По следам слов

Пять пятистрочий для уходящего лета

* * *Плотность яблок граничит с непознанной плотью,Что платье скрывает несмело.Мелом натерты облака в небе.Нёбо чуть сводит от вкуса неспелого…Песни снов моих звучат в твоем взгляде.* * *Персики созрели в твоем саду.Стоит ли говорить о ветвях, тянущихся к земле.Тление уже коснулось плодов.Вдовьи вопли плетут постылые сны,Но персики в саду твоем – это так много…* * *Сливы, подернутые инеем,Каплями слов несказанных свисают.Ветер спутал ветви, и векиПрячут глазное яблоко от ясности дня.Иным представляется мир внутри…* * *Черные головы подсолнухов плачут,В землю роняя семя.Ряды склонившихся тянутся к горизонту.И закат накрывает пурпурным плащомПовинные головы.* * *Змеиный язык дороги жалит небо.Солнце горит болью укуса,Но закатная лазурь надеждойЗамыкает кольцо бытия,Проникая в чешую асфальта.

Холодный июнь в Коктебеле

Июньские дожди и склоны юноЗеленым бархатом приманивают глаз,И в облаках луна, ан нет – топаз,Все смотрит скорбно на могилу Юнга.Хамелеон, рождая мели вкруг,Худеет на глазах, меняют селиЕго горбатый стан. И еле-елеВидна еще тропа, где власть испугБерет над душами боящихся полета,Где чаек скорбный крик, как эхо снов,Где, потеряв себя, несем покровИз страха вечности.И сладки капли пота…

Постпетербургское

Художнику Андрею Демину с благодарностью

Всё множатся во мне фрагменты Петербурга,Объятия колонн и космос площадей,И всадник надо мной, под ним звенит подпруга,В нем ужас и восторг, он главный лицедей.А ветер, растеряв слепой восторг в фасадах,Вновь полетит стремглав, приветствуя Проспект.И мы с тобой вдвоем, как выходцы из Ада,Плывем Фонтанкою, и призраки каретПлывут за нами вслед, теряя пассажиров,И видится седок с курчавой головой.Истории прокат не требует кассиров.Сам Питер – кинозал, мы зрители с тобой.

«Замкнут в утробе, в робе…»

Замкнут в утробе, в робе —До боли в ребре.По обе стороны не мы – они!Тенета терниями в яме событий.Битый чужими с ужимками,Своими – с воем и причитаниями,Я таю в пространстве века.Камнем на шее вещее слово.Олово кипит в чаше истории!А я пою ораторииКерамической чашкой, чьей-то женой.В Ноевом ковчеге Чигиринских[1] кручЧутко, касаюсь пальчатки[2].Четками дни:«Динь-дилинь».История – линь.Уже последние стали первыми,По нервам стучат.Тучи слов киевского чата.Песнь предателей лейтмотивом…А ты как Див, но в кувшинеЗапечатан страхом,Бытом хомячьим томим…Идет пантомима!Потом озвучка…Кучка раскачивает страну!Поднесите меня к крануОсвежить прану,Но скорее освежуют мое тело,Если я смело! К ним на площадь…Прощать надобно…Но, подобно Сизифу,Прошу Каифу: «Остановись!»Висельники да возвеселятся…

Чаянья меньше чаинок

Мельчают желания, чаянья меньше чаинок.Но иноком бродит вчерашний не чайный конфликт.Обида плывет по течению вен. И личинокБесплодных желаний не счесть, когда тянет на флирт.Литровку прозрачного зелья зальем себе в чрево,И ревом звериным наружу прорвется тоска.К чему теперь флаги? Букетик из львиного зеваПрикроет надгробие, рядышком ляжет СК.Из грязных стаканов… И ржавым ножом нарезая,Нетрезво кивая нестриженой мне головой,Ты вымолвишь вдруг, обращаясь к надгробию: «Зая».И имя не вспомнив, ругнешься, красивый и злой.Ну, сколько их было и «Рыбок», и «Маленьких», «Сладких».И ладные были, живые, любись хоть когда.Теперь фотографии их, что на камне заплатки,Оградка, колбаска и слово: «Теперь никогда…»Когда-нибудь, может, ко мне ты придешь, крест погладишь,Припомнишь случайный конфликт и колбаску, меня…И скажешь тихонько: «Какие же славные Бляди…»И ляжешь на холм так устало, уже не кляня…

По мотивам картин Сергея Сергеевича Пономарева «Нора», «Гнездо», «Вечная любовь»

Вот два квадрата, два окна в мир неба и летящей жизни.В одном – огонь, руины дна, венок прощения капризный.В другом – лазурь, любовь, гнездо и женщина в желанной позе.Кому изведать суждено мечты, сбывающейся в бозе?Цветы и город, но в одном венок несет сквозь пламя вестник.В другом окне – мужской полет к любимой в города и веси.В окне лазурном – он, она, и город цел и груди полны.В другом – оставлена одна, и лишь ребенок счастье помнит.А вот и вечная любовь. Лицо под маской макияжаИ тело полное ее уже не украшает пляжа.А пляж пурпурно обагренный, вдали качает темень сон,И смерть в античном балахоне, услуживая как гарсон,Готова поддержать в паденье.Что вечность?Только повторенье.

«Скользит рука по ветхим переплетам…»

Скользит рука по ветхим переплетам…Осваивая методы слепых, я трогаю нечеткость милых впадин.В них образ букв предшествует полетуМыслительных сентенций.Старых ссадинКоснутся пальцы на обложках книг,И вспомнится:мальчишка,парк,пикник,а книга как защита,будто щит!Но занесенный меч его поник.Он прочитал названье: «Афродита».О боги! Неужели миф любвиТак стоек:Греки,войны,Троя…Он отступил…Я крикнула: «Лови!»И бросила свой щит к ногам героя.Скользит река…Прочитана давноИ даже позабыта книга судеб.А я читаю:сад,цветник,окно…И кто-то там играет в домино.Все складно,но Его уже не будет.

«Потоки слов неуловимой ртутью…»

Потоки слов неуловимой ртутьюСкользят в вечернем сумраке, теряясь.Сочится чувство сквозь неровность фраз.В них сам Басё врастает в суть времен,И детство улыбается сквозь томикСтихов, забытых мамой на подушке.И слово «Суламифь» наполнит чувствомУже давно забытые пространства,Где чуден каждый шаг,А запах трав тревожит подсознанье.Непознанное счастье обладаний…Мы ошибались.Мы спешили.Забывали.И только Карадаг все помнил, превращаяОшибки наши в камешки на пляже.Мы собирали их, несли, роняли,Топтали обнаженными ногамиИ восхищались…

«Дождь, Толстой и Бородино.…»

Дождь, Толстой и Бородино.И вот вскипает сад предгрозьем,Вздымая ветви в плясках ветра.Поет душа, забывши прозу,Слагая стих, где пеной вераВздымается из страха счастьем.И тяжко небо тянет синью.Как будто первое причастье,Раскаты грома. Дождик ринетНа поле, речку с берегами,По крыше прогрохочет дерзко,Омоет камень, что векамиКого-то прах таит безвестно.Вот так, наверно, пред сраженьем,Смешав любовь и безрассудность,Господь смотрелся в отраженьеЛица, в белесую безусость.И пахло Русью! Пахло смертью.И первые уже упали,И будто под ударом плетиВздымались лошади. Там Кали,Аид, Анубис, слуги Мары —Cошлись на поле в предвкушенье.И Бог повел свои отарыК Бородино, на воскрешенье.

Причитания

Ох, сиротскую душу грешную,Ой, потешил ты. Ну тя к лешему.Растревожил ты ночку темную,Как же душу мне неуемнуюСпать заставить вновь, да безропотно?От тоски такой внутри копотно.Копоть черная скрыла мысли все,Петь хотела я, слова вышли все.Только дрожь пошла, да поземкою,Слезы катятся, платья комкаю, —Как бы мне теперь утро ясное,Как бы мне теперь солнце красное,Как бы мне теперь руки нежные, —Но метет судьба бури снежные.То ль сугробы всласть, то ль урочищаЗаметает ночь, полнит полчищаТайных дум моих, тайных суженых —Стаи чувств моих неразбуженных.

Начало века

Снег с нежностью китайского фарфораНижинским фуэте кружил на сцене.Готической мелодией собораВ софитах, поклоняясь Мельпомене,Парили херувимами снежинкиНа фоне декораций Киев-града —Чуть жухлых, как на старом фотоснимке.И негативом призрак авангардаНосился в запорошенном Печерске.И все казалось, где-то канонадаЗвучит. И будто бы на фрескеЖелтели купола. Исчадьем адаМне рисовались сгустки черных зданий.И век двадцатый – может, двадцать первый —В сердцах рождался. Сколько испытанийПредложит он, строптивый и неверный…

«Рыжие бабы на змее распутства и крови…»

Рыжие бабы на змее распутства и крови,Рыжие боги на наших грехах, как на рее.Мы распинали событья. И хмурили бровиАнгелы белые, тихо и чувственно рея.Родом из рыка, из лона волчицы, гиены —Наши мечты, освященные падалью века,Рвали нам души, но были клочки те нетленны.И расцветали в нас снова светила ацтеков.Рылом свинячьим нам хрюкали в спину измены,Черным плащом укрывали и прятали в страх.Но наши белые братья по вере степенноКрыльями чистыми ночь разгоняли. В стихахСловом лечили, слезами торили дорогу,«Ом» омывали священным созвучьем «Аминь».Труден наш путь от неверия к вере и к Богу.Трудно сказать черным сумеркам белое «Сгинь».

Гимн тыкве

Разве знаете вы, как красивыЭти рыжие тыквы под осень?Они радость божественной силы!Так огромны! Их еле выносят,Обнимая как царственных женщин,Грузят тыквы в телеги и в МАЗы.Вы заметили, бежевых трещинСеть на брюшках, как целая фраза.Роспись бога на каждой огромнойТыкве цвета небесного света.Удивись каждой тыкве! «Ну, трогай», —Скажет возчик. И будто бы летоПоплывет на телеге меж нами.Тыквы – звезды медового цвета,Светят миру крутыми боками.

Белле Ахмадулиной

Расширенным зрачком под шляпкой темной жгучеВы смотрите вослед растерянным годам,И кажется, что в вас бесстрастно-неминучеПульсирует стихом российский Нотр— Дам.Покорною тропой приокского овражьяВы выйдете на холм, дарующий покой.Скульптурный мальчик спит, неровно, чуть протяжно.Ему прочтете стих и тронете рукойЕго изгиб спины, холодные лодыжкиИ улыбнетесь так, как будто бы во снеВы встретили себя и не узнали в книжкеСвои стихи, что здесьписали по весне.

Я была

Сарацином и служкой династии Цинь,Крестоносцем, Батыем, сжигающим Спас,Тем солдатом, что вымолвил тихо: «Хатынь»,Моджахедом, что девочку белую спас.Я была темнокожим сирийским стрелком,Белый конь Александра меня обгонял.Выходила корриду смотреть на балкон.Вместе с Ним прогнала я из храма менял.Только время ушло – затуманилась быль,Балансирую между забыть и не знать.Мое слово, как будто ненужный костыль,Моя память – чванливая старая знать.Помню только снега за уральским хребтом,Помню только пески, минарет и ковыль.И не знаю, что было тогда и потом,Помню только ту жизнь, что стирается в пыль.

Разговор

– Милый, может, не умерли мы еще?Только странно, трава проросла сквозь плечо…Только вот у тебя в уголке у ртаЗацвели незабудки вчера с утра.Слышишь, бьется сердце твое в груди.– Обозналась ты, пароход гудитИ плывет по реке, что меж нами течет,Омывая твое и мое плечо.– Может, живы мы, ведь вздымается грудь.– Это просто песок осыпается чуть,Это ветер и воды размыли его,Мы с тобою уходим в него…сквозь него…

Дмитрии Ванин

г. Москва

Родился в Пензе. Учился в МФТИ, работает в страховой компании. Печатался в журналах «Сура», «Пролог» «Красный Серафим» и нескольких сборниках.

Из интервью с автором:

Увлекаюсь книгами и шахматами. Пишу мало, несколько стихотворений в год, поскольку очень редко могу угодить своему вкусу. Не писать совсем не получается. Все время вспоминаются слова Бродского о том, что «поэзия – это наша видовая цель».

Без нее жизнь пустеет.

© Ванин Д., 2017

Страница

По какой странице эпоху твою прочтут,с укоризной над ней головой качая?Напиши на полях про свою мечтуперед тем, как оставить ее, отчаясь.И далекий читатель над горкой книгулыбнется, вспомнив себя другого,как лицом к лицу вырастают днипо теченью времени круговому.

Утро

В квартирке на окраине темно.Еще ночная тень лежит на веках,лишь заплутавшим странником в окнозаглядывает ниточка рассвета.Так тихо, что ни шороха, низвука шин за окнами не слышно.Еще горят над городом огнии маленькие звезды – чуть повыше.И человеку снится чудный сонпро шепот моря, синеву созвездий,и кажется ему, как будто онв каком-то сказочно красивом месте,в котором нет ни «если», ни «зачем»,и не бывает никогда иначе…Уснул у человека на плечеотсвечивающий от лампы зайчик.Ночь тихо отступает от окон,и утро замирает в ветках.Ни боли, ни печали, только сон.Лишь тени на лице у человека.

Тоска по творчеству

В мире, где вещь во главе угла,яркая жизнь, как сокол, гола.Все – перегной, пустота, зола.Прошлое – тлен, остальное – мгла.Полная жизнь, как погост, пуста,если художник писать устал.Сколько мечты в белизне холста,струн тишине, чистоте листа.Господи, тихий, оставь слованам, неразумным, живым едва.Чтобы была полна головатолько поэзией. Вещь – мертва.

Ночь в поезде

Ты трясешься всю ночь в прицепном вагоне,ведь когда-то же надо было уехать,на прожженном бархате, на медвежьем мехетемноты, равнодушной к любой погоне.Закатись горошиной в дальний угол,испугавшись заблудшей нерезкой тени.Разожгли огни, раскачали стены,великаны в степи растеряли угли.И немножко зябко – так тянет вьюшка.Обернись, попробуй прожить сначала.Мы оставили за плечамипо слезе на щечках, слова на ушко…Навсегда неизбежность пускает корни,очень мало нам оставляя «кроме».Засыпай, наутро тебя накроетне надеждой, не радостью, но покоем.

Маленькое письмо другу

Знаешь, друг,трудные времена.Ночь длинна,и деревья шумят листьями.И во тьме окнаповисла луна.Наставь, Господи,на путь истинный.Я устал и, кажется,я простужен.Ничего не вяжется:ни стихи,ни любовь,ни дружба.Не осталось денег на сигареты.Холодно,на улице ветры,рвутся в дом.В голову не идут ответы,ни рифмы, ни метры.Мир встает на дыбыили, наоборот,умирает.Я не из той породы,которая все понимает.Я могу просто бытьи могу терпеть.Но если луна, я могу завытьи, если слишком больно,могу умереть.Видишь, друг,я совсем разбит,как синяя чашка,как холостяцкий быт.И вот я думаю,где я еще не совсем забыт,и вспоминаю тебя и всех наших.Я пишу и надеюсь,что станет легче.Не берет вино,и время не лечит,но, может, так дотянудо следующей встречи…Прости мне нытье, —со мной так вечно…Ты же видишь, друг,трудные времена.Ночь длинна,и деревья шумят листьями.И во тьме окнаповисла луна.Так что хочешь вой,а хочешь – в запой.Наставь, Господи,на путь истинный.

«Дом твой пропах вагоном…»

Дом твой пропах вагоном.Пять лет уже как – купейным.К чему вся эта погоня,бездомь, привези-копейка?Звезды звенят в стакане,синие километры,и пустота – такая —крикнуть и не измерить.…а за окном Россия,парит над твоими снами…«Что привезти?» – просите.«Не запирай за нами».«Папа, вези мне коня!»«К Рождеству возвращайся», —и оттого в вагонепахнет домом и счастьем.

Маленький город N

В этом городе особенно медленные трамваи.Осторожный взгляд, как зонтик над головами.Убираешь, складываешь его под вечер,и вечернее небо ложится тебе на плечи.Дни здесь пересекаются, перетекают один в другой,так, что уже не ясно, в каком ты и кто такой,как вода, колеблются в сообщающихся сосудах.Больше, чем было, уже никогда не будет.И уже не ждешь от судьбы подарка,но, присев на скамейку в осеннем парке,вспоминаешь о тех, кто тебе был дорог,о других городах, о любви и доме.

«С дождя, простуженный и мокрый…»

С дождя, простуженный и мокрый,врываюсь в дом с глазами серымии замираю, словно окрик,на ледяном пороге сердца.Трепещут руки кровью алойпо вам, беспомощным и вздорным,и окна бьются жилкой маленькойна голубом виске простора!Я промотаю, растеряю весьсвой голос, сорванный о нежность.Есенин в декабре повесится,сгорит в тоске седой Онегин…Мне кажется, что так неправильножизнь тянется – темно и глупо,и смерть – в твоих ладонях, Равви,на миг притихшая голубка.

Написано в поезде

Бегут огни в простывших ризницахтвоих дощатых полустанков.И эта ночь к чему-то близится,как наш вагон – полупустая.Нас гонит, гонит боль колючая…Вокзалы лошадьми понурымив тоске, щемящей, как уключины,впрягаются в стальное утро.Ты тянешь мимо, Русь разбойная,потерянная и вековая,дороги синие, чтоб помнили,чтоб помнили и уповали.И не считаясь с пассажирами,тихонько плачешь об отставших.О, Господи, не на поживу —на слезы душу мне растащат!Все те же ливни будут в рощахтелами ластиться к земле,и мы с тобой не станем проще,ни ласковее, ни светлей.Мы уезжаем, уезжаеми падаем, как на ножи.И эти рельсы не заржавят,покуда мы на них лежим!

Мы…

1. Мышонокмышонок, посмотри, какая луна —желтая и бальшая-бальшая,значит, мама принесет шалунамкусочек сахара,хрустящего за ушамиветер разогнал облакакак стадо овечек,от горизонта налево.небо похожена черный плакатс лицомиспуганной королевыа этажом выше,нелепый такой,человек, взобравшись на стулсекунду помешкал:луна показалась емупятаком,на котором выпадеторел или решка2. Мышикогда твой дом опустеетв зоне военных действийчто ты станешь делать?куда пойдешь?только шорох в его углахродомиз бесшабашного детствада еще за окнамиослепший дождьстарая стараяглупая мышьпусть хозяева уходятусталые и такие серыетолько в хитросплетениях мыщцплещется маленькое сердцеуходите милыев поездах еще есть местауходите хорошиепожитки давно сложеныно кто-то же должен жить там,где уже никто не можетв пустотев ледяном одиночествегде даже деревьяуже не дышатмы сидим на хвостеу кромешной ночиполуоблезшиетеплые мыши3. В твоих глазахв глазах твоих синихозераиз чистого светапрощальные искрывечерний неласковый инейедва уловимыетонкие ветвилегко убегающих вглубьпредсказательных линийпроходитпроходими время кидается с крышиночной пароходиктщедушное тельце разыщетя вижу себяуходящего мимо и вышеот дольних глубингде никто никого не услышитяверноубиттолько кто-то тихонечко дышитв заброшенном домеозябшие глупые мыши…

Сдохнуть от любви

Нет, этот стих, пожалуй, не будет длинным.Три-четыре слабых строфы.В нем к последней точке сойдутся линии,небо дотянется до травы.Видишь ли, мне почти ничего не важно.Сердце нашептывает: «Не дыши».Не разглядеть за шторами глаз нашихсветлячков бессмертной души.Но я ведь писал не для развлеченья,не для славы,не потому, что я графоман,но потому что раньшемне было больно,а теперь я просто схожу с ума!К черту рифмы, зачем они?Красоты тут совсем немного.Ни один по нам уже не зазвонитколокол – по-земному.Кто спасет всех нас от бессмыслицы,от денег, от напечатанных слов?Кто спасет нас от одиночества?Я уже знаю ответ.Никто.

Берег

Облака осыпаются пеплом,хрустящим и ломким,на подветренный берег,изломанный солью прибоя;их уносят, как ватус рождественской елки…Черно-белое фотозасмотрено мною до боли.Милый мальчик,научишься плакать,разучишься снова.Успокойся,ничто не проходит бесследно.На губах твоих тонкихостанется теплое слово,шепоток осторожныйна беленькой курточке летней.Мне немножко неловкоза быт твой, лишенный уюта,и за взгляд – осторожный,испуганныйи просветленный.Голова твоя клонится,словно каютакорабля,в волосах остывает доверчивоветер соленый.

«В треугольнике света солнце всегда в углу…»

В треугольнике света солнце всегда в углу,так и ты в непроглядной моей судьбена вершине. Свалившись оттуда вглубь,никогда не окончат круги разбег.Так бросают монетку на дно реки,чтобы руку свою окунув в закат,неподкупному времени вопреки,с тем же самым ничем возвратилась рука.Только все-таки есть здесь какое-то «но»,даже если отбросить все «если бы».В недостроенном доме моей судьбыэто было единственное окно.

«Похожий на дождик в мае…»

Похожий на дождик в мае —

завистливый, глупый, страстный, —на розовой тучке маленькойлегко возлежащий странник,я проплываю быстросквозь жизнь твою молодую,как одиночный выстрелсквозь тоненький ствол латунный.Ты забываешь имя,звук голоса, осторожность,с которой меня встречалавечером на пороге.Мой парус уже отчалили проплывает мимо…Молчит о твоей печалислучайно найденный снимок —о времени за плечами,и нежности между ними.

«В неприглядное время в стране голубых фонарей…»

В неприглядное время в стране голубых фонарейсад тихонько царапает мокрые стекла.Ты лежишь, не смыкая глаза, в распоследней норе —вероятно, в аду или около.Общий ад каждый носит в себе, ну а ты в нем увяз.светлячки передохли, в глазах – только темное пламя.Только это и есть та, искомая связь,что на все времена пролегла между нами.Обернувшись, теперь не узнаешь себяв ожидании чуда стрекочущим летом,да теперь и не хватит таланта объять,что лежало в ладошке твоей неприметно.

«Сегодня я пишу тебе опять…»

Сегодня я пишу тебе опять —по вечерам бывает одиноко,и время поворачивает вспять,и тьма вползает в переплеты окон.Но все, что светлого есть в нас —как лампа, как маяк на взморье —ночами просится из глази до рассвета с ночью спорит…Мы остаемся при своем —с лекарством темноты на ране,и с тьмой граничит окоем,и ночь сгущается над нами.

Февраль

Вечера в феврале светлее весенней ночи —даже им не дают стемнеть над больной столицей,и, конечно, нам нелегко, но, должно быть, не очень,раз никто не знает, сколько это еще продлится.Мне не хочется быть пустым, но заполниться тоже нечем,только тьмой… но это – не лучший метод.Ты смеешься: смешно промолчать об этом,говорить – смешнее, но все же легче.Ты смеешься, твой взгляд пробегает мимо…Кто поймет, что он – боль, пока не отнимут руку?…занавесок, окон, меня и того, что еще за ними.Наше время молчит, да и мы не поможем друг другу.

«Я боюсь одиночества. Юность уходит…»

Я боюсь одиночества. Юность уходит.Утекают сквозь пальцы холодные дни.Говорят, впереди еще долгие годы,только хватит ли силы добраться до них?Я лежу в темноте. Эти черные окна,как зрачки вертикальные, смотрят, смеясь!Лишь рассвет, приходя, как заботливый доктор,алым пламенем в кровь усыпляет меня.Не вернуть уходящего. В том, что осталось,я не вижу конца этой дикой тоске,только чувствую, как расцветает усталостькрасной родинкой на потемневшем виске.

17

Попробуй что-нибудь понятьпод стук взорвавшихся колес.Увяз по пояс, не донес,растратил все по серым дням.Накапай мне под шорох звездсемнадцать капелек зари,семнадцать лет за ним одним —за счастьем – голосящий дрозд.И мне не впрок ни пальцев лоск,ни сытый и спокойный быт —семнадцать капелек судьбынакапай мне под стук колес!

Стихи о море

Если небо смешать с землейполучишь, конечно, море.Назови: «ничто»,и никто не возьмется спорить.Все, что будет послеи было – до.Дух бесплотный надголубой водой.Уходящие тварипопарно, в ряд,дважды два и еще разстократ подряд.Разноцветные камнив твоей горсти.Плеск в ладонях,и взмах – лети!И тогда я понял:мне не уйти,ибо все, что могло,то уже в пути.Я остался лежатьнаравне с тобой —в опустевшей раковинеприбой.

Ольга Авербах

Израиль, г. Хайфа

Родилась в Харькове. Окончила Хайфский университет, специальность английский язык и литература.

Из интервью с автором:

Пишу, сколько я себя помню. Мама перестала смеяться, прочитав, в мои 13 лет. Через год отнесла мои стихи в израильский журнал, их напечатали. Я на маму очень сердилась. Я считала, пусть взрослые думают, что хотят – я пока не знаю, что пишу. Что ж, теперь знаю.)

© Авербах О., 2017

АСП

Что бы бунтовщики ни сказали,Как бы ни пели флейты с валторнами,Кинувшись под ноги, рявкнет заяц:«Черная речка в другую сторону!»Шахматы памятников на площади,В бронзе и мраморе слепки посмертные.Мчится покуда взбесившейся лошадьюПод каблуком одичавшего ВертераБоль одиночества в пропасть истории.Солнце ль сожжет, или ветер поднимется,Лишь бы в привязанной к луке торбеБыли бумага, перо и чернильница.

Рыба

Как хочется рыдать в голос,Но в горле —Будто застрял волос,Как у пойманной рыбы —В пескеГортань,И глушит прибойМойШепот,И на душе,Вызывая похоть —Тело —СплошнаяРвань.Под небомСинимНепереносимоТам, на песке,Умирает рыба —Я,А быть может,Ты…Уже рыбакиСобралисьНа отдых,А где-то, где-то,В нейтральных водахПлещется рыбаМоей Мечты.

Ожидание

Продавленный диван. Сорочка телаСкрывает анатомию души —Сиамское объятье за пределом.Души пчелиную обиду, – жить,Глотая жидкий вакуум пространства,Глушить вскипанье жала, но – дыши,Не забывай поесть-попить и здравствуй,Когда поют прощально камыши.Я буду здесь, пока свеча горитВ последней на земле сорочке тела.Что волшебство сжигает изнутри,Мы видим только в миг перед расстрелом,Устало глядя в лезвие зариНа горизонте. В полночь перед встречейГудит огонь, переплавляя жизнь,И пляшет в нем безумный человечек,Летучий порох крутит виражи,И нежить ожиданья, страх и смольНесет из крематория домой.

Марине

Одна половинка окна растворилась,Одна половинка души* оторваласьИ падает вниз, как снежинка на впалыйЖивот мотокросса под небом двукрылым,Вполне снисходительном к адреналинуИ смертности, слишком высокой для верных.Кто создан из камня, кто создан из глины[3] —Тот голем, тот памятник. Пена и сераПогони, щекочущей радостью ноздри…И кружит земля на ребре серебристом,И жмется к Хозяину божия искра,И память в окне захлебнется неистовымКриком, унесенным ветром… Марина,Волна есть волна, и разбилась о пристань.И плакать смешно. И надеяться поздно.