Жизнь и труды Пушкина. Лучшая биография поэта

По отношению к литературе весьма важны хлопоты Пушкина о собственных своих произведениях. Мы уже видели прежде, каких трудов стоило ему первое его собрание стихотворений. Не менее забот доставило ему издание первой главы «Евгения Онегина» в 1825 г., которое препоручено было Льву Пушкину вместе с П. А. Пл[етне]вым. Он беспрестанно пишет об этих изданиях, о перемене в них стихов, о расположении пьес и строф, о скорейшем окончании дела и проч. Вот выдержки из этой переписки: «Что «Онегин»? Перемени стих «звонок раздался». Поставь «Швейцара мимо он стрелой…»[162]. В «Разговоре», после «искал вниманья красоты», пусти непременно:

Глаза прелестные читалиМеня с улыбкою любви,Уста волшебные шепталиМне звуки сладкие мои[163].

Не забудь Фон-Визина писать Фонвизин. Что он за нехристь? Он русский, из перерусских русский» (1824). «Прошу скорее вытащить «Онегина» из (-под цензуры) … Долго не торгуйся за стихи, режь, рви, кромсай хоть все строфы, но денег, ради бога!»

«NВ. Г-н издатель «Онегина»!

Стихи для вас одна забава,Немножко стоит вам присесть[164].

Понимаете? Да нельзя ли еще под «Разговором» поставить число 1823 г.? Стих «Вся жизнь одна ли, две ли ночи» надобно бы выкинуть, да жаль – хорош. Жаль еще, что поэт не побранил потомства в присутствии своего книгопродавца? Mes arrières – neveux me devraient cetombrage[165]. С журналистами делай что угодно. Дарю тебе мои мелочи на пряник; продавай или дари, что упомнишь, а переписывать мочи нет (1824)[166]. В том же году хотел он составить и второе издание «Кавказского пленника», указал даже перемены в стихах, которые впоследствии и введены были в поэму[167], назначил цену, за какую уступал его книгопродавцам – 2000 р., но неожиданное появление немецкого перевода с полным русским текстом, как уже говорили мы, помешало предприятию. Так точно в следующем 1825 году, по выходе первой песни «Онегина», Пушкин думал о втором издании ее, которое тоже не состоялось: «Читал объявление об «Онегине» в «Пчеле». Жду шума. Если издание раскупится, то приступи тотчас к изданию другому или условься с каким-нибудь книгопродавцем. Отпиши о впечатлении, им произведенном». Наконец, Пушкина сильно занимала мысль издать в 1825 году «Цыган» своих, столь долго ожидаемых публикой, но мысль могла быть приведена в исполнение только гораздо позднее – через два года.

Большая часть этих остановок происходила от свойств молодого комиссионера, которому Пушкин вверил литературные свои дела. Комиссионер был беспечен от природы и никак не мог принудить себя смотреть серьезно на поручения брата своего. Они служили ему средством к сообщению интересных новостей приятелям, к веселому препровождению времени, к приобретению новых знакомств, к шуму, к дружеским прениям и проч. Разумеется, Александр Сергеевич смотрел иначе на цель своих произведений и крепко сердился, видя, что поэтические труды его обращены в забаву. Легкое понимание обязанностей своих приводило иногда комиссионера к нескромностям, весьма досадным. Так, мы можем рассказать анекдот, переданный нам П. А. Плетневым и в котором он сам был действующим лицом. В 1821 году П. А. Плетнев напечатал в «Сыне отечества» № VIII стихотворение под названием: «Б… ов из Рима», в котором описывал участь какого-то поэта, потерявшего вдали от родины друзей, жар и вдохновение. Подозрительный и уже больной Батюшков, находившийся тогда в Риме, принял стихотворение на свой счет и горько жаловался на тайных врагов, распускающих об нем неприятные слухи. А. С. Пушкин взял его сторону и в письме к брату едко и с негодованием разобрал как мысль стихотворения, так и форму его. Письмо это было показано Львом Сергеевичем автору разобранной пьесы. Тогда П. А. Плетнев отвечал известным своим посланием к Пушкину:

Я не сержусь на едкий твой упрек:На нем печать твоей открытой силы … —

где так благородно и прямо высказал свое оправдание. Для Александра Сергеевича достаточно было откровенного объяснения, чтоб он признал вину свою и постарался загладить ее. С послания Плетнева образовалась между ним и поэтом нашим тесная дружеская связь, но вот что заметил последний о поступке брата: «Если бы ты был у меня под рукой, моя прелесть, то я бы тебе уши выдрал. Зачем ты показал Плетневу письмо мое? В дружеском обращении я предаюсь резким и необдуманным суждениям. Они должны оставаться между нами. Вся моя ссора с Т[олсты]м происходит от нескромности кн. Шаховского. Впрочем, послание Плетнева, – может быть, первая его пиеса, которая вырвалась от полноты чувства; она блещет красотами истинными. Он умел воспользоваться своим выгодным против меня положением: тон его смел и благороден. На будущей почте отвечу ему… 6 октября 1823 г.; Кишинев».

Из переписки, разбираемой нами теперь, оказывается всего яснее, что Лев Сергеевич имел непреодолимую страсть к чтению новоприсылаемых произведений брата на вечерах и ужинах и за этим упражнением часто забывал об выпуске их в свет правильным образом. Мы видели уже, как сердился поэт за преждевременное распространение в публике «Бахчисарайского фонтана»; то же самое случилось и с «Цыганами». Лев Сергеевич передавал их целиком, на память и в рукописи, всем почитателям таланта своего брата, а почитателем его тогда был весь свет. Поэт принужден был перенесть поручение издавать свои сочинения на одного П. А. Плетнева. Шутливо писал он к Дельвигу из Михайловского от 8 декабря 1825 г.: «Кстати, скажи Плетневу, чтоб он Льву давал из моих денег на орехи, а не на комиссии мои, потому что это напрасно. Такого бессовестного комиссионера нет и не будет». Так, еще от 23 июля 1825 г., он прибавляет к тому же лицу: «Если брат захочет переписать мои стихи вместо того, чтобы читать их на ужинах и украшать ими альбом В[оейко]вой, то я ему буду благодарен; если нет, то пусть отдаст он рукопись мою тебе, а ты уж похлопочи с Плетневым». Последняя заметка касается издания стихотворений Пушкина 1826 г. Мы видели прежде, что рукопись стихотворений была переслана из Михайловского 18 марта 1825 г. в Петербург, но до 28 июля 1825 поэт не получал от комиссионера своего никакого известия об участи ее, а также и об участи других своих предприятий. В этот день он написал брату выговор, который оправдывает его предшествовавшие заметки к друзьям. «Если бы Пл[етне]в показал тебе мои письма, так ты бы понял мое положение. Теперь пишу из необходимости. Ты знал, что деньги мне нужны. Я на тебя полагался как на брата; между тем год прошел, а у меня ни полушки. Если б я имел дело с одними книгопродавцами, то имел бы тысяч 15.

Ты взял от Пл[етне]ва для выкупа моей рукописи 2000 р., заплатил 500; заплатил ли остальные 500? и осталось ли что-нибудь от остальной тысячи?

Я отослал тебе мои рукописи в марте. Они еще не собраны, не ценсурованы. Ты читаешь их своим приятелям до того, что они наизусть передают их моей публике. Благодарю.

Дельвига письма до меня не доходят. Издание поэм моих не двинется никогда. Между тем я отказался от предложения Заикина. Теперь прошу, если возможно, возобновить переговоры.

Словом, мне нужны деньги… Ты знаешь это, ты обещал мне капитал прежде году, а я на тебя положился.

Упрекать тебя не стану, а благодарить – ей-богу, не за что. 28 июля.

При сем письмо Заикина. Не утруждаю тебя новыми хлопотами. Прошу единственно вполне истолковать Пл[етневу] мои обстоятельства. Полагаюсь на его дружбу. Если ты захочешь продиктовать «Цыганов» для отдачи в ценсуру, покамест не перешлю своего списка, я почту себя очень обязанным…»[168].

Таким образом, только в 1825 г. открылась совершенная неспособность Льва Сергеевича к обязанности комиссионера, которую он исполнял с 1821 года. Дальнейшее описание сношений между братьями уже не может относиться к нашему труду, так как в них, по большей части, уже нет ничего, касающегося литературы, и много такого, что исключительно принадлежит семейному кругу. К концу жизни голос Александра Сергеевича становился все строже и строже. Беспечность и отдача самого себя течению жизни, как пришлось, не пропадали с годами в брате его. Прежние и новые советы оставались без действия, но взамен Александр Сергеевич принимал на себя несколько раз устройство дел своего любимца, как денежных, так и жизненных вообще. Во всех кризисах своего существования (а их было немало) Лев Сергеевич тотчас же обращался к надежной своей опоре, к брату, и даже писал ему при одном из таких случаев: «Нравоучения, если я их заслуживаю, могут быть и после, а теперь – надобно пособить». И никогда не обманывала его надежда, Александр Сергеевич платил его долги, очищал ему дорогу и приводил в движение все свои обширные связи и сношения в обществе, чтоб выпутать его из ожиданной или неожиданной беды. Он предоставлял себе только право, в виде вознаграждения, прочесть ему добрую нотацию в сухом, часто весьма остроумном письме (большею частию на французском языке) да шутливо сообщал друзьям о своих новых хлопотах… Даже и эта небольшая доля строгости пропадала еще, когда судьба сталкивала их опять вместе. По рассказам свидетелей, Александр Сергеевич напрасно старался сохранить при личных свиданиях с братом серьезное выражение: шутка, веселость, даже просто шалость одолевали его. И Лев Сергеевич сошел уже с земного поприща: он скончался в Одессе в июле месяце 1852 года.

Возвращаемся к покинутой нами пьесе «Ответ анониму». Признание о блаженстве, к которому, по собственным его словам, возрождался Пушкин, было вызвано стихотворным посланием неизвестного автора, в котором многие отгадывают ученого нашего египтолога г-на И. А. Гульянова. Он написал к Пушкину довольно длинное стихотворение, где благородная мысль и жаркое сочувствие к таланту поэта заменяют всякое другое достоинство. Приводим две строфы этого стихотворения, породившего чудный ответ Пушкина. Следует сказать, что это не единственный еще пример того, как поэт наш своим прикосновением возвышал до себя, до собственного гения чужую мысль. Вот стихи г-на Гульянова:

Олимпа девы встрепенулись!Сердца их в горести сомкнулись,И гул их вопли повторил:«Поэт высокий, знаменитыйВзглянул на светлые ланиты —И деве сердце покорил».«Не будет больше вдохновений!Не будет умственных парений!Прошли свободные часы.Как отблеск утренних сияний,Блеснула радость ожиданийУ ног возлюбленной красы!»Уймите дух ваш сокрушенный,О музы! Друг ваш вожделенныйНебесным пламенем горит.Источник новых откровенийЗалогом будет вдохновений —И снова гений воспарит!15 июня 1830 г. Москва

Число, выставленное под этим анонимным посланием, соответствует эпохе той московской жизни Пушкина, которая завершилась его браком и которой посвятил он несколько лирических песен, исполненных тихого, сосредоточенного чувства. Оно указывает нам грань, откуда успокоенные страсти его нашли в предмете, исполненном молодости, грации и красоты, свой тихий, светлый и ровный исток. Вспомним чудные стихотворения поэта «Мадонна», «Безумных лет угасшее веселье…» и проч. Необходимо, однако ж, прибавить, что первая половина этого года, столь замечательного в жизни Пушкина характером своим, далеко не походила на вторую. Начало 1830 года застало поэта в Петербурге и носит еще общий характер жизни, как она определилась дли него в последнее время. То же искание цели для своего существования, выхода из обыкновенной вседневности, какое мы заметили и прежде, и та же невозможность избежать волнений жизни, которые и томили, и привлекали его. Естественным следствием этого колебания мысли и воли были неисполнимые предположения и замыслы. Так, в январе 1830 года он просил дозволения ехать за границу или, в случае невозможности заграничного вояжа, сопровождать нашу миссию в Китай. Заботливость начальства о судьбе его отклонила оба плана с тем снисходительным добродушием, с каким оно всегда вело и сдерживало порывы Пушкина. На поездку за границу, которая расстроила бы его денежные обстоятельства, всегда запутанные, и отвлекла бы его от обыкновенных занятий, не воспоследовало согласия, а путешествие в Китай отклонено по причине полного комплекта чиновников в нашей миссии. В марте месяце, может быть, даже обрадованный отказом, он быстро собрался и уехал в Москву, намереваясь еще посетить старого своего друга Н. Р[аевского] в Полтаве; но в Москве нашел он разгадку своих волнений и разрешение своих порывов в чистой любви и семейной жизни, вскоре последовавшей за ней. Нельзя умолчать, что в стихотворениях Пушкина, этой поэтической биографии его самого, есть пьеса, сохранившая даже и черту из жизни, о которой сейчас говорили:

Поедем, я готов; куда бы вы, друзья,Куда б ни вздумали, готов за вами яПовсюду следовать, надменной убегая:К подножию ль стены далекого Китая,В кипящий ли Париж, туда ли наконец,Где Тасса не поет уже ночной гребец,Где древних городов под пеплом дремлют мощи…

Так, по большей части, мотивы пушкинских стихотворений даны ему были самой жизнью и действительностию[169].

Глава XXI

«Литературная газета»

«Литературная газета» и участие в ней Пушкина. – Цель издания. – Эпиграмма на современную критику «Глухой глухого звал к суду…». – Мнение Пушкина о «Юрии Милославском», драматической сцене Фонвизина, «Записках» Самсона и Видока. – Отдельные заметки там же. – Значение критических статей Пушкина. – Противодействие современных журналов направлению газеты. – Мысль Пушкина о необходимости возражать на всякую брань. – Значение полемических статей Пушкина, псевдоним Феофилакта Косичкина. – Стихотворение «Вельможе» (к кн. Н. Б. Юсупову), значение этой пьесы и суждение о ней публики, «Телеграфа» и «Славянина».

К началу 1830 года и к петербургской жизни относится деятельное участие Пушкина в основании «Литературной газеты», предпринятом Дельвигом. Появление этой газеты, совпадающее с прекращением журнала «Московский вестник», объясняется потребностию нового органа для литературной деятельности Пушкина и друзей его, что подтвердила и сама редакция в одном из своих номеров, сказав прямо, что газета издается для тех литераторов, которые не могут участвовать ни в одном из петербургских и московских журналов. Основная мысль ее вернее выражена в рукописной заметке Пушкина, где он изъясняет право публики требовать уже от известных писателей (Жуковского, Баратынского, князя Вяземского и других) оценки произведений литературного мира. Кроме прямой пользы молодым талантам, они, по мнению Пушкина, могли бы вырвать критику из рук судей, положивших в основание своему призванию только собственный произвол и личные отношения к писателям. Состояние критики в его время он объяснял следующей довольно забавной эпиграммой, похожей, впрочем, на известную шутку Пелиссона «Leg trois sourds»:[170]

Глухой глухого звал к суду судьи глухого.Глухой кричал: «Моя им сведена корова», —«Помилуй, – возопил глухой тому в ответ, —Сей пустошью владел еще покойный дед». —Судья решил: «Почто идти вам брат на брата?Не тот и не другой, а девка виновата!»

Подавая сам пример наставлению, Пушкин высказал свое мнение о «Юрии Милославском», романе покойного М. Н. Загоскина («Литерат[урная] газета», 1830, № 5); написал замечание о новооткрытой тогда драматической сцене из Фонвизина («Литерат[урная] газета», 1830 год, № 7); с восторгом приветствовал появление «Илиады», в переводе Гнедича («Литер[атурная] газета», 1830 год, № № 2 и 12) и, наконец, уже прозревая безобразные произведения французской словесности 30-х годов, не замедлившие появиться, встретил резким, энергическим осуждением два журнальных парижских объявления о выходе «Записок» Самсона и «Записок» Видока («Литер[атурная] газета» 1830 года, № № 5 и 10). Кроме всего этого, много отдельных заметок, метких, исполненных остроумия, было помещено на листках новой газеты, но мы уже не можем указать их читателям. Они не были им подписаны и не сохранились, к сожалению, в рукописях поэта; а заверения и свидетельства его друзей, как предания словесные, не придают делу той юридической достоверности, которая необходима для определения литературной собственности. Статьи Пушкина чрезвычайно важны в биографическом отношении: они носят тот характер уважения к заслугам людей, противодействия личному, произвольному мнению и стремления к образованию общественного вкуса посредством избранных представителей в науке и словесности, какой отражается на всех последующих его суждениях. Направление газеты встретило сильное противодействие в журналах того времени: никто не хотел признавать непогрешительность избранных судей там, где судьей была публика. В увлечении спора подверглась разбору даже и система обозначения периодов старой отечественной словесности нашей именами главных деятелей. Противники «Литературной газеты» отказывали одним именам в праве представительства, а влияние других объясняли совокупным участием многих менее известных лиц. Спор, как всегда бывает, обратился в простую журнальную полемику и, наконец, в намеки и в разбор личностей. К несчастию, вместо молчания, которым следовало бы отвечать на этот новый вид, принятый журнальной критикой, Пушкин полагал, что зло должно быть истреблено его же собственным оружием. «Некоторые писатели, – говорил он, – ввели обыкновение, весьма вредное литературе: не отвечать на критики. Редко кто из них отзовется и подаст голос, и то не за себя. Разве и впрямь они гнушаются своим братом-литератором?.. Если они принадлежат хорошему обществу, как благовоспитанные и порядочные люди, то это статья особая и литературы не касается… Один писатель извинялся тем, что-де с некоторыми людьми неприлично связываться человеку, уважающему себя и общее мнение, что разница-де между спором и дракой, что, наконец, никто-де не вправе требовать, чтоб человек разговаривал, с кем не хочет разговаривать. Все это не отговорка. Если уже ты пришел на сходку, то не прогневайся – какова компания, таков и разговор; если шалун швырнет в тебя грязью, то смешно вызывать его биться на шпагах, а не поколотить его просто, а если ты будешь молчать с человеком, который с тобой заговаривает, то это с твоей стороны обида и недостойная гордость…» Со всем тем неосновательность этого мнения и его парадоксальный характер оказались на самом деле. Несмотря на огромную долю остроумия, едкости и ядовитого сарказма, расточенных Пушкиным в эпиграммах, принудивших противников его к молчанию, вся деятельность его на этом поприще разноречит с обыкновенным изяществом его произведений. Сатирические статьи его, как те, которые напечатаны были в «Телескопе» (1831, № № 13 и 14) под именем Феофилакта Косичкина, не искупают своей веселостью некоторой жесткости в форме и в языке. Спешим, однако ж, оставить весь этот период страсти и увлечения, побуждаемые к тому и хронологическим порядком, которому следуем. Почти с первых номеров «Литературной газеты» Пушкин находился уже в Москве. Нет никакой надобности подтверждать слова наши выписками из самих журналов, начавших это долгое, бесполезное прение: поводов к объяснению убеждений и мыслей тут уж нет, а сказанного достаточно для предостережения будущих писателей от дурного примера, остающегося на страницах истории литературы, как поучение и как заслуженное наказание. В полном разгаре полемики, в 1831 году, Пушкин слышал предостерегательные слова, которые, казалось, произносимы были самой мудростию: «Всякая брань бесчестит того, кто произносит ее, а не того, на кого направлена она. Оружие против нее – презрение. В сатирах Пушкина можно найти ум, но еще более желчи. Для чести его пера, а особенно для чести его рассудка – лучше было бы, если бы остались они в неизвестности».

Возвращаясь к литературному отделу газеты, упомянем, что сверх уже поименованных статей да отрывка из романа «Арап Петра Великого» под названием «Ассамблея при Петре I» («Литер[атурная] газ[ета]», 1830, № 18) и еще отрывка из «Путешествия в Арзрум» под названием «Военная Грузинская дорога, из путевых записок А. С. Пушкина» («Литер[атурная] газ[ета]», 1830, № 8), в ней было помещено много стихотворений его, и с подписью имени, и с пометкой их одними буквами Крс. Буквы эти составляют сокращенную анаграмму его арзамасского прозвища «сверчок». Почти все стихотворения «Литературной газеты», принадлежащие Пушкину, находятся в сборниках его сочинений с некоторыми вариантами[171]. Между ними блестит послание к к[нязю] Н. Б. Ю[супову] («Вельможе»), написанное уже в Москве, – образец мастерской живописи исторических лиц и эпох, где часто, в одном двустишии, полно и определенно выражается вся сущность их. При появлении своем оно, как и многие другие произведения поэта, возбудило недоумение. В свете считали его недостойным лица, к которому писано; в журналах, наоборот, недостойным лица, которого обвиняли в намерении составить панегирик. Любопытно суждение одного повременного издания об этой пьесе, одинаково поражающей и совершенством формы, и совершенством содержания. При разборе «Бориса Годунова» журнал («Московский телеграф», 1833, часть 49, № 1) замечал: «Мы уверены, что со временем сам Пушкин выбросит из собрания своих сочинений многое, как то: «Загадку», «Собрание насекомых», «Дорожные жалобы», «Послание к вельможе» – все это недостойно его». Понимание эстетических произведений, связывающее журнал 1833 г. с журналами 1820 года! Столько же, если не более, представляет странности и форма, в которую облеклась самая похвала. Журнал «Славянин» (1830 г., часть 14), перепечатывая стихотворение из «Литературной газеты», сделал к нему следующее примечание: «В сем классическом послании Протей Пушкин являет нам Шолье и Вольтера. Оно напоминает нам послание нашего блестящего Батюшкова к И. М. Муравьеву-Апостолу и взято нами из № 30 «Литературной газеты»… Понятно, отчего Пушкин в последнее время с одинаковым равнодушием встречал и укоры, и одобрения журналов.

Глава XXII

Общее обозрение кабинетных заметок и трудов поэта за протекший период

Кабинетные труды, заметки, мысли, соображения, выписки, изучение языка, пословиц, старинных терминов. – Правдоподобие мысли, что Пушкин, изучавший книгу царя Алексея Михайловича, собирался написать что-либо по поводу соколиной охоты. – Заметка Пушкина о современном языке. – Разборы книг и заметки при их чтении. – Понятие Пушкина о критике. – Критические заметки о «Трех повестях» Павлова, «Недовольных» Загоскина и проч., сделанные во время чтения. – Мысли Пушкина о разнице между восторгом и вдохновением. – Значение этих мыслей и заметка на мнение «Телеграфа», делившего Европу на классическую и романтическую. – Заметка Пушкина об А. Шенье как классическом писателе. – О драме Олина «Корсар» и по поводу ее о Байроне. – Заметка Пушкина по поводу толков о народности в поэзии. – Объяснение мысли Пушкина по этому предмету. – План Пушкина изложить свой взгляд и понятие об отечественной словесности и о романтизме, приведение в систему отрывков по этому предмету. – Отрывок о скудости светской литературы в древнем отечестве нашем. – Тот же отрывок вчерне. – Значение этих мыслей. – Отрывок Пушкина о Петре I и его преобразованиях. – Мысли Пушкина о французской средневековой поэзии. – Продолжение того же и переход к веку Людовика XIV. – Анализ этих мнений. – В параллель с изображением французской литературы Пушкин составил программу и для статьи о русской словесности. – Программы исторического содержания. – Очерк видоизменений феодализма. – Повод к этому очерку. – «История русского народа». – Слова Пушкина о той же «Истории» по выходе 11-го тома. – Пушкинский разбор начальных стихов «Слова о полку Игореве». – Статьи «О драме», «Мысли на дороге». – Литературные соображения в отдельных заметках. – Роман в 10 письмах, приблизительное изложение его содержания. – Два отрывка из неоконченных повестей Пушкина. – Драматический этюд.

Мы достигли того времени, которое составляет перелом в существовании Пушкина. Прежде чем пойдем далее, находимся в необходимости остановиться на одной подробности, весьма важной в его жизни. До сих пор мы видели вдохновенную поэтическую деятельность Пушкина и цепь обстоятельств, в которых она вращалась. Кабинетный труд автора «Годунова» нам еще неизвестен, но он, гораздо ранее трудов по сбору исторических материалов для эпохи Петра Великого, составлял уже часть его деятельности и не может оставаться в неизвестности. Заметки, мысли, соображения, выписки из сочинений были невидимым, подземным основанием, на котором созидались и образ его мыслей, и понимание предметов, и самое настроение духа, направлявшее поэтический дар его.

Прежде всего является тут постоянное изучение русского языка. Как прежде служили для этого сказки, так теперь выступают народные пословицы, фразы и термины старой нашей литературы. Вот записка Пушкина по первому предмету, заключающая собственные его пояснения и заметки:

«Не твоя печаль чужих детей качать, т. е. не твоя забота.

Бодливой корове бог рог не дает. Пословица латинская.

Нужда научит калачи есть, т. е. нужда – мать изобретения и роскоши.

Кто в деле, тот и в ответе. В деле, т. е. в должности; в ответе, т. е. в посольстве.

Не суйся середа прежде четверга. Смысл иронический и относится к тем, которые хотят оспаривать явные, законные преимущества; вероятно, выдумана во время местничества.