Моран дивий. Книга вторая. Реноста

– Позволь, светлая княжна, слово молвить.

– Отчего же, – растерянно облизнула я губы.

– Осмелюсь посоветовать оставить при себе сию вздорную девицу. Княжне в просвещённой столице дубрежей необходимо достойное сопровождение.

Не дожидаясь ответа от «светлой княжны», растерянно лупающей на него глазьми, сотник подозвал кметя и велел устроить «девицу с кощей ейной аки подобает».

– Напрасно взял ты её, сотник, – ухмыльнулся Миро, сдерживая пляшущего под ним коня. – Раздор в дружине посеешь. Это ж не девка, а погибель сущая.

– Коли понадобится мне выслушать твоего совета, кметь, тебе сообщат, – ответил тот спокойно. – Размещай воев, староста, – обратился он к биреву, – хорош тут с караваем топтаться. Торжественный митинг отменяется по техническим причинам.

– Чего отменяется? – озадаченно прошептала мне в ухо Держена.

Мы проводили сотника взглядом, да и отправились к старостину дому под охраной десятка оружных из Межамировой дружины.

Держена пнула камешек носком сапога.

– Ужо и этот угрицкий петух возмечтал на куру нашу взгромоздиться, – буркнула хмуро.

– К чему изветишь? Не таков он… – я потёрла горящие уши. Отчего слова её укололи внезапно и болезненно? Какое мне дело до развлечений угрицких воев?

– «Не таков», – передразнила поляница, бросив на меня жалостливый взгляд. – Ох, Рыся, дурочка ты моя рыжая…

* * *

Староста нырищский расстарался: пир, устроенный им ввечеру, был выше всяческих похвал.

Убранные полотном столы в общинном доме ломились от снеди, несмотря на послезимник. Весна-то она, можа, и красна, да зерном пуста – все поскрёбыши вылизаны, все сусеки выметены. Токмо широко принять гостя, накормить так, что ни вздохнуть ему, ни охнуть, напоить так, чтоб два дни после икалось – святая обязанность каждого сулема. И откуда только что берётся? Вот уж диво так диво. Сами-то по весне пустые щи на крапиве хлебают, хорошо, коли репкой заедают. Дичину и ту жалеют – плодится она по весне, зверят малых выгуливает – грех трогать зверьё ныне. Да и себе в ущерб. Но коли гостя принять выпало – тут и пироги с требухой, и калачи с маком. Хозяйка знай мечет на стол разносолы и виниться пред людьми не забывает за скудость угощения…

Вервь поклонилась княжне славными куницами, столь ладно выделанными, что в шубе, из них пошитой, не стыд и в пресыщенном Дубреже показаться.

Я благодарила общину, улыбалась большухе, кивала старосте, пила не хмелея, ела, не чуя вкуса… В чадном мареве факелов, гуле голосов, взрывах хохота, треньканье гуслей пиршественная зала мнилась наваждением. Тяжким сном, от коего должно очнуться – да затянул, не пускает. Хотелось зажмуриться и проснуться. Оказаться дома, под родным одеялом, прислушаться к сонному дыханию сестрёнок, к стрёкоту серой кошки, к возне и попискиванию её котят-слепышей и… понять, что ничего не было: ни угрицкого посольства, ни сватовства, ни злых Зоряниных слов – НИЧЕГО! Только низкое небо Болони, лесные тропки – знакомые, словно линии на ладони, – истопка в Моране, широкая Ветлуга в густой осоке…

Боги… Почто я всё это покинула? Куда полезла, поперёд собственной судьбины? К чему эта жертва? Кому эта жертва? Суломани? А что такое Суломань? Земля? Трава на ней? Небо над ней? Зачем траве и небу мои страдания? Не всё ли одно земле чьи ноги ходят по ней – сулемов ли, сили, дубрежей? За каким же Истолой мы бьёмся за неё и умираем?

Нет же. Глупости говорю. Суломань – это народ, порождение той земли и того неба – Сурожи да Сведеца. Отними у человека дом – станет он шишей презренным. Отними у народа землю – не станет народа…

Выходит, им ты должна, людям своим? Всю свою жизнь должна. За что? За то, что презирали тебя? Смеялись над тобой? Обижали тебя?

Кого ради, боги?

Ради матери, которая двух ласковых слов мне за всю жизнь не сказала? Ради Межамира, который, коли долг потребует, продаст меня и купит, а коли надо – и голову снимет? Ради Белавы? Зозуни? Лиходея? Миро? Ради какого народа, боги?

Я зажмурилась. И открыла глаза. Ничего не изменилось – сон не развеялся, тяжесть с души не стекла мутной водой… Попробовала ещё раз.

Держена покосилась на меня обеспокоенно. Я сидела между ней и братом. За спиной возвышались безмолвными идолами два кметя при оружии и в байданах. Отныне повсюду с ними. Лишь при походе в кусты братец милостиво позволил ограничиться сопровождением Держены.

Межамир молча отодвинул от меня кубок с хмельным мёдом. От него, видимо, тоже не укрылись мои гримасы.

Из рыжих колеблющихся всполохов соткалось лицо сотника, сидящего напротив Межамира. Склонившись ошую, к Белаве, он что-то говорил ей вполголоса.

Прелестная как никогда, в высоком девичьем венце с жемчужными подвесками, тонкотканой рубахе, расшитой цветами и птицами, в душегрее собольей, с перекинутой на высокую грудь золотою косой, она слушала воя, опустив пушистые ресницы, и лёгкая рассеянная улыбка блуждала на её румяных губах.

Я любовалась Белавой. На красоту такую можно смотреть до веку – глаз не оторвать. То-то кмети соловели, останавливаясь на ней взглядом. Но, правда, отводили глаза тут же. То, что сотник посадил её рядом с собой, красноречивее слов объясняло остальным, что с девкой этой никому боле не светит.

… – Гляжу, выскаквает прям на меня из-за угла вырыпень энтот, – доносилось до меня через Межамира. Рассказчик имел голос зычный, привыкший перекрикивать спорщиков на пирах и шум сражения в вольном поле. – Морда кровью размалёвана, здоровучий, аки бугай, лохматущий, аки шатун в линьке. Топориком покручивает, страшненько так порыкивает – куда как хорош! Ну я и отмахнулся от его секирушкою своея, да дале пошёл. Не успел познакомиться. Эт мне уж опосля сказывали, что непобедимого бешеного бера я походя распластал. Нету в них, балбес, ничего ужасающего, – поучал голос кого-то, кому в назиданье, должно, и предназначалась баснь сия, – скоморошество одно, кое только мальцов-первоходков устрашить может. А по мне – хоть бер, хоть хер собачий. Я тех дубрежей рубил и рубить буду! Неча меня в бок пихать, – тыркнул он сидящего рядом, – щас так пихну – рёбра в брюхо ссыпятся!

Я увидела, как сотник, отвлекшись от Белавы, откинулся спиной на срубяную стену, вытянул руки по сторонам свого блюда, побарабанил пальцами.

– Межамир, – сказал он медленно и будто бы негромко, но как-то гулко что ли, так, что голос его спокойный перекрывал гвалт и ближние выкрики. – Я не дубреж и не служу дубрежскому князю. Но дружина моя, мои побратимы большей частью из тех краёв. Боюсь, они могут не понять выступлений некоторых твоих людей. И не найти им оправдания во хмелю.

– Оправдания?! – взвился смутьян. – Эт хто ж тута оправдываться перед дубрежью собрался?

Я немного подалась назад, чтобы рассмотреть разбушевавшегося кметя из-за широкой спины брата.

– Дядько Сван, – нахмурился Межамир, – придержи язык.

– Ты, княжич, рот мне не затыкай, – кметь поднял на него тяжёлый взгляд, ржавая борода его подрагивала. Он был не молод, но могуч и справен. И всё ещё ходил в походы с князем вместо того, чтобы ремесленничать да хлеб сеять в Болони, да внуков белобрысых тешить резными свистульками. А и не было у него внуков. И жены не было, и детей, и добротной одрины на высоких сваях. Только дружинный дом да лучший меч в Суломани из наикрепчайшего и наизвончайшего булата табирского, взятый в бою много лет назад. – Мнишь, коли большуха повелела с дубрежами челомкаться отныне, коли родной дочки для сего не пожалела, думаешь все так и кинуться брататься? Знай, не быть тому! Слишком много крови между нами. Куды девать её прикажешь? Сделать вид, что не было ничего? Не было на свете никогда моих четверых сынов, а, княжич? Коих дубрежи посекли? Не было родичей моих со Сторожевых холмов, коих умучали люто? С этим-то что делать прикажешь, Межамир? На кой мне это твоё замирение? Ради чего мне с дубрежами брататься?

Он прижал к глазам кулаки, унимая злые пьяные слёзы, отвернулся.

– За ради Суломани, Сван, и людей её, кои сынов своих ещё не потеряли. Али желаешь горе своё их горем сделать?

– Ради Суломани… – буркнул сидящий рядом с дядькой Сваном воин. – За ради Суломани давно наёмники в походы ходять. Половина княжьей дружины из них. Нету, поелику, у сулемов воинов – кончились! Скоро-от одна большуха в Болони останется. Вот нехай сама и ходить за Суломань…

Даже в тёплых отблесках факельного огня было видно, как побелело лицо брата и костяшки стиснутых им кулаков. Я почувствовала холодный пот на висках и провела по лбу дрожащими пальцами.

– Кто ещё так думает? – проговорил княжич глухо.

– А многие, – ответствовал тот же воин. – Многие говорят, что княгиня довела Суломань до погибели. Местью своей за отца твого. Говорят, будто на погребальный костёр она не только Витко дубрежского положила, она всю Суломань к Истоле сраному спалила в ту ночь!

– Да ладно тебе, – откликнулся с противоположного края молодой долговязый кметь, которого Сван насчет непобедимых беров наставлял, – будто княгиня эту войну начала! Будто для радости душевной она того Витку порешила. Чай, князь-то ейный не с коня сверзился-убился, а в битве с дубрежью пал…

– Может и не она начала, – преувеличенно ровно ответствовали ему, – может, он и в битве пал. Только был тогда у ей случай с дубрежью замириться, а большуха сулемская вместо переговоров кровавую ярмарку устроила.

– Замириться?! Истола тебе, окаянному, в печёнку! Разумеешь ли что говоришь? Замириться, чтобы кем стать под Дубрежью? Данниками жалкими? Рабами бессловесными? По девке с дыму, по кунице с рыла? Полста парней кажын кологод набранцами бесправыми в войско дубрежско? Тем замириться? Легше бы стало Свану, коли сыновья евойные не за родную землю да за волю полегли, а за жито Дубрежское? Достойная замена!..

– Не тебе, соплезвон, судить что было бы, чего не было бы!..

– А ну! – Сван, оторвав руки от лица, вскочил вдруг, перемахнув через лавку, выхватил свистнувший меч. – Кто напервой – подходи, вырыпни дубрежски!

Зашипели потянутые из ножен мечи, кмети стали привставать настороженно.

Межамир перекинул ноги через лавку, поднялся тяжело, грузно как-то, стал напротив буяна.

– Ну, я напервой, – молвил он севшим голосом. – Руби, дядька Сван, авось полегчает…

Досаду на нежданного безоружного супротивника смела клокочущая ярость, прорвавшаяся глухим рычание. Ярость взметнула горящую огневыми всполохами сталь дюжей лапищей старого воя и обрушила её на голову ставшего на пути.

Завизжала Белава и взвизгнула сталь Сванова о прикрывший княжича меч Миро. Крепок оказался булат табирский, крепка рука, им владеющая, – подставленное под удар железо разлетелось осколками, зазвенев о морёное дерево стен и половиц. На рассечённой деснице Миро вспыхнул чёрной влагой разруб. Свану уже выкручивали руки, кто-то приложил его череном по затылку, угомонив старика…

Белава давно не кричала, но в ушах у меня по-прежнему звенел её заполошный визг. Будто в той звериной девичей плище воплотился для меня весь ужас, вся невообразимость происходящего.

Я растерянно повела глазами по залу. Звон продолжался, заглушая крики и брань. Испарина выступила под нарядной рубахой, перед глазами зажужжал чёрный рой диких лесных пчёл. Я с усилием мотнула головой, отгоняя их, и стала заваливаться на Держенино плечо. Последним всплеском сознания был хлёсткий ожог, полоснувший кожу на шее, вибрирующая у лица сталь метательного ножа, звонко врубившегося в резную спинку кресла, чёрный водоворот падения в пустоту и тяжесть Держениного тела сверху.

«Уведите княжну!» – кричал кто-то. Но кто? Этого я уже не поняла, проваливаясь в неудержимо заглатывающую меня черноту.

* * *

Ночной лес безмолвствовал. Видно, усыпил Сведец весенние буйные ветры, запер их в Ворчун-горе на семью семь замков серебряных, на тридесять цепей железных, дабы ничто не нарушило волшебства перехода ночи травня в ночь цветеня. Он возжёг частые звёзды на синем скарлате, сплёл из них причудливые узоры, красуясь пред супружницей своей, Сурожью цветущей…

Высоко вознесла око своё Макона, озирая юдоль земную да беспредельность небесную в напрасной надежде узреть Варуну. Молочный свет её касался верхушек тёмных елей, перебирал их ветви, пытаясь заглянуть в мрачную, дремучую глубину – может, любый просто играет с ней в прятки? Не ушёл, не сгинул за горизонтом – почему бы не подождать ему Макону горькую сегодня? Ведь она почти нагнала его… Чем крепче весна, тем меньше меж ними расстояние. Случается, удаётся ей налюбоваться на него издали, поднявшись высоко в голубом небе ещё незавершённого дня.

… Хрустнула ветка. Я вздрогнула, озираясь и… перевела дух, уразумев, что хрустнуло под моей ногой. Двинувшись наугад в чернильной темноте подлеска, я изредка поднимала глаза к светлым вершинам елей, дабы убедиться, что не ослепла. Моё дыхание, шорох травы и хруст шагов казались оглушительными в застывшем безмолвии. Но слышать их было спокойней, чем не слышать ничего.

Я шла вперёд, вытянув руки и не задаваясь лишними вопросами. То, что меня окружал Моран, я поняла сразу. Учуяла, мабуть, его особливое дыхание? Отчего бы и нет… А вот как я здесь оказалась? И зачем? Что делать дальше? В голове было легко и пусто. Я просто шла в темноте, вдыхая запахи цветущей земли, не маясь замятней по поводу окшеней и волчих ям. Мне было отчего-то покойно.

Подлесок расступился широко, открывая сверкающую под луной заводь лесного озерца. Залюбуешься невольно его призрачной красой: берегами, поросшими зорянкой; мшистыми валунами, разлёгшимися у воды большими сонными медведями; ракитами, полощущими растрёпанные космы в серебре воды; темнеющими у берега листьями кувшинок и… бледными водяницами.

В полной тишине грелись они в свете луны, подставляя ладони под лунное молоко, проливая на себя его колдовской свет. Сидящая ко мне ближе всех чесала длинные тёмные волосы, стекающие сквозь зубья гребешка, словно масло. Она повернула ко мне белое лицо с чёрными провалами глаз – пряди перетекли ей за спину, оставив одну на груди водянистою веретеницей.

«Ты пришла, рыжая княжна», – колыхнулись над головой листья.

Длинные космы, укрывающие валун под ней, играли бликами, шевелясь слегка, словно от лёгкого ветерка.

«Устала ждать тебя…», – движение воздуха, лёгкое, словно выдох, тронуло мою щёку.

– Кто ты? – прошептала я, складывая за спиной пальцы в солнечный знак и глядя завороженно в неподвижное лицо.

«Водяница горькая».

– Кем была ты?

«Морою».

– Как прозывали тебя?

«Сунежею».

– Чего хочешь от меня?

Водяница медленно, с усилием повернула голову, подставив лицо луне.

«Разве ты не ведаешь, – зашелестело вокруг меня, – разве не догадываешься? Али мало старуха рассказала обо мне?»

Я молчала. Молчал и лес.

«Утешения ищу. Боли своей утешения, обиде своей, смерти своей лютой… Не нахожу. Где оно, княжна? В чём оно, ведаешь?»

Медленно, рывками изогнув шею, водяница вновь уставилась на меня могильной ночью глаз.

«Может, в возмездии оно?»

Шелест слов утих, канув в мёртвую тишину леса. Тишина окружила, укутала тяжким душным одеялом – гулкая, вязкая, словно вода. Я помотала головой.

«Как глаголит Правда сулемская? – зашелестели вновь листья. – Умерший поганой смертью, погубленный татем не найдёт дороги через Калинов мост, покуда отомщён не будет. Но кто заступится за бедную деву безродную, сироту горемычную? Кто, княжна? Маюсь я водяницей от веку, нету мне избавления…»

Око Маконы мазнула по краю лёгкая перистая тучка, притушила сияние его истовое. Водяница будто вздрогнула, выронила гребень. Подружки её, белея холстом рубах, завесив мёртвые прелести водорослями волос, побрели в озеро, натужно переставляя ноги.

«Сунежа… Сунежа… Сунежа… – перекликались голоса в листве. – Отпусти её, Сунежа, не губи её, Сунежа, жемчугов речных соберём тебе на очелье…»

Водяница поднялась с камня неровно, неловко, повернулась спиной ко мне и зашагала в воду.

«Помоги мне, – шептали листья, – помоги мне, княжна. Чем хочешь одарю – златом, властью, силой, другом милым, давно желанным… Что хочешь? Знаешь ведь кто я, только попроси…»

– Мира, – хрипло произнесла я, – мира хочу в душе. Можешь?

Лунный свет истаивал, пожираемый чёрным облаком – мутная, словно завешенная тонким полотном луна слепла, из последних усилий сопротивляясь опутывающему её мороку, провожая бедную жалицу свою – водяницу – в её стылую могилу.

Сунежа остановилась по пояс в воде.

«Не нужно, княжна… Не нужно пытаться хитрить со мною. Я столько веков ждала твоей помощи, что ныне уж не отступлюсь. Ты всё равно сделаешь это для меня…»

Луна погасла, погрузив лес в непроглядный мрак.

– Почто я? – мой крик увяз в темноте, упал тяжелым камнем, стух…

Руки шарили вокруг, пытаясь схватиться за что-нибудь в огромной чёрной пустоте. Хоть за что-то – уцепиться, подтянуться, выбраться… Я знала, что должно получиться. И получилось. Крепко вцепившись в спасительный посыл яви, я начала споро пробираться на свет, на звуки, на запах… Да, я поняла, за что уцепилась: это был густой травяной дух, даже скорее сенной – сладкий, чудесный, живой.

Мнилось мне, что заснула в сеннике дедовой одрины – сейчас поверну голову, и защекочат лицо травинки-соломинки, открою сонны очи – и зажмурюсь от бьющего в чердачное оконце солнца. Под рукой нащупала шелковистый мех, запустила в него пальцы…

– Киса-киса, – позвала дедову пегую кошку.

– Очнулась, – сказал кто-то надо мною гулко, будто в ведро. – Подай чашу.

Я попробовала открыть глаза. Удалось не сразу. Я лежала на лавке в светлице дома Нырищского старосты. За бычьим пузырём окон было темно. Горели, потрескивая, несколько лучин в резных кованых светцах – не бедствовал, видать, бирев.

Надо мной сидела бабка Вежица. Она подтянула повыше укрывавшее меня меховое одеяло, в которое я вцепилась пальцами, и приняла от кого-то глиняную кружку с крепким травяным взваром. Козий вьюнок, подумалось отрешённо, это он так пахнет.

– Бабушка, – голос звучал сипло и слабо. – Что было?

– Обморок на тебя нашёл, – мора подула на парящую кружку.

Я прикрыла глаза, потом снова посмотрела на неё.

– Она приходила ко мне, – прошептала я одними губами, поймав взгляд Вежицы. – Сунежа. Мести жаждет чрез помогу мою…

Лицо старухи затвердело как-то сразу, окаменело скорбными морщинами своими, напряглось.

– Ты согласилась?

– Нет, – беззучно шевельнулись мои губы.

Вежица поставила кружку рядом с собой. Легко, за подбородок, повернула мою голову набок, принялась протирать и смазывать саднящую шею.

– У неё нет власти заставить тебя…

– А мне почудилось, будто есть. Я боюсь, Вежица.

– Давай присядем, дитятко, – мора помогла мне подняться, вставила в холодные ладони кружку. Я аккуратно, дуя на кипяток, мелкими глотками отпила обжигающего отвару, прислонилась спиной к тёплой срубяной стене.

– Не бойся её, – тихо проговорила старуха, не глядя на меня, усердно перебирая свои лекарские снадобья. – Себя бойся, девонька…

В голове моей светлело, разум прояснялся постепенно, отряхивая путы морока, напоминая о произошедшем на пиру и всё более отодвигая в зыбь сновидений явление Сунежи. Я потянулась пальцами к шее, но мора хлопнула по руке, погрозила пальцем:

– Нечего мацать, заразу часом занесёшь! Давай перевяжу…

– Что у меня там? Откуда?

Я наморщила лоб, вспоминая. Скрипнула дверь.

– А что с Держеной? Где она?

– Да туточки я! – отозвалась поляница, возникая над плечом моры. – Бегала посты проверяла под твоими окнами – бдят ли…

– Посты, значиться… – протянула я, чуя внутрях мерзкую холодную щекотку. – Ужо мне, бедунице…

Деланно бодрое лицо подруги помрачнело.

– Того, кто ножик-от в тебя метнул, так и не нашли. Межамир бесится, готов всю дружину вокруг светёлки твоей расставить. Да толку-то. Вои они к открытому бою привычные, не к игрищам этим Истоловым. Тати бьют исподтишка, да в темноте, да так, что концов опосля не сыщешь. Энтот-то сучий потрох – умелец, видать, каких поискать. Так измудрился, чтоб метнуть незаметно – из-под полы, да без замаха, дабы не углядел никто. Да и времечко выбрал удачное – так ужо все увлечены были представлением Свановым, вельбруда бы не углядели, что уж до мужичка скользкого…

– Кого не углядели? – удивилась я.

– Вельбруд, – почему-то смутилась Держена, – сие зверь есть диковинный в полуденных землях. Зело мохнат, огромен и норовист. А из спиняки евойной два мешка растут – в одное он воду запасает, в другий – харч. Оттого может цельный год не есть и не пить. Во как! Кощ один баял. Мы его нынешним студенцом в сражении взяли. Он не дубреж, наёмником сражался. Дивно выглядит – черняв глазами да волосом, кожей тёмен… Я за ранами его ходила, вот он мне побасенки-то всяки сказывал. Смешно так по-полянски изъяснялся,– смущённо улыбнулась поляница, просветлев грубыми чертами лика свого, – будто дитя малое слова коверкал. Не всегда и понять можно было. Говорил, возьму тебя, воительница храбрая, в жёны, славных воинов ты мне родишь…

– Ну, сие-то ты поняла, видать, – Держена шмыгнула носом, заозиралась по сторонам сердито. – Ну и где ж тот кощ? Чегой-то не припомню такого в Болони… – я протянула кружку Вежице.

– Допей! – буркнула та сердито. Я послушно залила в себя остатки.

– Так не довезли, – подруга махнула рукой, хохотнула как-то натужно, – помер в дороге-то.

… Выходит, ожог на шее, гулко дрожащий в стене нож у самого лица – это всё мне не приснилось. Это не обморочный морок, как явление Сунежи. Это явь. Кто-то, среди друзей, в родных Нырищах, метал мне нож в горло, дабы умерла я, захлёбываясь собственной кровью. Страшно? Пока нет. Потому, видать, что неуразумеваемо.

– Понеже он…

– Послушай, – поглощённая своими думами, я перебила Держену, – ведь можно же проследить путь ножа по тому, как он в стену вошёл, узнать с каковой стороны он прилетел, кто за столом в том месте сиживал…

Держена споткнулась на полуслове, поперхнулась воспоминаниями, из коих её так грубо выдернули. Наивно-блаженное выражение сползло с её лица, она нахмурилась.

– Так смотрели, а как же. Положили, что ножик не от столов пиршественных прилетел, а от перехода в поварню. Там и челядь, и кощи сновали, и кмети мимо ходили к выходу – кто до ветру, кто до девки, кто так, освежиться, мабуть…

Значит, вот она – та самая стрела в спину, о коей Межамир толковал… Быстренько же опасения его воплотились, и дня не прошло с разговора нашего. Кому же помешала никчёмная сулемская княжна, ставшая невестой угрицкого князя?..

– А бросок был куда как хорош – не иначе щур тебя уберег обмороком этим. Коли не начала б ты в миг тот роковой падать – попал бы ровнёхонько в цель. И не успела бы я, сторожица твоя, ничего предпринять. Эт я уж опосля тебя с лавки сдёрнула под себя, гаркнула, чтобы татя держали – не все ж и поняли сразу, что произошло. Межамир с сотником угрицким ныне там свирепствуют. Свана в поруб кинуть велели, да не аки буяна пьяного, аки пособника убийцы! И Дражко с ним, того, что подпевал дурню старому, княгиню пустословьем своим бесчестил. Пытать, видать, будут, дознаваться имени подельников. Кощей всех допрашивают, поварню вверх дном перевернули. Самой большухе нырищской и то недоверие высказали – слыханное ли дело? Кто ж из сулемов на гостей руку поднимет?

– Хорош трепаться, – буркнула Вежица от противоположной стены, устраиваясь на ночь. – Будя.. Спать пора. Иди, Зозуня, не нужна боле.

Тут только я заметила Белавину распутёху. Она сидела тихохонько в углу, забравшись с ногами на лавку, перебирала кисточки своей понёвы, представляя их в виде кукол, разговаривая за них полушёпотом и переставляя по замызганному холсту передника. Зозуня вскинулась, услышав распоряжение, соскользнула с лавки и закосолапила проворно к двери.

Я проводила её взглядом и тут же о ней забыла.

Держена, отстегнув меч, стала укладываться прямо на половике у моего ложа.

– Держена! – прошипела я. – Что творишь?

– Я сторожу тебя, княжна. Так положено, – она спокойно улеглась на бок, сжав в руке древко боевого топорика.

Вежица не стала гасить лучины. Мало ли что – вдруг тать проберётся? При свете-то распознать угрозу и обличье умысла всё ж сподручнее. Они горели, тихонько потрескивая, роняя шипящие угольки в корытца с водой. Я долго наблюдала их трепещущий свет сквозь закрытые веки…

– Держена! – позвала я.

– Ммм…

– Дивлюсь с тебя… Порою такая ты умудрённая, меня наивностью попрекаешь. А порой сама на веру принимаешь побасенки разны, словно дитя неразумное… Это ж надо было кощу тому чернявому поверить, сказкам евойным!

Держена молчала. Я уж решила, что не добудилась её, когда она проговорила тихо:

– Мнишь, не пошёл бы он в род мой… мужем моим?

– Да при чём здесь..? Ну, это само собой… Ты ж раны его врачевала, вот он и удерживал тебя при себе обещаньем-то, обадил… Но я не об этом. О вельбруде. С мешками на спине это он уж явно перегнул! Вот уж враль-то знатный! Один, значиться, для воды, другий для еды! – я фыркнула. – Ему бы гусли в зубы, да по Суломани бродить, басни честным землепашцам наговаривать – ни дня б голодным не сидел!