Жизнь и труды Пушкина. Лучшая биография поэта

V – Именины. Мих. 1825. 1826.

VI – Поединок. Мих. 1826.

Часть третья.

VII песнь. Москва. Москва. Мих. С.-Пб. Маленники. 1827. 1828.

VIII – Странствие. Москва, Павл. Болдино, 1829.

IX – Большой свет. Болдино. Примечания.

Известно, что в Болдине в 1830 году кончена последняя глава (девятая) «Онегина», и Пушкин в конце своего листка помечает весь итог времени, употребленный на его создание:

Кишинев 1823 года, 9 мая.

Болдино 1830 года, 25 сентября.

________________________________

                        7 лет, 4 месяца, 17 дней».

Как ни положительно указание цифр в документе, но он еще не может быть принят без оговорки. Составляя его, Пушкин имел в виду издание романа для публики и сообщил главам хронологическую последовательность, какой они не имеют в рукописях. Сличая последние с печатным текстом, мы видим, что все песни пополняются одна другой: строфы 1825 года переходят в строфы 1826-го и т. д. Один пример из этой расстановки поэтического труда, уже после его окончания, будет достаточен для читателей. Нынешняя осьмая глава романа была девятой в рукописи, а настоящая осьмая – «Странствие Онегина» – выпущена автором. Строфы этой главы, однако же, составили порядочную часть нынешней 8-й главы или «Большого света». Таким образом, указание документа, приведенного нами, что «Странствие Онегина» написано в 1829-м, а «Большой свет» в 1830 году, не имеет строгой математической точности. Переходя к отдельным строфам, мы замечаем то же. Строфа, например, печатной 8-й главы:

В те дни, когда в садах лицеяЯ безмятежно расцветал… —

написана, как было уже сказано, 24 декабря 1829 года, а последующие за ней строфы X, XI, XII помечены в рукописях тремя месяцами ранее, именно 2-м числом октября; другими словами, они написаны еще прежде первой строфы. Поэт, как видим, предоставил совершенную свободу вдохновению своему и заключал его в определенную раму уже по соображениям, являвшимся затем. Даже время окончания «Онегина», показанное Пушкиным в Болдине 1830 года, не совсем точно: он дополнял или, может быть, переправлял последнюю главу «Онегина» еще в 1831 году, в Царском Селе. Письмо Онегина к Татьяне помечено в рукописи: «5 октября 1831». Правда, в Болдине написаны годом ранее, 25 сентября, четыре окончательные строфы «Онегина», но тут мы опять видим работу наизворот. Спустя год Пушкин создал звено, которое должно было предшествовать им. Всего любопытнее, что некоторые места «Онегина» перенесены в другие сочинения его или сделались черновыми оригиналами отдельных стихотворений. Нам уже известно, в каких близких, родственных отношениях находится пьеса «Демон» с «Кавказским пленником», но о ней есть намек и в первой главе «Онегина». При описании своего знакомства с героем романа в Петербурге Пушкин прибавляет в рукописи:

Мне было грустно, тяжко, больно…Но, одолев мой ум в борьбе,Он сочетал меня невольноСвоей таинственной судьбе;Я стал взирать его очами:С его печальными речамиМои слова звучали в лад…

Синтаксическая ошибка в четвертом стихе доказывает, что это не более как беглая, черновая заметка, но она содержит основную мысль «Демона» и важна еще для нас сознанием Пушкина, что представляемый им идеал действовал болезненно на него самого. Действительно, в жизни поэта влияние подобной личности могло быть только минутным, скоропреходящим случаем. В той же первой главе мы находим одно недописанное четверостишие, перенесенное потом в «Графа Нулина»:

Так резвый баловень служанки,Анбара страж, усатый котЗа мышью крадется с лежанки,Протянется…… идет …

Место относится к XI строфе. Мы еще будем говорить подробнее о черновом, рукописном «Онегине». Есть даже печатное свидетельство этого способа создания. Несколько строф выпущенной 8-й главы напечатаны были в «Московском вестнике» 1827 года, № VI, под названием «Одесса». Таким образом, «Странствие Онегина», может быть, написано еще в 1826 году, вместе с 6-й главой романа. Заметка к этой выдержке из романа не менее любопытна. В журнале было оговорено в скобках: «Из 7-й главы «Онегина». Так, Пушкин в это время еще не знал даже о содержании будущих песен своей поэмы: седьмая глава «Онегина» наполнена портретом Татьяны, отъездом ее в Москву и описанием Москвы. Кроме всех других качеств, «Евгений Онегин» есть еще поистине изумительный пример способа создания, противоречащего начальным правилам всякого сочинения. Только необычайная верность взгляда и особенная твердость руки могли при этих условиях довершить первоначальную мысль в таком единстве, в такой полноте и художнической соразмерности. Несмотря на известный перерыв (выпущенную главу), нет признаков насильственного сцепления рассказа в романе, нет места, включенного для механической связи частей его. Из всех произведений Пушкина «Евгений Онегин» наиболее понятен иностранцам, которых поражают прелесть его развязки, теплота его чувства и, особенно, мастерство и грация основного его рисунка. Последнее делается для нас вдвойне замечательным после всего сказанного. Оставляем на время знаменитое произведение Пушкина; мы скоро возвратимся к нему еще с другими подробностями.

Глава XX

Значение первой половины 1830 г. в жизни поэта, история его сношений с братом Л. С. Пушкиным

Декабрь 1829 г. – Мысль о смерти, стихотворение «Брожу ли я вдоль улиц шумных…». – Выпущенная строфа из него и его значение. – Прогулка пешком в Царское Село и неизданное стихотворение «Воспоминаньями смущенный…». – Значение стихотворения. – Пушкину 30 лет. – Новое настроение духа в его произведениях. – «Ответ анониму», близость семейной жизни. – Отношения к брату Льву. – Братская любовь поэта, неизданные стихи «Брат милый…». – Французское напутственное письмо к брату при вступлении его в свет. – Русские письма А. Пушкина к брату в 1822 г., укор за употребление французского языка. – Нежные письма к брату тогда же. – Он делает брата редактором своих стихотворений. – Письмо к брату в 1823 г. о различных стихах, напечатанных в «Полярной звезде» в 1823 г. – Препоручения всех возможных родов. – Письмо 1824 г. о доставлении «Эды», «Русской старины», «Талии», спора меж Дмитриевым и князем Вяземским, «Чернеца» Козлова, высокое мнение о последнем. – Продолжение переписки, заметка о Хмельницком. – Заметка о наводнении 1824 г. – Черты сострадания в Пушкине. – Переписка с братом об издании первой главы «Онегина» в 1825 г. – Переписка о переменах в стихах «Онегина». – Мысль о втором издании «Кавказского пленника», предупрежденная самовольным изданием г-на Ольдекопа при переводе его на немецкий язык. – Как брат Лев смотрел на стихи и на авторские комиссии поэта. – Как начались литературные связи с Плетневым. – Пушкин поручает Плетневу издание своих сочинений. – Лев Пушкин и Плетнев издатели их. – Первый оказывается неисправным комиссионером. – Укор брату за равнодушие и легкомыслие в делах. – Замечание Пушкина о повести Погорельского «Лафертовская макавница». – Отношение Пушкина к брату Льву после 1825 г. – Возвращение к биографии. – Стихи Гульянова, писанные в июне 1830 г. и вызвавшие стихотворение «Ответ анониму». – 1830 г. и разница в настроении в двух его половинах. – Беспокойное искание цели существования в первой его половине. – Желание ехать за границу и определиться в Китайскую миссию. – Стихи об этом и примеры, как большая часть произведений его вызвана жизнью.

Замечательно, что в среде этой живой деятельности, в цвете сил и таланта, мысль о смерти стала мелькать перед глазами Пушкина с неотвязчивостию, которая так превосходно выражена в стихотворении «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» и проч., написанном «26 декабря 1829 года». Оно имеет пометку: «С. -Петербург, 3 часа, 5 минут», и одна строфа его, выпущенная впоследствии, еще сильнее подтверждает общую мысль поэта:

Кружусь ли я в толпе мятежной,Вкушаю ль сладостный покой,Но мысль о смерти неизбежнойВезде близка, всегда со мной.

В середине самого стихотворения есть еще одна недоделанная строфа, из которой ярко выходят два стиха, содержащие темное предчувствие:

Но не вотще меня знакомитС могилой ясная мечта…

Известно, что эта пьеса кончается радостным примирением с законами, положенными природе и человеку; но предчувствия обманули Пушкина. Еще целых 8 лет жизни с ее наслаждениями и с ее горем назначала ему судьба, но стихотворение само по себе остается как памятник особенного душевного состояния поэта. Часто и часто возвращался он к самому себе в эту эпоху и всегда с грустной мыслию. Усталое, неудовлетворенное чувство, жизнь, разобранная на множество целей, беспрестанно откидывали его к прошлому и к собственному сердцу. Голос, которым он говорил в эти минуты тайного расчета с самим собою, поразителен скорбью, жаром и глубокой поэзией души. Одной из таких чудных песен проводил он и 1829 год, предпоследний год холостой своей жизни.

Пушкин, как известно, был неутомимый ходок и иногда делал прогулки пешком из Петербурга в Царское Село. Он выходил из города рано поутру, выпивал стакан вина на Средней Рогатке и к обеду являлся в Царское Село. После прогулки в его садах он тем же путем возвращался назад. Может быть, в одно из таких путешествий задуманы были «Воспоминания в Царском Селе», помеченные в тетради его: «Декабря 1829 года. С. П. Б.». Только значительный навык, приобретенный нами в разборе его рукописей, помог нам списать в точности и сохранить это драгоценное во многих отношениях стихотворение.

ВОСПОМИНАНИЯ В Ц[АРСКОМ] С[ЕЛЕ]Воспоминаньями смущенный,            Исполнен сладкою тоской,Сады прекрасные, под сумрак ваш священный            Вхожу с поникшею главой!Так отрок Библии, безумный расточитель,До капли истощив раскаянья фиал,Увидев наконец родимую обитель,            Главой поник и зарыдал!            В пылу восторгов скоротечных,            В бесплодном вихре суеты,О, много расточил сокровищ я сердечных            За недоступные мечты!И долго я блуждал, и часто, утомленный,Раскаяньем горя, предчувствуя беды,Я думал о тебе, приют благословенный.            Воображал сии сады!            Воображал сей день счастливый,            Когда средь них возник ЛицейИ слышал…[144] снова шум игривый,            И видел вновь семью друзей!Вновь нежным отроком, то пылким, то ленивым,Мечтанья смутные в груди моей тая,Скитался по лугам, по рощам молчаливым…            Поэтом … забывался я!            И славных лет передо мною            Являлись вечные следы:Еще исполнены великою женою            Ее любимые сады!Стоят населены чертогами, столпами,Гробницами друзей, кумирами богов,И славой мраморной, и медными хвалами            Екатерининых орлов!14 декабря 1829. С.-Петербург.

Уже написав стихотворение, Пушкин снова возвращается к нему и добавляет его новой строфой:

            Садятся призраки героев            У посвященных им столпов;Глядите: вот герой, стеснитель ратных строев,            Перун кагульских берегов!Вот, вот могучий вождь полунощного флага,Пред кем морей пожар и плавал, и летал!Вот верный брат его, герой Архипелага,            Вот наваринский Ганнибал!

Вся строфа эта действительно необходима была для завершения пьесы, но и с ней еще оно представляет, как легко заметить, первый, невыправленный очерк – слабую тень того, чем оно могло бы сделаться, если бы художнический резец прошел еще раз по нем. Однако же и в том виде, в каком имеем его, оно еще дорого по истине чувства, по задушевному голосу, пробегающему в первых двух его строфах. Так провожал Пушкин последний год молодости своей: ему уже было 30 лет, и три четверти жизни для него промчались.

Совсем другие звуки, совсем другое настроение духа является в стихотворениях Пушкина следующего, 1830, года. Вспомним превосходную его пьесу «Ответ анониму»:

О кто бы ни был ты, чье ласковое пеньеПриветствует мое к блаженству возрожденье, —

которая с глубокой жалобой на участь поэта, покупающего внимание публики ценою собственных горьких дум и страданий, содержит намек на обстоятельство, переменившее как жизнь Пушкина, так и течение его мыслей. Но счастие поэта, – говорит он в конце своего превосходного стихотворения:

Меж ними не найдет сердечного привета,Когда боязненно безмолвствует оно…

Для Пушкина наступило то счастие, о котором, по свидетельству покойного Льва Сергеевича Пушкина, всегда мечтал поэт наш, – счастие семейной жизни. Кстати сказать здесь, что дружеское расположение поэта к Льву Сергеевичу началось весьма рано и долго продолжалось. Как старший в семье, Александр Сергеевич часто обращался к брату с советами, деятельною помощью, иногда выговорами и упреками, в которых чувство нежности и любви, может быть, выражалось еще сильнее, чем в положительном изъявлении его. Для брата своего, при вступлении его в свет, Александр Сергеевич написал длинное наставление, которое, может быть, составляет лучшую характеристику как нравов времени, так и его собственного душевного состояния в эпоху пребывания на юге России. Тогда же, именно из Кишинева, умолял он Дельвига принять молодого Льва Сергеевича под свое покровительство, как мы уже знаем из письма к первому от 23 марта 1821 года. Но так как почти ни одно чувство не проходило в душе Пушкина без поэтического отзвука, то в бумагах его сохранилось небольшое стихотворение, может быть и оконченное позднее, но нам доставшееся в отрывке:

Брат милый! отроком расстался ты со мной;В разлуке протекли медлительные годы:Теперь ты юноша и полною душойЦветешь для радостей, для света, для свободы.Какое поприще отверзлось пред тобой!Как много для тебя восторгов, наслаждений,И сладостных забот, и милых заблуждений…

Да позволено нам будет остановиться на несколько минут. В жизни Пушкина струна братской привязанности звучала сильно, и нельзя покинуть ее без внимания; но для изложения дела следует возвратиться опять к страннической жизни поэта на юге России и к пребыванию его в деревне в 1824–1825 годах.

Мы можем привести несколько строк из того дружеского письма, о котором упомянули выше и которым Александр Сергеевич напутствовал брата при вступлении его в свет. Оно писано по-французски и в целом представляет систему, изложенную очень остроумно, но весьма мало сходную с правилами самого автора ее, когда установился его взгляд на предметы. Система эта просто была модный лоск того времени, которым прикрывались старые и молодые люди для эффекта. Вот что извлекаем из письма:

«Vous êtes dans l’age oï 1’on doit songer а la carrière que l’on doit parcourir. Je vous ai dit les raisons, pourquoi 1’état militaire me parait préférable a tous les autres. En tout cas vetre conduite va décider pour longtemps de votre réputation et peutêtre de votre bonheur.

Vous aurez affaire а des hommes que vous ne connaissez pas encore… Ne les jugez pas par votre coeur, que je crois noble et bon, et qui de plus est encore jeune… Soyez froid avec tout le monde. La familiarité nuit toujours, mais surtout gardez-vous de vous у abandonner avec vos supérieurs, quelques soient leurs avances… Point de petits soins… Défiez-vous de la bienveillance, dont ovus pouvez être susceptible. Les homines ne la comprennent pas et la prennent volontiers pour de la bassesse, toujours charm es de juger les autres par eux-mêmes… N’acceptez jamais de bienfaits. Un bienfait pour la plupart du temps est une perfidie. Point de protection, car elle asservit et dégrade. J’aurais voulu vous prémunir centre les séductions de l’amitie, mais je n’ai pas le courage de vous endurcir l’âme dans l’age de ses plus douces illusions… N’oubliez jamais 1’offense volontaire… Peu ou point de paroles et ne vengez jamais l’injure par l’injure… Si l’état de votre fortune ou bien les circonstances ne vous permettront pas de briller, ne tachez pas de pallier vos privations. Affectez plutôt l’excès contraire. Le cynisme dans son âpreté en impose а la frivolité de l’opinion, au lieu que les petites friponneries de la vanité nous rendent ridicule et méprisables. N’empruntez jamais; souffrez plutôt la misère. Croyez qu’elle n’est pas aussi terrible qu’onse la peint et surtout que la certitude, oï l’on peut se voir d’être malhonnête ou d’être pris pour tel. Un jour vous entendrez ma confession; elle pourra couter а ma vanité, mais ce n’est pas ce qui m’arrêterait lorsqu’il s’agit de l’nterêt de votre vie»[145].

Письмо это было послано из Кишинева в Петербург, где тогда находился Лев Сергеевич Пушкин, и замечательно, что не только мысли, изложенные в нем, были чужды природе самого поэта, как скоро увидим, но он даже не любил французской формы в братской и дружеской переписке. Вот что писал он из того же Кишинева к молодому брату от 24 января 1822 года:

«Сперва хочу с тобой побраниться. Как тебе не стыдно, мой милый, писать полурусское, полуфранцузское письмо: ты не московская кузина. Во-вторых, письма твои слишком коротки: ты или не хочешь, или не можешь мне говорить откровенно обо всем. Жалею. Болтливость братской дружбы была бы мне утешением. Представь себе, что до моей пустыни не доходит ни один дружеский голос, что друзья мои как нарочно решились оправдать элегическую мою мизантропию – и это состояние несносно…» Вероятно, еще ранее Пушкин уже обращал внимание брата на неприятную смесь языков в его письмах: «Здравствуй, Лев! Не благодарю тебя за письмо твое, потому что ты мне дельного ничего не говоришь. Я называю дельным все то, что касается до тебя. Пиши ко мне, покамест я еще в Кишиневе. Я тебе буду отвечать со всевозможною болтливостию и пиши мне по-русски, потому что, слава богу, с моими… друзьями я скоро позабуду русскую азбуку. Если ты в родню, так ты литератор (сделай милость, не поэт). Пиши же мне об новостях нашей словесности. Что такое «Сотворение мира» Милонова? Что делает Катенин? Он ли задавал вопросы Воейкову в «Сыне отечества» прошлого года? Кто на ны (кто против нас – прим. ред.)? «Черная шаль» тебе нравится – ты прав, но ее ч(ерт) знает как напечатали[146]. Кто ее так напечатал?..» После этих двух писем получен был новый ответ Льва Сергеевича, который, как видно, остался недоволен замечаниями брата. Поэт возражает шутливо и снисходительно, но вместе с признаками горячей, истинно братской любви к молодому человеку! «Ты на меня дуешься, милый: нехорошо. Пиши мне, пожалуйста, и как тебе угодно – хоть на шести языках: ни слова тебе не скажу. Мне без тебя скучно. Что ты делаешь? В службе ли ты? Пора, ей-богу, пора. Ты меня в пример не бери. Если упустишь время, после будешь тужить… Тебе скажут: учись, служба не пропадет. Конечно, я не хочу, чтоб ты был такой же невежда, как [В. И. Козлов], да ты и сам не захочешь. Чтение – вот лучшее учение. Знаю, что теперь не то у тебя на уме, но все к лучшему.

Скажи мне – вырос ли ты? я оставил тебя ребенком, найду молодым человеком. Скажи – с кем из моих приятелей ты знаком более? Что ты делаешь? Что ты пишешь?.. Что мой «Руслан»? Не продается? Дай знать. Если же Слёнин купил его, то где же деньги? А мне в них нужда. Каково идет издание Б[естужева]? Читал ли ты мои стихи, ему посланные? Что «Пленник»? Радость моя! Хочется мне с вами увидеться: мне в Петербурге дело есть; не знаю – буду ли к вам, а постараюсь. Мне писали, что Батюшков помешался – быть нельзя. Уничтожь это вранье… Отвечай мне на все вопросы, если можешь – и поскорее. Пригласи Дельвига и Баратынского…»

Оставляя в стороне смешение языков, которому не чужд был и сам Александр Сергеевич в своих заметках для памяти, как мы видели, скажем, что молодой Лев Пушкин имел еще родственную черту с поэтом. Он обладал счастливой памятью и хорошим почерком. Оба эти качества сделали его привилегированным комиссионером поэта по части переписки стихотворений, исправления их и отдачи в журналы и альманахи. В такой должности и находился он действительно с 1821 по 1825 год, живя почти постоянно в Петербурге, между тем как другой брат его был вдалеке от столицы. Мы уже имели случай много раз в продолжение нашего труда черпать сведения и подробности из тогдашней переписки их. Приведем здесь еще несколько выдержек из нее для лучшего показания тех дружеских, коротких отношений, какие установились между обоими братьями с самого начала жизни.

По получении альманаха «Полярная звезда» 1823 г., где помещено было стихотворение Александра Сергеевича «К Овидию», помеченное там только двумя звездочками, его же пьеса «Мечта воина», элегия Гнедича «Тарентинская дева» и несколько пьес Дельвига, поэт наш беседует из Кишинева с братом о себе и других в таком удивительно простодушном и нежном тоне:

«Благоразумный Левинька! Благодарю за письмо. Жалко, что прочие не дошли. Пишу тебе, окруженный деньгами, афишками, стихами, прозой, журналами, письмами – и все то благо, все добро. Пиши мне о Дидло, об черкешенке Истоминой, за которой я когда-то волочился, подобно Кавказскому Пленнику. Б[естужев] прислал мне «Звезду»… Каковы стихи «К Овидию»? Душа моя! И «Руслан», и «Пленник» – все дрянь в сравнении с ними. Ради бога, люби две звездочки: они обещают достойного соперника знаменитому Па[нае]ву, знаменитому [Рылееву] и прочим знаменитым нашим поэтам. «Мечта воина» привела в задумчивость воина, что служит в иностранной коллегии и находится ныне в бессарабской области[147]. Эта «Мечта» напечатана с ошибочного списка: «призванье» вместо «взыванье», «тревожных дум», слово, употребляемое знаменитым Р[ылеевым], но которое по-русски ничего не значит; «Воспоминание и брата и друзей» – стих трогательный, а в «Звезде» просто плоский. Но все это не беда, были бы деньги. Я рад, что Глинке полюбились мои стихи; это была моя цель… Гнедич перебивает у меня лавочку:

Увы! Напрасно ждал тебя жених печальный…[148] —

непростительно прелестно. Знал бы своего Гомера, a то и нам не будет места на Парнасе. Дельвиг, Дельвиг! Пиши ко мне и прозой, и стихами; благословляю и поздравляю тебя. Добился ты наконец до точности языка – единственной вещи, которой у тебя не доставало. En avant! Marche![149] – 30 января (1823)».

Препоручения всех возможных родов сыпались градом на Льва Сергеевича от странствующего брата его: «Mon риге а eu une idée lumineuse, – пишет он ему из Кишинева в 1823 году, – c’est celle de m’envoqer des habits; rappelez – la lui de ma part[150]. Еще слово: скажи Слёнину, чтоб он мне прислал… «Сына отечества» вторую половину года. Может вычесть, что стоит, из своего долга». Слёнин, как известно, купил первое издание «Руслана», но выплачивал деньги по частям и даже книгами. «Друг мой, – повторяет Пушкин из Кишинева в том же 1823 году, – попроси И. В. Слёнина, чтоб он, за вычетом остального долга, прислал мне два экземпляра «Людмилы», 2 экземпляра «Пленника», один «Шильонского узника», книгу Греча и Цертелева древние стихотворения – поклонись ему от меня». О книгах вообще шла переписка весьма жаркая. Так, в 1824 году из Михайловского Пушкин пишет: «Брат! Ты мне перешлешь немецкую критику «Кавказского пленника» (спросить у Греча) да книг, ради бога книг! Если п[етер]б[ургские] издатели не захотят удостоить меня присылкою альманахов, то скажи Слёнину, чтоб он мне их препроводил, в том числе и «Талию» Булгарина… Стихов, стихов, стихов!.. Conversations de Byron, Walter Scott:[151] эта пища для души. Что ж Чухонка[152] Баратынского? Я жду…». Все эти комиссии не так скоро исполнялись, как желал бы поэт. О «Чухонке» он повторяет свою просьбу несколько раз, один за другим, хотя она еще не выходила из печати. «Торопи Дельвига[153], присылай мне чухонку Баратынского – не то прокляну тебя» (1824). «Пришли же мне «Эду» Баратынского. Ах, он, чухонец! Да если она милее моей Черкешенки, так я повешусь у двух сосен и с ним никогда знаться не буду» (1824); а раз поэт вышел даже из терпения: «Да пришли же мне «Старину»[154] и «Талию». Господи помилуй, не допросишься!» В следующем затем письме Александр Сергеевич излагает уже свои поручения стихотворно: «Брат, здравствуй! Писал тебе на днях, с тебя довольно. Пришли мне «Цветов»[155], да «Эду», да поезжай к Энгельгардтову обеду. Кланяйся господину Жуковскому, заезжай к П[ущи]ну и Малиновскому. Поцелуй Матюшкина, люби и почитай Александра Пушкина (декабрь 1825)». Получив наконец «Эду» и «Талию», альманах г-на Булгарина, он пишет о первой то письмо к Дельвигу, которое уже нам известно, а о второй упоминает в приводимом нами теперь (1825): «Между тем пришли мне тот № «Вестника Европы», где напечатан второй разговор Дмитриева[156]. Это мне нужно для предисловия к «Бахчисарайскому фонтану». Не худо бы мне переслать и весь процесс (и «Вестник», и «Дамский журнал»).

Подпись слепого поэта тронула меня несказанно. Повесть его[157] прелесть. Сердись он, не сердись, а «хотел простить – простить не мог» достойно Байрона. Видение, конец – прекрасны. Послание, может быть, лучше поэмы; по крайней мере, ужасное место, где поэт описывает свое затмение, останется вечным образом мучительной поэзии. Хочется отвечать ему стихами. Если успею, пошлю их с этим письмом[158].

Если можно, пришли мне… Child-Harold Ламартина. То-то чепуха должна быть! Да вообще что-нибудь новенького, да и «Старину». «Талию» получил и письмо от издателя. Не успел еще пробежать: «Ворожея» [В «Русской Талии», драматическом сборнике г-н Булгарина (1826), было напечатано несколько явлений из комедии-водевиля кн. Шаховского «Ворожея, или Танцы духов» и отрывки из трех произведений Н. И. Хмельницкого: из перевода его «Школа женщин», из комедии «Нерешительный, или Семь пятниц на неделе» и куплеты из водевиля «Суженого конем не объедешь»] показалась мне du bon comique[159]. А Хмельницкий – моя старинная любовница. Я к нему имею такую слабость, что готов поместить в честь его целый куплет в первую песнь «Онегина». Да кой ч[ерт], говорят, он сердится, если об нем упоминают, как о драматическом писателе!..» Комиссии относились иногда и к весьма обыкновенным вещам: «Пришли мне бумаги почтовой и простой, – пишет Пушкин, – если вина, так и сыру; и (говоря по-делилевски) витую сталь, пронзающую засмоленную главу бутылки, т. е. штопор» (1824). Иногда также очень дельные комиссии перемешаны бывали с обыкновенными, и притом весьма оригинальным образом! «…№ 3. Пришли мне: 1) Oeuvres de Lebrun, odes, elegies etc. найдешь у St. Florent[160]. 2) Серные спички. 3) Карты, т. е. картежные (об этом скажи Михайле: пусть он их и держит и продает). 4) «Жизнь Е. Пугачева». 5) «Путешествие по Тавриде» Муравьева. 6) Горчицы и сыру, но это ты мне и сам привезешь…». В другой раз Пушкин начинает лаконически: «Фуше, Oeuvres dram (atiques) de Schiller, Schlegel, Don Juan (последние 6 и проч. песни), нового Walter Scott'a», «Сибирский вестник» весь – и всё это через St. Florent, а не через Слёнина. Вино, вино, ром (12 бутылок), горчицы, Fleur d’orange, чемодан дорожный, сыру лимбургского, книгу об верховой езде, – хочу жеребцов выезжать: вольное подражание Alfieri[161] и Байрону» (1825). Бывали, однако ж, комиссии у Александра Сергеевича, которые, по существу своему, стояли несравненно выше всех других поручений. Так, при получении известия о наводнении в Петербурге он предается и серьезным размышлениям, и шутливости, но вдруг прерывает и то и другое следующим замечанием: «Этот потоп с ума мне нейдет. Он вовсе не так забавен… Если тебе вздумается помочь какому-нибудь несчастному, помогай из онегинских денег, но прошу, без всякого шума: ни словесного, ни письменного…» (8 декабря 1824). В другой раз он делает такую приписку к брату: «P. S. Слепой священник перевел Сираха (см. «Инвалид» № какой-то), издает по подписке; подпишись на несколько экземпляров» (1825). Эта комиссия родилась уже без всякого вызова или побуждения с какой-либо стороны.