Полная версия:
Девочка-лёд. Ветер перемен
За стеной уже вовсю празднуют. Громко звучат голоса, громко работает телевизор, по которому показывают старые добрые фильмы, периодически играет музыка и раздаётся топот. Судя по всему, в нашей квартире, как и в прошлом году, много людей. Незнакомых мне людей. Именно поэтому дверь изнутри заперта. Потому что пьяные гости могут быть опасны. Мало ли что им взбредёт в хмельную голову. Знаем, проходили не раз…
– Малыш, давай теперь ты, – передаю книгу Ульянке. Потому что сама больше читать не могу.
Мыслями я точно не здесь. А всё ещё там, во вчерашнем дне. Бесконечном, долгом и отвратительном. Думала, этот кошмар никогда не закончится…
Полицейские, знакомые Сашиного папы, приехали в школу очень быстро. Они задавали вопросы о случившемся. Много вопросов. Один за другим. Расспрашивали о подробностях, озвучивать которые не хотелось. Долго просматривали записи с внутренних и наружных камер видеонаблюдения, общались с охранником и дворником.
Я прислушалась к совету Ромы. Рассказала всё как есть, опуская лишь некоторые детали, касающиеся монолога Ники. И вот уже спустя час в кабинете, изображая жертву обстоятельств, горько рыдала Марина Сивова. Утверждая, что и ей Грановская угрожала ножом. Мол, потому и согласилась участвовать в детально продуманном плане Вероники, целью которого было меня припугнуть.
Вот и вся дружба. Как только Сивовой объяснили, куда она попадёт, тёплые чувства к подруге растаяли, как эскимо на солнце. Но её версия с моей, конечно же, не совпадала. Со слов Марины, она только держала меня и просила Нику остановиться, когда начала понимать, что всё зашло слишком далеко.
В голове всё ещё звучал её весёлый смех, и я, глядя на неё, поражалась тому, какое она ничтожество. Сивова истерила и плакала. Повторяла, что не виновата. Что её заставили. Принудили.
Я ушам своим не верила. Марина изворачивалась как уж на сковороде. Врала безбожно, не краснея. Пыталась извиняться передо мной. Неискренне совершенно. И потому мне не было жаль её совсем. Даже хорошо, что ей светит весьма серьёзное наказание. Может, задумается?
Родители Сивовой, пожилой дядечка и очень пышная дама, молча кивали головами, внимательно слушая инспектора. Чего не скажешь о Грановских, заявившихся в гимназию часом позднее.
Мне родители Вероники не понравились сразу. Они вели себя просто ужасно. Хамили директору, нападали с обвинениями то на меня, то на Рому, который, к слову, тоже пострадал от рук своей бывшей девушки. Я, когда увидела его окровавленный джемпер, очень испугалась.
Порезала. И его тоже она порезала… Совсем с ума сошла, глупая. Разве можно вот так? Разве причинишь ты боль человеку, которого любишь? Для меня эти две фразы даже дико употребить в одном предложении.
Пока отец Грановской по имени Алексей поливал грязью Пельш и толкал Ромку, утверждая, что во всех бедах виноват он один, я думала о том, что Вероника глубоко несчастна. Моя мать, к примеру, не пытается делать вид, что я – центр её Вселенной, а тут… «Ника, Ника», «мы всё делаем ради дочери». А выходит так, что не очень-то они со своей дочерью и знакомы. По их описанию – речь будто о другом человеке. Хотя для родителей их ребёнок всегда идеален, наверное.
Когда дело чуть не дошло до драки, сотрудники полиции очнулись и увели-таки буйного Алексея на пару с женой в отдельный кабинет. Рома же до этого момента оставался странно спокойным. Молча слушал отца Грановской и так же безмолвно стерпел его нападение. А ведь мог запросто ударить в ответ, но не стал этого делать.
После концерта Грановских (мать Ники вообще изобразила сердечный приступ), Рома просто подошёл ко мне и взял за руку. Так и стоял рядом, сжимая мои ледяные пальцы в своей, перемотанной бинтом ладони. И почему-то мне вдруг захотелось, чтобы никогда не отпускал…
Что до моей матери, то в гимназию она не приехала. До неё так и не смогли дозвониться. Поэтому один из сотрудников уже ночью поехал к нам домой вместе со мной. Рома тоже поехал. Но подняться ему запретили, ссылаясь на разговор тет-а-тет.
Проводил меня до двери. Поцеловал в лоб и пообещал, что мы увидимся утром. И руку всё-таки отпустил. А так не хотелось…
К счастью, в нашей обшарпанной квартире были только мать и Вадим. И даже почти трезвые, что удивительно. Но инспектору, думаю, всё стало предельно ясно с первых секунд знакомства. Алкоголиков со стажем видно, что называется, невооружённым глазом. Да и стойкий аромат горячительных напитков нашу обитель не покидает уже слишком давно. Мне кажется, он въелся во все щели, впитался в ткань занавесок и намертво закрепился в этом месте…
Противно было наблюдать показную реакцию матери на новость о том, что её дочь подверглась физическому насилию со стороны одноклассниц. Она охала, ахала, гладила мою руку и сжимала плечи, то и дело окидывая меня озабоченным взглядом. Выглядело это настолько фальшиво, что хотелось в ту же секунду встать и покинуть квартиру. Квартиру, так и не принёсшую нам счастья, а ведь именно на это рассчитывала бабушка.
Прости, ба… не вышло.
Кстати о матери. Вот она стоит передо мной. Колошматить начала ногой по двери с требованием открыть. Под мышкой у неё зажата пачка сока, в руках тарелка с колбасной нарезкой и тот самый оливье, о котором упоминала Грановская…
Закрывает дверь на замок изнутри. Сажает Ульяну за письменный стол. Берёт с полки стеклянный стакан и наливает апельсиновый сок. Пододвигает к девочке тарелку и кладёт рядом ложку с коротким «ешь и сестре оставь».
Спасибо, мам, но что-то в горло кусок не лезет.
– Ну, как ты? – осведомляется сухо. – Сильно-то тебя порезала та сука? Ты так и не дала мне глянуть!
И не дам…
– Мам, здесь же Ульяна, – осуждающе смотрю на неё.
– Ой, а то она не слышала никогда, это литературное слово, – отмахивается и садится со мной рядом на кровать, вынуждая поджать ноги. – Так чё? Ментяра вчера сказал, она из-за пацана покроила тебя?
– Нет. Просто Ника оказалась не совсем здорова, – откладывая учебник в сторону, уклончиво отвечаю я.
– Ты мне не вракай то! – начинает злиться. – Видала я из окна этого твоего провожатого…
– Рома ни в чём не виноват, – замечаю упрямо.
– Все они не виноваты, – глядя на притихшую Ульяну, говорит она. – Чё сидишь, уши греешь? Ешь давай!
– Не груби ей, мам, пожалуйста, – прошу тихонько полушёпотом.
Не хочу, чтобы сестра снова плакала. Тем более сегодня. Праздник всё же.
– Поуказывай мне во то! – одёргивает меня мать, поворачиваясь. – Я вот чё скажу тебе, Лялька. Ты давай мне дурь из башки своей выкинь. Рома твой, конечно, лакомый кусок, но не для тебя. Тоже ж один из этих избалованных мажориков?
– Он другой, мам, – осторожно спорю я.
– Другой, – презрительно фыркает и криво улыбается. – Такой вот «другой» меня обрюхатил и бросил восемнадцать лет назад. Вляпалась, идиотка!
– Ты про моего отца, да? – поднимаю пытливый взгляд.
В её глазах горит ненависть, смешанная с разочарованием. В моих – живой интерес. О Нём она не вспоминает и не говорит в принципе.
– А про кого ж… Слинял, когда запахло жареным. Аборт, правда, сперва потащил делать. А я отказалась.
– Зря отказалась, – шепчу я.
– Чёй-то зря! Ты у меня вон какая! – протягивает руку и гладит меня ладонью по щеке. – Только всё равно понимать должна, с этими твоими богатыми буратинами связываться нельзя. Вон те урок на всю жизнь, – косится в сторону перемотанной ноги.
– И что, отец… исчез? – аккуратно возвращаю я её к запретной теме.
– Растворился. Как будто и не было никакой любви у нас. Вжик – и всё, – она жмёт плечом. – Номер сменил, место жительства. Исчез.
– Навсегда? – сглатываю тугой ком в горле.
– А ты чё, думаешь, Ляль, искал он тебя, что ли? – недобро усмехается, глядя на меня не то с сочувствием, не то с сожалением. – Никому ты не нужна была кроме меня. Поняла?
– А сейчас почему не нужна? – вырывается у меня непроизвольно.
В её глазах мелькает что-то из прошлой жизни. Но это «что-то», к сожалению, гаснет так же быстро, как и появилось.
– Чушь не неси. А лучше мамку послушай. Про Рому этого забудь. Оборви связь, если имеется. У нас Илюша есть. Всё оговорено.
– Мам! – вспыхиваю и вскакиваю с кровати.
– Не мамкай мне тут! Паровозов для тебя – лучший из вариантов.
– Потому что деньгами тебя снабжает? – сжимая пальцы в кулаки, осведомляюсь я.
– Потому что Илья – нашенский, деревенский, а не этот твой Принц Столичный на мотоциклете. Илюша тебя не бросит. Будешь как у Христа за пазухой.
– Пока этого Христа-Илюшу в тюрьму не посадят за разбой или убийство? – интересуюсь я, начиная чаще дышать от возмущения.
– Ой, та. – Она опять небрежно взмахивает рукой. – Даже если посадят. Выйдет, чё.
– А если надолго посадят? Передачки носить ему всю жизнь?
– Не фантазируй давай! Ты меня услышала? – нотки угрозы словно гвозди, забивающие крышку моего гроба. – Паровозову обещана. Я ему сказала, что ты ни с кем не якшаешься. Чиста как дева Мария. Так что не вздумай спать с этим твоим Романом…
– Мам! – осекаюсь на Ульяну и в ужасе смотрю на Екатерину.
Просто слов нет, если честно. Постыдилась бы при ребёнке говорить такое!
– В хорошие руки передаю тебя.
– Да уж. Как котёнка или щенка, разве что не в дар, – ядовито комментирую я, качая головой.
– Не пори околесицу! И не надо мне тут характер свой говённый демонстрировать. Вся в папашу!
– И всё-таки, за сколько ты меня решила продать? – Склоняю голову чуть влево и, напряжённо сдвинув брови, жду ответа.
– Фу ты, ну ты! – цокает языком и хлопает ладонями по коленям. – Продать прям, чё ты! Ну даёт денег, помочь, может, и хочет, так я чё, против?
– Ты не против, а расплачиваться мне! – не могу на этот раз смолчать я.
– Ну и ничего, – рявкает, поднимаясь, и старая кровать протяжно скрипит. – Илюша – парень видный, о какой! – показывает палец вверх. – Может, тебе ещё и понравится с ним…
– Мама, просто замолчи! – едва сдерживая слёзы обиды и унижения, прошу я.
– А, – она проходит мимо и останавливается у двери. – Поревёшь и перестанешь, дурёха. Ниче не понимаешь, жизни для тебя лучшей хочу.
– Так не пила бы тогда! – срывая горло, кричу я.
Сердце колотится. Громко. Больно.
Она оборачивается. Прожигает во мне мрачным взором дыру. Смотрит оценивающе и прищуривается.
– Вот всё ж таки неблагодарная ты тварюка, Лялька! Я ж на тебя лучшие бабские годы угробила!
– Это твой выбор был! Только твой! – дрожит мой голос.
– Я же ж горе какое испытала! – Её взгляд скользит по маленькой фигурке Ульяны, так и не начавшей есть.
– Горе, – тяжело вздыхаю я. – Ты это горе заливаешь четвёртый год. Четвёртый, мам!
– Закрой свой рот, поняла? И не вздумай учить меня уму-разуму, дрянь! – орёт она, изменившись в лице. – Отблагодарила мать, так сказать, за всё. Поживи с моё сначала!
Началось… Я уже даже не слушаю. Достучаться до глубин ее души невозможно. В какой-то момент я просто её перебиваю. Достаю подарок из-под кровати. Наивно думала, что всё пройдёт спокойно. Нет, увы…
– Улечка, – зову сестру. – Смотри, что тебе мама приготовила.
Мелкая поворачивается и разглядывает коробку, которая лежит на кровати. Вскакивает со стула и бежит ко мне. Хватает коробку с большим розовым бантом, и глаза её начинают лихорадочно блестеть. Это та самая кукла, на которую она смотрела бесконечными минутами сквозь витрину детского магазина.
– Оох, – выдыхает ошеломлённо, наконец.
Мешкает, но потом идёт к Екатерине и нерешительно обнимает её за ноги, вцепившись в платье.
– Спасибо, мамочка.
Мать сдержанно проводит рукой по её волосам. И мы смотрим с ней друг другу в глаза. Долго. Как никогда долго, наверное…
Может, я ошибаюсь, но кажется, именно в этот миг она почувствовала, что потеряла нас. Меня. Ульяну. Нашу семью. Променяла на бутылку. И вряд ли уже что-то изменится.
6
РоманПолиция. Мои родители, родители Грановской. Обвинения её отца, слёзы её матери, бесконечные вопросы следователя. Этот адов круговорот, казалось, не закончится никогда. Ещё и Лисица моя осталась без телефона. Не связаться с ней никак. Я, к собственной досаде, понял это только утром, когда возникло непреодолимое желание набрать её номер и услышать мягкий, девичий голос.
Идиот. Совсем из головы вылетел тот факт, что Вероника разбила его. Вероника… Чёрт возьми, даже не хочу мыслями возвращаться в тот вечер и думать о ней. Потому что это – кошмар полный. Просто в голове не укладывается её поведение в аэропорту. Такой я не видел Грановскую ни разу. Да, истерила порой. Да, могла попытаться закатить скандал, но настолько неадекватно себя вести – нет… Психиатрическая экспертиза ей и правда необходима. Мне жаль её в какой-то степени, но я никогда не прощу то, что она сделала.
Паркую автомобиль у серой, невзрачной пятиэтажки. Глушу двигатель.
Мне надо срочно увидеть мою девочку. Как она там? Извёлся за день. Всё к одному…
Вынимаю брелок, открываю дверь и выхожу на слабо освещённую улицу. Мороз тут же щиплет ноздри. Зима. Настоящая и снежная. Весь день сегодня метёт. Ботинки глубоко тонут в сугробе. Похоже, тротуары здесь не чистили.
Я подхожу к багажнику. Собираюсь забрать подарки, но меня отвлекает шум. Поднимаю голову. На третьем этаже, в том самом окне, которое по моим подсчётам принадлежит семье Лисицыных, то и дело мелькают чьи-то тени. Музыка там орёт так громко, что слышно даже здесь.
Я оставляю подарки для сестёр в машине и направляюсь к уже знакомому подъезду. Дурное предчувствие появляется внезапно, и вот я уже поднимаюсь по лестнице, перескакивая ступеньки. Всё здесь как и в прошлый раз. Облупленные стены, исписанные граффити, жестяные банки, разбросанные по полу и бесчисленное количество бычков от сигарет. На втором этаже стекло так и не вставили. «Неблагополучная пятиэтажка», так и есть.
Стою и смотрю на помятую дверь из тонкого железа, вызвавшую недоумение ещё в прошлый раз.
Грохот. Смех. Топот, голоса.
Стучу кулаком. Раз. Два. Ноль реакции. Есть ощущение, что те, кто внутри, вообще меня не слышат. Там вовсю орёт музыка. Женщины неумело подпевают, кто-то из мужчин кричит матом, а я с трудом представляю посреди этого балагана свою Алёну.
– Гудят с самого обеда, – раздаётся скрипучий голос за спиной.
Передо мной та самая бабка, которая живёт по соседству. Высунула снова свой длинный, крючковатый нос. Любопытно, видите ли, ей.
– Ясно.
– Дак ты не стой. Зайди. У них дверь по праздникам открыта, – подсказывает мне она. – Проходной двор самый настоящий. Притонище! Публичный дом! Срамота…
Я дёргаю за ручку, и действительно оказывается, что она не заперта. Музыка и голоса становятся ещё на порядок громче. Открываю дверь шире и захожу в прихожую. Если можно так выразиться.
Смрад стоит невероятный. Как только я оказываюсь внутри, в нос моментально бьёт запах алкоголя и дешёвых сигарет. Брезгливо морщусь и разглядываю обшарпанные стены. Ремонта эта квартира не видела давно. Обои выцвели и местами свернулись, у стены стоит видавший виды покосившийся шкаф, битком набитый дутыми куртками. На полу из поредевшего паркета горой свалена обувь.
Празднуют, похоже, на кухне или в гостиной. Именно оттуда доносится весь шум-гам. И именно оттуда выруливает полноватая женщина в уродливом платье.
– Твоиии глазааа, – пытается пропеть она прокуренным донельзя голосом.
Видит меня. Останавливается как вкопанная. Вынимает изо рта дымящуюся сигарету и широко улыбается губами, накрашенными помадой оттенка вишни.
– Охо, – хлопает ресницами, удивлённо меня разглядывая. – Это кто ж у нас такой тут нарисовался?
Поправляет наряд и бюст. Пошатываясь, принимает (как ей кажется) свою лучшую позу. Я вскидываю бровь.
– Алёна где? – спрашиваю устало.
Нет, ну она видела себя вообще в зеркале? Платье чересчур короткое и сидит на ней просто отвратно. Открывает взгляду толстые ноги, обтянутые капроновыми колготками, порванными на коленках и внизу. Колбасу в сетке напоминает, ей-богу.
– Кааать, – орёт она хрипло. Кашляет и снова скалится. Подмигивает мне, вызывая приступ тошноты. – Каааать, слышь, быстро двигай сюда!
– Ну чё, неси быстрей тряпку, Галь! – кричат ей в ответ.
Музыка из телевизора становится чуть тише, но на фоне звучит нетрезвый мужской смех. И мне это вообще не нравится.
– Сюда иди, Лисицына, говорю!
– Мне Алёна нужна, – повторяю нетерпеливо и сам направляюсь предположительно в сторону кухни.
– Сама чё ль не нашла? Я ж сказала те по-русски, в ванной лежит! – появляется из-за угла ещё одна женщина. Женщина, смутно напоминающая мою Лисицу. Те же волосы, похожие черты лица. Должно быть, это её мать.
– Гляяя, какого зайчика слааадкого к нам занесло! – еле ворочая языком, сообщает дама с вишнёвыми губами. – Алёнку ему подавай!
Екатерина проходится по мне оценивающим взглядом.
– Сдрысни, Галь. Покумекать надобно с парнишей…
– Чё эт-то, от лучшей подруги есть секреты? – обиженно-возмущённо спрашивает та в ответ.
– Ты за тряпкой шла. Бери в ванной и шуруй вытирай разлитое пиво, – раздражённо приказывает и толкает её в спину мать Лисицыной.
– Ну блин, – сопротивляется та. – Дай хоть поглазеть-то. Эт чё, Алёнкин? Хорооош. Оооочень даже. Отхватила так отхватила.
– Слиняй туда хотя б, а? – Екатерина загоняет докучливую тётку обратно на кухню и прикрывает дверь.
– Я могу с Алёной увидеться? – теряя терпение, осведомляюсь я.
– Не можешь.
– Это ещё почему? – интересуюсь хмуро.
Нет. Алёна на неё не так уж и похожа.
– Потому что не можешь и всё. Я запрещаю! Рома, кажись, тебя зовут? – прищуривается она. – Забудь сюда дорогу. У Алёнки есть парень. Замуж вот выходит летом.
– Что ещё за чушь? – не верю я.
– Девке голову не морочай во то!
– Она там? – делаю несколько шагов вперёд.
Взрыв хохота заставляет моё сердце колошматиться с утроенной силой.
– Всё, Роман. На мотоцикле покатал – грасиас. Теперь до свидания.
– Дайте, я пройду, – пытаюсь двинуться на кухню, но она загораживает дверь собой.
– Пшёл вон, мажорик. Уже перо за тебя моя дочь получила. Мало тебе, гадёныш? Из-за таких, как ты, жизнь потом в яму!
«Перо». Мне определённо всё понятно. Круг общения у этой женщины весьма своеобразный. Теперь ясно, о чём говорил Макар из одиннадцатого «Б».
Я уже собираюсь отодвинуть её и пройти, но внезапно щёлкает замок и справа от меня приоткрывается дверь. Оборачиваюсь на скрежет.
– Ром? – голос Лисицы позволяет на секунду вздохнуть с облегчением.
– Алён…
– Исчезни за дверью! – повелевает ей мать.
– Да ни черта. – Я только открываю её шире.
– Ром…
Я прохожу в комнату и коротко обнимаю свою девчонку. Вдыхаю глубоко запах её волос и касаюсь губами скулы.
– Собирайся, Алён, мы уходим.
– Куда это ты удумал её утащить? – мамаша заходит в комнату и упирает руки в бока.
– Рооома! – Лисицына-младшая несётся мне навстречу.
В руках у неё кукла, а сама девчонка вся светится. Рада меня видеть.
– Давай, Алён, одевайтесь, – настойчиво повторяю я.
– Никуда она не пойдёт! – зло заявляет Екатерина.
Тянется к Алёнке, чтобы вырвать у неё из рук джинсы, но не устояв на ногах, валится на пол. Пьяна в стельку…
Я тем временем помогаю Ульяне застегнуть ботинки. Краем глаза осматриваю комнату девочек. Одна кровать на двоих, шкаф с книжками, старенький письменный стол, ковёр времён СССР, плакаты на стене и настольная лампа. На окне мерцает огоньками маленькая ёлочка. И впервые в жизни сердце щемит от какого-то доселе неведомого чувства.
– Ляль, – себе под нос бурчит Екатерина. – Не пойдёшь… с ним, гадюка.
Лисицына молча застёгивает куртку на мелкой.
– Ваааадь, – истошно вопит их мать. – ВААДИК!
– Готовы? – не обращая внимания на пропойцу, спрашиваю я.
Алёна нерешительно кивает и берёт из шкафа свой свитер и пуховик.
– ВААААДЬ!
– Ну чё разоралась, Кать?
В проёме появляется мужик неприятной наружности. Мне он не нравится совершенно. Если «это» живёт здесь на постоянной основе, то могу с уверенностью сказать, что Лисицына сюда не вернётся больше никогда.
– Чё-чё? Гля, чё делается-то! – недовольно возмущается она, придерживается за шкаф и пытается подняться. – Ляльку нашу уволочь хочет этот буратино столичный!
Она сдувает со лба прилипшую прядь и, наконец, тяжело дыша, принимает вертикальное положение.
– Этот петушара, что ли? – делает шаг вперёд Вадик-козлиная морда. – Ты кто ваще, а, слышь?
– Парень Алёны, – спокойно отвечаю я ему.
– Чё? – прищуривается он, почёсывая пузо.
От него нещадно разит водкой. Клетчатая рубашка небрежно свисает с одной стороны. С другой – неаккуратно заправлена в брюки. На груди большое жирное пятно. В усах что-то застряло. Одним словом – мерзость.
– Чё слышал, – начинаю выходить из себя я.
– Дуй давай отсюда! – угрожает мне он. – Лялька тут остаётся.
Мне не нравится, как он смотрит на Алёну. Она надевает свитер, стоя к нам спиной. Вот клянусь, есть в этом его взгляде что-то настораживающее.
– Отойди, – предупреждаю его я.
– Я сказал тебе: девка остаётся! – бычится он, отклячивая нижнюю губу. – СВАЛИИИЛ быстро из нашей хаты!
Бессмысленно с ними разговаривать. Там мозг заспиртован по самое не хочу.
Удар правой. Вадик валится на пол. Громко и нецензурно выражается. Алёна прикрывает Ульяне уши.
– ВААДЮШ! – мать Лисицыных бросается к нему, падая на колени. – Вадь, больно да? Вадь, кровь течёт. Вадь…
– Идите вниз, – подталкиваю Алёну к выходу, выпроваживая их обеих в коридор.
Куртку надеть не успевает, запихиваю ей её в руки.
– Ром, – голос девчонки дрожит. – А ты?
– Нормально всё. Подождите меня внизу, в подъезде.
– Ром…
Я выталкиваю их прочь из этой затхлой, убогой квартиры. Поворачиваю замок.
– Чё за ор тут у вас? – из кухни выныривает ещё один персонаж. – Ты кто? Вадян где?
– Отдыхает, – ухмыляюсь я, и что-то в моём взгляде его напрягает.
Заглядывает в комнату и матерится.
– Ты чё… Ах ты, урод! Ты чё с ним сделал?
Пытается кинуться на меня. Я хватаю его за руку. Выкручиваю со всей дури, меняя положение его тела.
– Ааааааа, – кричит на всю квартиру. Хруст костей. – Отпусти! ОООЙ ЙО! Отпусти!
Пинком ноги под зад отправляю его туда, откуда пришёл. Возвращаюсь в комнату и поднимаю с пола Вадика. Видимо, это замена Валеры, которого я отхлестал ремнём в октябре.
– Не трогай его, зверьё! – бросается на меня Екатерина.
Лупит руками, истерит.
Я отталкиваю её в сторону кровати, а Вадика вытаскиваю в коридор и впечатываю в стену. Нос разбит, кровь хлещет. В поплывших глазах – полное непонимание ситуации.
– Ты, гнида, даже не думай, – качаю головой и засаживаю ему по печени. Затем разворачиваю и локтем начинаю душить до тех пор, пока он не начинает кашлять. – Даже в мыслях, мразь. Убью, только тронь их!
– Вааадь! – ревёт недомать, но я захлопываю дверь прямо перед её носом.
– Опуи… – хрипит пьяница.
Чувствую, что ещё немного и конец ему. Отпускаю. Но бью до тех пор, пока он мешком не сползает по стене. Прикладываюсь ногой напоследок. На всякий случай.
Приглушённо кряхтит, харкая собственной кровью. Музыка и какофония звуков на кухне как-то поутихли. Сидят как мыши. Только тот несчастный стонет. Руку я ему всё-таки сломал.
Поднимаю глаза. Любопытные головы тут же исчезают в проёме.
– С наступающим! – бросаю через плечо.
– Брелок. Уронил, – испуганно лепечет какой-то додик, протягивая раскрытую ладонь. Я и не заметил, что он всё это время стоял у двери ванной. – Только не бей. Он сам. Упал.
Я хмыкаю, глядя на спрятанную за спиной вторую руку. Приготовился небось уже чем-то долбануть меня по башке. Да не успел.
– Что там у тебя, рэмбо?
– Эээ, ничего, – ставит невесть откуда взявшуюся вазу на пол.
Качаю головой.
– Я это, я не хотел, не…
Выдёргиваю ключ от своей тачки из его пальцев и одним движением грубо убираю его в сторону. Зажмуривается, идиот. Думает буду бить. Что там бить-то? Костей потом не соберёшь.
Выхожу из злополучной квартиры, громко хлопая дверью.
Да, Рома… Вместо того чтобы помочь Лисице, ты ей жизнь только усложнял. Кретин.
«Замуж выходит летом» – вспоминаются мне слова её матери.
Что ещё за херня?
7
АлёнаРома спускается вниз минут через пять. Спокойный. Но это только внешне. В свете блеклой лампы, худо-бедно освещающей обшарпанный подъезд, я замечаю в его глазах беспокойство.
– Идём, Алён? – открывает дверь, и она жалобно скрипит. Придерживает, ожидая, пока мы пройдём. – В машину садитесь.
– Ром, мы…
– В машину, Алён, – нажимает кнопку на брелке, голос не повышает, но чётко даёт понять, что не надо ему сейчас перечить. – Ульянка, прыгай назад.
