Все живы

Бабушку он сначала узнал только по знакомому халату, переброшенному через спинку кровати, – так изменила ее болезнь. Она дремала на высокой подушке, и ее бледное лицо с синюшными губами словно расплывалось книзу – так показалось Боре. Дышала она как-то странно, как будто недавно поднялась на гору и никак не напьется воздуха.

– Бабушка… – негромко позвал Боря, не вполне уверенный, что можно ее будить.

Сначала ничего не изменилось, и он уже было решил тихонько выйти из палаты, как баба Галя пошевелилась, приоткрыла глаза, которые тут же защитила рукой от света, и прошептала:

– Боря… Прикрой занавеску. Спасибо. Садись сюда. Хорошо, что ты пришел.

– Бабушка… Тебе больно, да? – поразившись ее голосу, такому незнакомому, ее болезненно сжатым губам и страдальчески опущенным уголкам слезящихся глаз, быстро спросил мальчик.

Она осторожно погладила его руку, и он весь сжался: было такое ощущение, что до него дотрагиваются не веснушчатой, бледной даже через несмываемый загар рукой с синеватыми ногтями, а мягкой остывшей пышкой. Он испуганно посмотрел на бабушку.

– Спужался меня… Ну, что ж. Болезнь, она никого не красит. Посиди, расскажи, как твои дела.

Боря сначала робко, потом всё увереннее рассказал и про свои школьные обиды, и про то, как он прибежал к ним под яблоню после ссоры с бабой Надей, и про вечер с дядей Володей, альбомы и листок с прямоугольниками имен, соединенными линиями. Она слушала внимательно, иногда то сокрушенно, то осуждающе качая головой, то одобрительно кивая. Пару раз бабушка даже попыталась улыбнуться, но у нее не очень получилось: губы как будто замерзли с опущенными уголками и не хотели слушаться хозяйку.

– А кто подписывал фотографии? – задал Боря интересующий его вопрос.

– Так Сережка, папка твой. Он в техникуме как-то заинтересовался. Им там задание дали, что-то с войной связано. Он и увлекся. Я ему говорила, кто на карточке, а он подписывал. А ты знаешь, что сделай? Те надписи, которые старые, обведи аккуратненько, чтобы лучше видно было. Еще он списывался через компьютер с Таней, это его тетя, Витина сестра. Она ему что-то фотографировала и высылала. Там письма были и еще какие-то записи, я особо не вникала.

– А почему не вникала? – удивленно спросил Боря.

– Да я всё вожусь по хозяйству с утра до вечера. Когда мне? И не особо-то интересно: всё как у всех. Чай, не боярский род, простые работяги. Обычные люди, что носиться-то. Но ты молодец, что заинтересовался. Как папа.

– А кто такой Боря? Это твой племянник, да? Мне дядя Володя сказал. Но он ничего не знает.

– Ну да, тезка твой. Вот не зря Сережа тебя так назвал, еле уговорил Светку. Она-то собиралась Владиславом назвать. Похожи вы. Думаю, что не особо-то ему обрадовались.

– Почему? – удивленно раскрыл глаза Боря.

– Ну, война, жизнь тяжелая, а тут младенец. Я и сама не особо знаю. Там что-то недоговаривали, что ли. Дядя ведь его с фронта привез.

– Он ему не родной? Ну, сирота? – Боря даже подпрыгнул на кровати, и бабушка болезненно сжалась.

– Ну, какой не родной? – тихо, с трудом ответила она. – Папка же твой вылитый Борька. И ты тоже… Кровь наша, Лазаревская, а не со стороны его мамы. Иначе бы не передалось… сходство. – Она устало прикрыла глаза.

Боря понял, что визит пора заканчивать, осторожно обнял ее:

– Ну, я пойду. Ты устала.

– На чердаке поищи. Там чемодан, и еще пакет с Сережиными записями и распечатками всякими. Если тебе интересно, разбирайся. Ну, иди! Внук! – как-то с удивлением и даже гордостью закончила она.

– Баба Галя привет тебе передает, зайти собирается, – вспомнил он.

– Спасибо. Ей тоже передавай. Пусть за здоровьем следит, сахар меряет, к врачу ходит. – Она вдруг окликнула внука у самой двери: – Папке-то от тебя привет передать?

– Конечно! – ответил Боря и вышел в коридор, ярко освещенный солнцем через большие окна. В верхней части стекла сонно гудела муха.

«Что она сказала про папку? Он же умер давно. Что она имела в виду? – думал он, осознав ее последний вопрос. – Непонятно».

С разрешения бабушки Боря решил пожить у дяди Володи, чтобы тому не было скучно. Дядя сам это предложил: «Маринка моя как узнала, что мать в больнице, так решила ко мне даже не заходить, стесняется. Я ей толкую, что не съем же ее, а она – что люди подумают. А когда ты здесь, может, и решится забежать. Я ей рассказал, что едим только яичницу и пельмени, так она обещала нам борща наварить большую кастрюлю». Боря важно кивнул, соглашаясь пожить у дяди, раз такое дело.

После школы он разогревал в миске борщ, обедал и устраивался в бабушкиной комнате за небольшим письменным столом с желтой лакированной поверхностью. Стопку книжек и журналов по вязанию, садоводству и кулинарии он осторожно перенес на подоконник. Наскоро сделав самые необходимые уроки, Боря клал перед собой альбом. Обновление карандашных подписей потребовало много времени, потому что каждую фотографию нужно было аккуратно вытащить из жестких прорезей, стараясь не сделать заломы на уголках и ничего не порвать, особенно фигурно вырезанные края. Некоторые надписи читались совсем плохо, и Боря выходил с фотографиями на улицу в поисках самого яркого света. После этого он, высунув от усердия кончик языка, старательно обводил почерк незнакомого человека и представлял себе их автора – то молодую бабу Галю с пышными черными косами, уложенными вокруг головы, то прадеда Семена, невысокого крепкого мужчину в серой фуражке и с неизменной папиросой, а то и загадочного Александра. Он в представлении мальчика был высоким, красивым военным в гимнастерке, с кожаной кобурой для маузера, с большими серыми глазами и волнистой шапкой волос, выбивающихся из форменной фуражки.

У Бори от напряжения уставала больная спина, и он прикладывался на удобную бабушкину кровать, утомленно закрывал глаза. И сразу же для него включалось кино: вот Александр скачет во главе конницы, картинно держа над головой саблю, вот он направляет горящий самолет прямо на вражеский штаб, а вот он же, окровавленный, собравшись с последними силами, вылезает из горящего танка и падает на траву, рядом с измученными товарищами. Последняя картинка была цветной, и Боря внимательно разглядел и свежую кровь, и ярко-зеленую весеннюю траву, и пару молодых березок на фоне ярко-голубого неба. Историю кавалериста и летчика почему-то показывали в черно-белом виде, как кадры военной хроники. Боре очень хотелось как-то сохранить эти образы, но рисовать он не умел – это ему сказали еще в садике и подтвердили в школе. «Вот разберусь с подписями и запишу, а то ведь забуду, – решил он. – Только тетрадь чистую нужно найти с красивой обложкой».

Потом приходил с работы Володя, они ужинали и садились играть. Боря упросил бабушку дать дяде его планшет, и на нем установили игру. Они сидели в комнате Володи, и каждый играл в свое, время от времени прерываясь, чтобы посмотреть, как идут дела у другого. К концу игры на столе вырастала гора конфетных фантиков.

За три дня работа была закончена. Боря не только обновил подписи и редкие даты, но и стал прекрасно ориентироваться в обитателях двух альбомов. На четвертый день, чувствуя пустоту без этой особой исследовательской атмосферы, мальчик решился на то, чего до этого избегал делать, то ли из страха, то ли из чувства какой-то самому не понятной деликатности. Он с опаской достал папку с письмами и развязал грязноватые, обтрепанные по краям светлые веревочки.

* * *

Раскрывая эту плотную коричневатую с синим торцом папку, Боря даже перестал дышать. Сверху он увидел бумажный листок в линейку с надписью папиным почерком: «Письма деда Сени и других с 1935 года (кажется)». Он ласково провел пальцем по уже знакомому почерку, улыбнулся. Потом отложил листок, и у него почему-то сжалось сердце. Здесь было не меньше пятидесяти писем, а может, и больше. Военные письма находились в отдельном прозрачном пакете, и сквозь него Боре были хорошо видны эти беловатые и светло-коричневые прямоугольники и треугольники с черными и фиолетовыми штемпелями и подписями перьевой ручкой. Он их сразу узнал: точно такие им показывали в видеоуроке про войну, когда они сидели на дистанте в пандемию. Светлые прямоугольные конверты лежали двумя пухлыми стопками.

Первое письмо было от 1935 года, подписанное аккуратным, но крупным детским почерком. Конверт был с рекламой: на зеленом фоне коротковолосая девочка в галстуке протянула руку вправо и вверх, а загадочная надпись гласила: «Утиль Союзутилю и потребкооперации для фабрик и заводов».

Это было письмо Семена своему брату Александру в армию. Почерк читался легко, и глаза мальчика сами заскользили по строчкам.

«Здравствуй, дорогой Саша!

Поздравляю тебя с 20-летием! Желаю крепкого здоровья и успехов в службе! И хороших, надежных товарищей! Очень жалко, что ты в свой юбилей не дома. Мама сделала вкусный пирог с абрикосовым повидлом, а папа и дедушка выпили за твое здоровье. Мама тоже выпила вина. А мне налили компоту из сушеной вишни, вкусно! Папа сказал, что компот вкусный, потому что я сам прошлым летом собирал и сушил вишню.

Надя велела тебе передавать поздравление с 20-летием и что она соскучилась. Она сама тебе собиралась написать. Мы с папой и с Надей ходили на картину „Три товарища“. Мне она понравилась. Но папа смеялся там, где я не понимал шутку. Он сказал, что я пойму, когда подрасту. Зато мне очень-очень-очень понравилась песня „Каховка“ оттуда. Когда пели про бронепоезд, я вспоминал тебя. Как хорошо, что тебя взяли в танковые войска, как ты и мечтал! А меня не возьмут, наверное. Папа сказал, что я вырасту высоким. А я не хочу высоким. Тебя ведь не хотели переводить в танковые войска, потому что в тебе 177 сантиметров росту, а нужно не больше 175. Как хорошо, что ты проходил практику и работал на тракторе! Папа сказал, что поэтому тебя взяли. Потому что трактор – это тоже гусеничная техника, вот! Может быть, и меня тоже возьмут. Ты мне все расскажешь, как там в танке внутри. И как его смазывать и чинить. А я пока буду помогать взрослым с трактором СТЗ. Все говорят, что я смышленый. И почерк у меня стал лучше. Но если по-честному, то я это письмо переписывал два раза. Зато оно теперь без ошибок и помарок.

Тебя поздравляют папа, мама и все наши.

До свидания! Жду с нетерпением ответа! Нарисуй мне танк изнутри, пожалуйста!

Твой брат Сеня.

А у Муськи будут котята. Так бабушка сказала».

Боря так быстро прочитал письмо, как будто съел мороженое в жаркий день. Вот только было – и уже закончилось. Ему не хотелось убирать конверт с этим письмом обратно в папку. А хотелось почему-то петь. Он даже замурлыкал что-то. «Интересно, что за Каховка такая?» Он залез в телефон и через несколько секунд уже слушал величественный маршевый ритм этой песни. Потом сделал погромче. «А, вот про бронепоезд! Ну да, вот и пригодились потом все эти танки и всё остальное тоже. Интересно, а Сеня тоже служил в танковых войсках?» Дослушав песню, Боря переключился на калькулятор. Так, сколько было дедушке, когда война началась? Тупо глядя на черный ноль, Боря осознал, что не знает ни дату начала войны, ни год рождения своего деда. «Ладно, разберусь», – решил он. А письмо вернет в папку потом.

Смерть Галины Семеновны стала для всех неожиданностью. «Инфаркт», – хмуро объяснила баба Надя, причесывая Борину «волос-ню», как она выражалась, и поправляя черные штаны, тесные ему в поясе и короткие спереди над туфлями из-за живота. На кладбище Боря оглядел всех родственников, стоящих возле могилы его отца, под бок к которому переезжала теперь бабушка, и внезапно подумал: «А когда умрет баба Надя, кто меня заберет?» Мысль пришла так неожиданно и показалась мальчику настолько дикой, что он даже зажмурился. Но в голове само мчалось упрямым локомотивом, стучало и подпрыгивало на стыках рельсов: «Мама не возьмет, она болеет алкоголизмом. Или возьмет, если вылечится? Вдруг вылечится?! Но там летом очень жарко, в Волгограде… Дядя Саша говорит: „Волгоград – это ад“. Здесь всегда можно в саду отсидеться, под яблоней. И озеро… Может, дядя Володя? Так он же наверняка Маринку свою притащит, чтобы пышки ему пекла. Они вроде как пожениться собираются, ну, попозже, сейчас траур ведь, нельзя. А зачем я Маринке? Она хорошая, но я им не нужен.

Дядя Саша тоже в Волгограде живет, и вообще… с тетей Аней развелся, и мотается теперь со своей фурой на дальняки, как дядя Коля говорит. Да, остается дядя Коля. Он добрый. Но у него своих двое. Дочка же недавно родилась, куда им еще я? И шумно у них очень. Не хочу». Он исподлобья обводил глазами собравшихся взрослых, всё время возвращаясь к маме. «Баба Надя сказала, что она „совсем опустилась“. Что это значит?» – И он вглядывался в ее красноватое бугристое лицо, припухшие глаза, уже морщинистый лоб, живущие своей беспокойной жизнью руки. «Мама болеет. Она тоже может умереть», – понял он. Эта мысль впервые осозналась Борей с такой ясностью. Он так и не нашел ответа, с кем будет жить, если бабы Нади не станет. Интерната он боялся как огня, представляя его как школу, только круглосуточную и в десять раз хуже.

Поминки закончились поздно. Все как-то расслабились и хорошо посидели: вспоминали покойницу, а заодно и свое детство в Дани-ловке, общих знакомых. Пили за мертвых и живых, благо Саша и Света приехали на его машине с ночевкой, и выезжать планировали лишь во второй половине следующего дня, чтобы выветрился алкоголь. Все заметили, что Света пила компот, но никто не отважился ее расспрашивать о причине. Еды было много, и вся такая вкусная, что Боря к концу поминок почувствовал, что наполовину состоит из котлет и блинов, наполовину – из вкуснейших солений покойной бабушки, ну и так, по мелочи: из пюре, копченой рыбы, пирожков с мясом и с повидлом. Он чуть не заснул за столом под разговоры родни и соседей. Сидевшая рядом Маринка приобняла его за плечи, и они вместе вышли из дома. Боря жадно вдохнул свежий весенний воздух, весь будто золотой от солнечных лучей.

– Жалко как Галину Семеновну. Она ко мне хорошо относилась, – глядя на легкие облака, сказала Марина. – Помню, показывала, как салат из синеньких закатывать, и говорит: «Володьке повезет с женой, не то что бедному Сереге»… Ой, не надо было этого говорить, извини, пожалуйста. Я не подумала.

Боря тупо посмотрел на нее: он не понял, почему должен обидеться.

– Да ты засыпаешь совсем! Иди домой лучше, отдохни! Я скажу теть Наде, что ты домой пошел.

Добредя до бабушкиной квартиры, Боря снял наконец черные штаны и с облегчением плюхнулся на свою кровать за шифоньером. Он очень устал от переживаний этого дня, от шума, многоголосицы на поминках. Живот его был плотно набит разнообразной едой. В голове что-то пульсировало, отдаваясь в уши. Перед глазами вспыхивали и гасли огненные вспышки, как будто пятна золотой краски. Боря повернулся к стенке, накрыл голову подушкой. Постепенно стало легче, и он заснул так крепко, что не почувствовал, как вернувшаяся домой бабушка заботливо накрыла его покрывалом.

Проснулся он от крика – резкого, истеричного!

– Это ты мне всю жизнь испортила! Сыновей ты хорошо воспитывала, и они людьми выросли. А меня ты только баловала! Завела себе куколку на старости лет! Игрушку себе родила, да?! И почему ты меня отпустила замуж за Серегу? Видела же, что мы не пара! Это ты виновата! Ты должна была меня отговорить, ты же мать!

Боря хотел снова накрыться подушкой, но не успел, поразившись тихому, виноватому голосу бабушки, совершенно не вязавшемуся с ее характером:

– Доченька. Светик. Не делай этого, пожалуйста. Он здесь привык. И школа… дай ему хоть учебу закончить! И что ему летом в городе маяться, в комнатушке твоей сидеть? Волга далековато, одного опасно отпускать, машины. А здесь озеро…

– Ты не понимаешь! – завизжала Света. – Я ПИТЬ БРОСИЛА, пойми ты это! Думаешь, это легко? Легко, да? Он моя последняя надежда не сорваться, понимаешь ты это? Я его мать!

У Бори внутри всё сжалось от непонятного чувства. Мама хочет его забрать! Значит, он нужен маме! Значит, она его любит! А бабушка, значит, его тоже любит! Вон какой голос у нее стал…

– Доченька, родненькая моя! Я всё понимаю. Но…

– Что ты понимаешь? Ничего ты не понимаешь! Ты же сама меня спаивала!

– Что ты такое говоришь? – растерянно спросила бабушка.

– Да, ты! Ты Борьку забрала, отняла моего сыночка! Муж погиб, сына мать забрала! А пенсию его мне оставила, чтобы я на нее пила!

Грохнула дверь, и Боря услышал громкий, возмущенный голос дяди Саши:

– Да что ж ты дурища-то такая! Нашла, в чем мать обвинить! Да она из-за тебя все глаза выплакала! Может, хватит ей нервы мотать?

– А я и не буду больше ей нервы мотать! Вот заберу завтра сына и вообще приезжать не буду, раз я нервы мотаю!

Тут бабушка заплакала в голос, и Боря не выдержал. Соскочил с кровати, запутался в покрывале, чуть не растянулся на половике, но добрался до бабушки и неловко обнял ее где-то в районе живота:

– Не плачь, не плачь, пожалуйста! Не надо, ну пожалуйста! А то у тебя тоже давление будет, как у бабы Гали!

– Батюшки, да как я про тебя-то забыла? Ведь видела, что ты заснул! Испугала я тебя, да? Маленький мой…

– Сынок, радость ты моя! Иди к мамочке! – подскочила к ним Света и, отцепив Борю от бабушки, крепко обняла, став на колени. От нее пахло сигаретами и чем-то непонятным, похожим на растворитель для краски. Руки были сухими и горячими.

Боря осторожно обнял ее за шею и, подержав немного, отодвинулся:

– Мам, не кричи на бабушку. Она обо мне хорошо заботилась.

– А я плохо, да? – резко поднявшись, зло спросила Света. – Мать тебе не такая? Плохая тебе мать досталась, да?! – Она всё больше распалялась, уже переходя на крик.

– Хорошая. Но на бабушку не надо кричать, ладно?

Баба Надя с изумлением смотрела, как ее защищает внук. Да, дожила! От родной дочери нужно защищать! Она вспомнила, в каком опьянении от счастья были они с мужем, когда врачиха сказала: «Дочка у тебя будет». Наверное, Света права, и она действительно плохо воспитала свою «донечку». Но почему теперь нужно отдавать Борю? А как не отдать? Закон на стороне матери. Тут даже у ребенка не спросят, где он хочет жить. Бабушка – не член семьи. «Как по врачам таскать и на подготовку, так нужна была…» – с горечью подумала она и молча ушла на кухню – плакать и думать.

Боря ночью спал плохо – выспался после поминок, да и мысли каруселью вертелись в голове. Невольно прислушивался он и к беспокойному сну матери: та вскрикивала, что-то бормотала, один раз даже вскочила, как показалось Боре. Срубило его только под утро, а там и поселковые собаки залаяли: частный сектор начинался совсем рядом от их дома. Он хотел было накрыться подушкой и еще подремать, но вспомнил вчерашний день, так полный событиями, главным из которых оказались не похороны бабы Гали, а решение мамы забрать его и виноватый голос бабы Нади. «Как же так?» – подумал Боря. Он не знал, хочет ехать или хочет остаться. В душе он склонялся ко второму, но как же мама будет без него? Она ведь сказала, что он, Боря, ее последняя надежда на выздоровление. «Ведь я молился о ее здравии, и вот. Я могу ей помочь. Значит, надо ехать. Да, надо. Просто надо». Он лежал, глядя на задник шифоньера, весь заклеенный плакатами из детских журналов, наклейками и двумя рисунками танков – кривоватыми, но ярко раскрашенными. Сделав выбор, о котором его даже не спрашивали, он окончательно понял, что не хочет уезжать. Тем более сейчас, когда совсем скоро длинные майские праздники, а дальше – череда беззаботных ясных дней летних каникул. Это же столько всего можно успеть! И на пруду искупаться несколько раз на дню, и подремать в зной там под вербами, и письма поразбирать, спрятавшись от жары в комнате бабы Гали. «Как ей там на кладбище… Хотя она ведь сейчас на небе, наверное. Или еще нет?» Он представил, как душа бабы Гали наблюдала за вчерашней сценой, жалея его, Борю, и бабу Надю. «Она велела ей передать, чтобы здоровье берегла. А какое тут здоровье, если бабушка так волновалась вчера». Ему захотелось срочно увидеть бабу Надю. В квартире было тихо. Дядя Саша пошел ночевать к дяде Володе, мама спала на диване, неловко скрючившись. Одна ее рука как-то неестественно согнулась, и Боря подошел, чтобы ее поправить, но побоялся разбудить мать и передумал. Он осторожно прошел в коридор и тихо прикрыл дверь. Стараясь не шуметь, наведался в туалет, потом заглянул в бабушкину комнату – никого. Она оказалась на кухне – стояла у раскрытого окна, из которого доносились радостные звуки весеннего утра.

– Бабушка! – Боря обнял ее, как вчера, прижался головой к ее желто-зеленому халату.

Она положила руку на его всклокоченную за ночь голову:

– Тихо, не плачь! Не надо плакать!

– Я… не хочу ехать.

– Я тоже не хочу тебя отпускать. Но нас даже не спросили. Она мать, а я тебе никто получаюсь.

– Ты моя бабушка! Ты меня по врачам возила, обо всем договаривалась, деньги платила. Я помню, как меня не хотели обследовать, а ты добилась.

– Да, я тогда чуть всю их больницу не раскидала по кирпичику, – слабо усмехнулась баба Надя, а потом, как-то странно то ли всхлипнув, то ли икнув, крепко прижала внука. Через минуту она взяла себя в руки и медленно, внушительно заговорила: – Значит, так. Главное – не зли ее. Не попадайся под горячую руку. Не обижайся на нее, если что: это не она, это болезнь. Если совсем плохо – сразу убегай и отсиживайся в безопасном месте. В городе будь осторожен на дороге, очень осторожен! Ты не привык к такому движению, и вообще… И главное – всегда знай и помни, что ты – хороший человек! Я иногда ругала тебя… дура старая! Всегда помни, хорошо? Это очень важно.

– Я понял. Я постараюсь быть осторожным. Ты тоже за здоровьем следи. Баба Галя говорила – сахар меряй. И не переживай из-за мамы. Ты сама сказала – это болезнь.

– Что, обсуждаете меня? – появилась на пороге заспанная, но уже боевая Света.

– Доброе утро, дочка. Сейчас пирожки разогрею.

Света кивнула, удовлетворенная смиренным тоном мамы, и пошла в душ.

– Ба, я схожу к дяде Володе?

– Сиди, после завтрака пойдете с мамой в школу. Пусть сама договаривается, как ты сдавать будешь.

– А без меня нельзя разве? – насупился Боря.

– Ты получишь инструктаж от учителей. Внимательно слушай, что тебе скажут, всё записывай. Интернет у тебя на планшете есть, только следи, чтобы мама его оплачивала… Хотя нет, лучше я буду платить, и за телефон тоже. Так надежнее будет.

– Хорошо, я понял. А после школы можно?

– Так собираться надо тебе. Я помогу, конечно, но времени мало. Дяде Саше завтра рано в рейс, так что он должен успеть отдохнуть после поездки. Видишь, дел сколько? А дядя Володя сам сейчас придет, вместе и позавтракаем.

Действительно, скоро он пришел с дядей Сашей. Оба были хмурые, молчаливые и как будто немного виноватые, как показалось Боре. Весь завтрак Света безуспешно старалась вывести на скандал то одного, то другого.

– Ну, что смотришь? Да, дрожат у меня руки, да, чай разлила, и что? Расстрелять нужно такую хреновую мать, да?

– Доча, не надо так ругаться при Боре, пожалуйста, – тихо, но твердо сказала бабушка.

– А ты мне рот не затыкай! – взвилась Света.

– Не привык он. И ты его не приучай, – спокойно, но твердо ответила бабушка, с грустью глядя на дочку. – И вообще рассиживаться нам некогда. Бери сына и иди в школу – с директором договариваться.

– А может… ты сама сходишь? – сразу притихла Света, испуганно взглянув на мать. – Они тебя знают, и вообще…

– Ну уж нет. Пусть увидят, что у ребенка мать есть, может, и пойдут навстречу. Мне скажут, чтобы не выдумывали и дали ему доучиться – немного осталось. И будут правы, кстати.

– Я мать! У меня все права!

– Вот так им и скажешь. Директора зовут Анна Владимировна, запомни.

Света беспомощно обвела глазами собравшихся, будто прося поддержки, потом с грохотом отодвинула стул и направилась из кухни. Ей под ноги метнулась испуганная шумом кошка, за что получила увесистый пинок:

– С дороги, тварь! Будешь мне еще под ноги лезть! Вчера вечером всё в комнате шмыгала туда-сюда, туда-сюда!

Боря подошел к изумленной кошке, погладил и отдал ей недоеденный пирожок с мясом:

– Бабушка, спасибо, я наелся.

– Вот и хорошо. Возьми тетрадь с собой. И дай им свою электронную почту обязательно. Запиши телефон завуча и классного руководителя, прямо там набей себе в адресную книгу, понял? Пусть все контрольные тебе пересылают, как на дистанте было. Ты всё умеешь, быстро вспомнишь, что как. Ну, иди.

Глядя вслед внуку, бабушка вздохнула и спросила сына:

– Я собиралась сейчас все его медицинские документы приготовить, да вот даже не знаю…

– Ничего не давай. У тебя сохраннее будут, – твердо ответил Саша. – Я привезу, если что понадобится. И другие документы нужно сфотографировать. Свидетельство о рождении, всё такое.

– Я могу сейчас этим заняться, – предложил Володя.