можно опереться.

Они спустились по лестнице. Подземный переход жил густой жизнью: люди ели суп, держали горячие стаканчики обеими руками, кто-то шептался над столиком апелляций, кто-то скандалил очень зло, но вполголоса, у стен торговали дешёвыми перчатками и батарейками. На дальнем экране, над ларьком с пирожками, шёл местный новостной канал. Синий логотип, бегущая строка, диктор с лицом, которое умеет быть добрым и строгим одновременно.

– Слышишь? – кивнул Лев на экран.

Диктор говорил мягко, как учитель на первом уроке:

«…в рамках новой культурной политики театры города переходят на добровольную отчётность по A-вкладу. Напомним, согласно постановлению № 214, каждая премьера сопровождается этическим профилем постановки: темы, социальный эффект, показатели участия зрителей в постспектакльных волонтёрских сессиях…»

Картинка сменилась: счастливый режиссёр в чёрном свитшоте и очках говорил в микрофон, за ним актёры в гримёрной:

«…мы не измеряем искусство, – мы отвечаем на вопрос, чему оно нас научило. Наша новая «Буря» дала городу уже 2 400 А-кредитов – зрители записались на восемь суббот в приют по работе с подростками…»

Бегущая строка подрезала кадр:

«Премьер-лига: система «Чистая игра» начислила 0.3 A каждому игроку «Зенита» за отказ от споров с судьями; −0.2 A – за две симуляции. Федерация кино объявила «G-класс» фильмов: ленты с уровнем «В» и выше получают льготы проката…»

– Репетиция добра, – улыбнулся Лев. – Добро после титров.

– Пускай так и будет, – сказала Марина. – Нам всем репетировать полезно. Но если все на репетиции, кто играет премьеру?

Они пошли вдоль рядов. Варсонофия сегодня не было – смена у других. За столом апелляций сидел мужчина в очках и свитере с протёртыми локтями, рядом девушка-волонтёр с синими волосами и серьгой в брови. «К «красным» – без очереди» – напоминала табличка. На соседнем столике возвышался старенький принтер, блюдце для скрепок, пачка чистых листов.

За аркой «только для персонала» виднелась узкая дверь с магнитным замком. Та самая, где Лев снял «σ-тень» накануне. Сегодня у них был ордер.

– С богом, – сказал Лев. – И с бюрократией.

Дверь открыли неохотно. Молодой мужчина с волонтёрской повязкой прочитал ордер два раза, позвал старшего, тот позвонил ещё кому-то, кто-то сказал: «пусть смотрят». Замок щёлкнул, и перед ними появился короткий коридор, пахнущий новыми проводами. Слева – узкая комнатка с полками, на которых стояли картонные коробки для флешек, надписи «пусто», «копии», «готово». Справа – стол, ноутбук, на нём программа, которой пользуются, когда нужно «поженить» файл с реестром: чтобы видео, загруженное «героем», правильно легло в очереди, обрело свидетелей, обрело доверие.

Клавиатура была вытерта чисто – без жира, без крошек, без привычных человеческих следов. Слишком чисто.

– Они знали, что мы придём, – тихо сказал Лев. – Притёрли.

Он подключил валидатор к ноутбуку через слепой порт, который слепым был только для тех, кто не знает, где у ноутбука «задняя дверь». На экране побежали строки. Марина встала, оперевшись ладонями о край стола, как хирург в операционной: не мешает, но вся в присутствии.

– Что видишь?

– Лог очищен, – сказал Лев. – Точнее, сведён. Оставлены структурные хвосты – как если бы из книги вынули все слова, а оставили точки с запятыми. Но видишь? – Он увеличил одну точку. – «σ».

– Тень?

– Да. И ещё одна. Двойная. Позавчера 22:31, вчера 21:58. Между ними промежуточные «пакеты»: кто-то приносил «зерно» и забирал «муку».

Марина взглянула на пол: у стены валялись три мятых пластиковых стаканчика, один с липким ободком. На столе забыта одинокая бумажная скрепка, чуть разогнутая, будто ей что-то подцепляли. На спинке стула зацепилась светлая волосинка. Она достала пакетик, сняла с тканью. Светлая, почти белая. «Вероятно, парик», – подумала и записала в голову.

– Кто сегодня на смене? – спросила она у старшего.

– Я, Костя, и ещё Вера. – Он пожал плечами, глаза бегали. – Мы помогаем. Мы за людей.

– За людей – это хорошо, – кивнула Марина. – А за «σ» кто отвечает?

Старший не понимал вопроса или делал вид. Марина не давила: переход – место тонкое, здесь легко раздавить не тех. Она добавила к делу: «перевалка очищена; подтверждены «σ-тени» в два вечера; присутствуют человеческие следы (волос светлый, возможно, искусственный; скрепка разогнутая; пластиковые стаканчики)».

– Нам нужен координатор, – сказала она Льву, когда они вышли в общий зал. – Тот, кто управляет репетициями.

– У меня есть один кандидат, – ответил Лев. – «rf-coord» – координатор фонда, чьё ID было в кластере Круглова. Я пробил по открытым, его зовут Роман Февраль. Сорок два. Бывший организатор городских праздников. Работал на пиар-подряде у Soteria два года назад. Сейчас фриланс и социальный предприниматель.

– Февраль, – повторила Марина. – Хорошая фамилия для человека, который любит репетиции. По идее он должен приходить раньше весны.

В это время над их головами снова заговорил телевизор. Сюжет сменился: теперь была студия с мягкими креслами и невозмутимым ведущим. Тема: «Культура ответственности: где границы?» На экране режиссёр, спортсмен и чиновник из департамента культуры.

– Мы никого не заставляем, – говорил чиновник. – Мы предлагаем обществу увидеть реальную пользу искусства. Мы не ставим плюсики за слёзы, мы отмечаем договорённости, которые рождаются после спектакля. Это не рынок, это этика.

– Я играю честно, – перебил спортсмен, – потому что так учили дома. Но если за честность мне начислят 0.3 A – я не обижусь. Пусть и мальчишкам будет пример.

– Театр – это не волонтёрский штаб, – сказал режиссёр, улыбаясь. – Но если после спектакля десять зрителей идут помогать, мне не стыдно. Надо бояться не отчётов, а фальши.

– Ложь любят и без отчётов, – прошептала Марина. – Особенно красиво оформленную.

Лев наклонился к ней:

– Знаешь, что самое страшное? Когда репетиция становится нормой. Ты уже не помнишь, каково это – сыграть без дубля.

Февраль жил в доме с аккуратно подкрашенным тамбуром и грязным лифтом, как будто красили не для жильцов, а для отчёта. Его квартира на четвёртом, дверь новая, электронный замок. Он открыл не сразу. Мужчина с вежливым лицом и длинными пальцами, волосы приглажены, глаза усталые, но ласковые – как у людей, которые привыкли успокаивать толпы. На нём был бежевый свитер с высоким воротом, джинсы, домашние тапки с закрытым носком.

– Марина Коваль, – представилась она. – Этический отдел. Это Лев Шааль. Поговорим?

Он подвёл их к столу, на котором стояли ровно три предмета: чашка, стакан воды, маленькая комнатная лампа. На стене висели фотографии мероприятий: сцена, шарики, счастливые люди.

– Вы устраивали праздники, – заметил Лев.

– Я устраивал людям иллюзию праздника, – улыбнулся Февраль. – Сейчас стараюсь устраивать им что-то полезное. Вы про «фермы»?

– Мы про добро, – сказала Марина. – И про то, как оно исчезает из рук тех, кто его сделал. Как из рук девочек и мужчин, которые не знают слова «репетиция».

Февраль посмотрел ей прямо в глаза. В его взгляде было маленькое, почти невидимое колебание.

– Вы хотите спросить, создаю ли я постановочные сцены? – сказал он. – Ответ – нет. Я организую людей, которые хотят помогать, но не знают как. Я записываю, чтобы их помощь была видна, иначе её не засчитают. Я работал в фонде. Я знаю, как трудно собрать доверие. И я знаю, что такое репетиция, – он кивнул, – иногда она – мост к реальному действию. Человек делает понарошку и вдруг понимает, что это приятно. И делает по-настоящему.

– А кредит кому? – спросила Марина. – Ему – или тому, кто первый принёс запись?

– Система несовершенна, – мягко сказал он. – Но она лучше, чем тьма. Вы хотите отменить свет, потому что он вызывает блики?

– Я хочу, чтобы свет не продавали по пакетам, – ответила Марина. – Вы знаете, что такое «σ»?

На секунду в его глазах мелькнуло «да». Он сделал глоток воды, выглядел так, будто язык стал тоньше.

– Это технические термины, – сказал он. – Я не технарь. Я координатор.

– Координатор чего? – спросил Лев.

– Координатор людей, – ответил Февраль. – Вы правда думаете, будто добро организуется само собой? Как вы думаете, почему у вас в перевалке всё стерильно? Потому что туда приходят люди, которые вытерли руки. А иногда – потому, что там работают те, кто боится за свою работу.

Марина посмотрела на его руки. Длинные пальцы, ухоженные ногти. Никаких заусенцев. Чистые.

– Вы были позавчера в подземном переходе? – спросила она.

– Я часто там бываю, – сказал Февраль. – У меня там много друзей.

– Вы друг Марии Сарий?

Он отвёл глаза.

– Она… она была сложная, – сказал он. – В хорошем смысле. Слишком честная. Таких система не любит. Таких и люди не любят.

– Кто любит честных? – спросил Лев.

– Уставшие, – ответил Февраль. – И дети. Потому что им ещё не объяснили, как правильно.

– Вы видели её в тот день?

– Нет. – Он выдержал паузу. – Я бы сказал, если бы видел.

Марина кивнула. При разговоре с людьми она редко стремилась разоблачить – чаще «запомнить, как звучит». У Февраля голос был как свежая краска: ровный тон, не цепляется, перекрывает дефекты. Но где-то в глубине слышался другой звук, как лёгкий скрип несмазанной петли.

– Если вы что-то вспомните, – сказала она, поднимаясь, – напишите. И ещё: не нужно репетировать ответы для нас. Мы публика невзыскательная. Нам правда важнее артистизма.

В коридоре Лев тихо прошептал:

– Он знает «σ».

– Он знает, – согласилась Марина. – Но он – не «острый нож». Скорее стол, на котором режут.

Вечер начался с чая, как это часто бывает в городе, в котором любят пить и смотреть в окно. Марина успела заехать в бюро, перекинуть шарф на спинку стула, прислонить пальто к двери. В окне мелькала трамвайная ветка, как линия кардиограммы.

На столе лежал конверт. Крафтовый, тонкий, без обратного адреса. Внутри флешка. Небольшая, белая, с потертостями. В записке было два слова: «Не репетиция».

Марина знала, что такие вещи не включают сразу. Она поставила чайник, взяла флешку, как вещь с температурой, села к ноутбуку. Экран вспыхнул серым, загружаемый файл был короткий: 01:17. Снято с руки, ночью, на воде. Сквозь темноту – звуки: плеск, кашель, короткий женский вскрик, хрип мужчины. Потом кадр, который не перепутаешь с постановкой: детская рука – тонкая, дрожащая – хватает человека за рукав, тянет, сорвав ноготь; другой рукой – вцепляется в цепь на набережной. Камера склоняется, видно лицо девочки: мокрое, упрямое, глаза – как два гвоздика, тёмные и злые. Голос рядом – спокойный и чужой: «Снимай». Тот самый.

Марина остановила на каждом кадре. Там не было красивой композиции. Там было живое. Слишком живое для эфира. На последней секунде видно, как к девочке подходит чья-то рука – аккуратная, в перчатке – и отталкивает её плечо, берёт пострадавшего, подводит к лестнице. Перчатка всё время в кадре, как подпись. На фоне тяжёлая мужская фигура в хорошем пальто. Круглов. Но это другой день. Другой берег. Другой город? Она запомнила поблёскивающее светлое – парик? – на худом затылке у одного из спасателей. Светлая волосинка, как у той двери в перевалке.

Файл заканчивался белой вспышкой – на секунду изображение замирало с едва заметным сдвигом. Лев, глядя ей через плечо, тихо выдохнул:

– 73 миллисекунды. Наша «σ».

– И какая подпись на конверте? – спросила Марина, хотя знала ответ.

– Не репетиция. – Он провёл пальцем по конверту. – Бумага дешёвая. Чернила стандартные. Отпечатков нет.

– Она, – сказала Марина. – Девочка. Не имя, а дыхание. Она пришла сама. Значит, мы на правильной дороге.

Лев сел на край стола, уронив на колени ладони – так сидят подростки, когда боятся признаться в чём-то важном.

– Когда я был маленький, – сказал он неожиданно, – отец рассказывал мне про книгу жизни. Ну знаешь, там всё записано. И я тогда спрашивал: а зачем Богу книга, если Он и так всё знает? Отец смеялся и говорил: не Богу, а нам. Чтобы мы поверили, что есть память, где не подменяют страницы. – Он посмотрел на экран. – Мы строили такую книгу. А сделали набор брошюр для пресс-служб.

Марина улыбнулась, но вышло криво.

– Библия тоже писалась людьми, – сказала она. – Вопрос в том, кто переписчики.

Телефон вспыхнул. Варсонофий: «Ордер на склад декораций готов, подписи есть. Пресса кричит. Бог молчит. Кажется, это к добру. Держите курс.»

– Поедем ночью, – сказала Марина. – Когда у репетиций перерыв.

Промзона была похожа на сон: цеха, как кости китов, усталые фонари, ветер, который не умеет быть тёплым. На КПП охранник читал ленту с телефона, жевал семечки. Ордер подействовал, как ключ, который годами лежал в ящике: скрипнул и открыл.

Внутри склада декораций была всё та же будто театральная тишина. Тепловые манекены сложены штабелями; «река» свёрнута в рулон; лампы на рельсах смотрели вниз, как райские птицы.

– Здесь репетируют добро, – сказал Лев негромко, включил валидатор. – И здесь же режут на порции.

Марина прошла по сцене. На полу была едва видная траектория из мелких тёмных точек. Она присела: резина от обуви, смешанная с краской. На «берегу» – след от колена, широкий, как у крупного мужчины. Рядом вдавленный отпечаток тонкой ноги – девичьей? – с треснувшей подошвой у носка.

Она подняла взгляд к галёрке: там, наверху, на металлическом помосте, стояли три цифровые камеры. У одной на винте болталась светлая волосинка. Та самая – как у двери перевалки, как в кадре не репетиции. Марина сняла её в пакет.

Лев, тем временем, считывал «пыль». На экране валидатора загорался всё тот же хвост – «73 мс». Но теперь рядом вспыхнул ещё один маркер – не просто дублирующийся, а как будто нарочно оставленный. Как если бы кто-то пальцем провёл по туману:

– Видишь? – он наклонился ближе. – Тут не только «σ». Тут «σ» с крючком. И крючок задаёт обратный сдвиг – −19 мс. Это не случай. Это метка.

– Зачем? – спросила Марина.

– Чтобы кто-то, кто умеет читать, понял: «я внутри». И послал нам маяк.

– Крот? – она не любила это слово – слишком кинематографичное, но бывает, что у слов нет замены.

– Или раскаяние, – сказал Лев. – Случается и такое.

Они собрали «пыль», зафиксировали, сфотографировали. На столе в офисе склада нашлась тетрадь смен: «Герой 1 – ОЗОН, Герой 2 – СВЕТ, Герой 3 – КИРПИЧ; координатор – РФ». Подпись «РФ» стояла даже тогда, когда «координатор не заступил на смену». Как будто человек хотел, чтобы его имя писали чаще, чем он появлялся.

– Февраль, – сказала Марина. – Он рискует стать главным не потому, что важен, а потому, что его удобно повесить.

– Он – стол, – напомнил Лев. – Но столы тоже ломают, когда надо показать работу. Настоящие ножи обычно уносят.