Надзиратель

Анна Былинова

Надзиратель

Глава 1

Впервые Ким начал слышать ИХ двадцать девятого ноября, когда с другом Валеркой отмечал свое восемнадцатилетие. На Валеркиной хате были ещё девчонки, но они не привыкшие к алкоголю и плоским шуткам друга, быстренько собрались, прощебетав что–то про «ой, мне надо за младшим братом в садик» и «а мне ещё дома нужно прибирать, а то родители прибьют», свалили в закат.

Ким, не выпуская из рук бутылку пива, махнул рукой и уставился в телефон. Валерка бросился за птичками, не пожелавшими скрасить мужское одиночество, как он выразился, и принялся упрашивать их остаться. Кривлялся, заламывал руки, якобы, в мольбе, но все без толку. Девчонки отказались от сомнительного предложения и ушли. Друг поскучнел, помаялся на диване, потом запустил «плойку», надел наушники и принялся расстреливать зелёных зомби. Ким ушёл на кухню, поставил пиво на стол, взглянул в окно.

Короткий зимний день догорел за серой многоэтажкой, фонари своим скучным светом безразлично освещали дорогу, по которой торопились люди, катились автомобили, хаотично ездили курьеры на мопедах.

Ким вздохнул, сделал глоток противной теплой жидкости, поморщился, глядя на сумерки, тенями лежавшие на стенах квартиры. Краем глаза он уловил движение слева, повернул голову. За столом сидел парень, стриженный под "ёжик". На вид ему было лет тридцать. Тёмные глаза светились тёплым огоньком.

– Ушли девчонки? – спросил он с легкой улыбкой. Голос прозвучал глухо, как из подземелья, и никак не вязался с этим теплым огоньком в глазах.

Ким посмотрел в комнату, свет из которой падал на часть кухни, словно желая убедиться – ушли ли, и кивнул:

– Ага.

– А что так?

Ким поморщился, неожиданно разозлившись на себя, на Валерку, на этот глупый испорченный день.

– Да фиг их знает! – в сердцах крикнул он. – Вроде как – по дому дела… Я думаю, наврали, просто Валерка спугнул их своими тупыми шутками. Идиот.

– Испортил тебе праздник? – спросил парень.

– Да нет. Не в этом дело. Просто понимаешь, он всегда так. Что–нибудь ляпнет…

Парень жестом руки остановил Кима:

– Погоди. Дай–ка хлебнуть. – С этими словами он протянул узкую ладонь к бутылке.

– А? Да, держи. – Ким протянул бутылку парню, отпустил и с каким–то заторможенным удивлением проследил, как бутылка медленно упала на пол. Мягко тюкнулась об ленолиум, выплескивая из горлышка пену. Пахнуло теплым, хлебным.

Пойло вонючее, – краем мозга подумал Ким, на автомате поднял бутылку и поставил ее на стол. Пена продолжала стекать по бутылке на клеенчатую скатерть.

Парень, сидящий напротив именинника, не двигался, смотрел так же тепло с легкой улыбкой.

– Ну короче. Думали нормально с девчонками отметим, так он стал чудить. Лизке сказал, что у нее жопа толстая, ну это та – которая высокая. А вторая, Вера, ей вообще ляпнул, мол, на ночь останешься? Ну дурак, не?

Ким вопросительно взглянул на собеседника, тот кивал, соглашаясь. Посмеивался. Потом мотнул головой в сторону комнаты и попросил:

– Выключи свет в комнате. В темноте как-то лучше…

Ким кивнул и, не прерывая рассказа, пошёл в комнату выключить свет. попутно он продолжал рассказывать незнакомцу про Валерку:

– Ага, со мной–то он нормальный. Но когда идём гулять с ним, так он…

Преодолел дверной проем. Вошёл в ярко освещённую комнату, потянулся к выключателю и замер: стоп, а это кто вообще? Обернулся.

За столом никого не было. Лишь зеленая бутылка из – под пива глядела тусклым бликом, как глазом. По скатерти стекала пена и капала на залитый пивом пол.

Ким задумчиво почесал голову, затем включил свет на кухне, прошел по узкому коридору, заглянул в ванную комнату. Никого. Проверил входную дверь – заперто.

Сел рядом с Валеркой, отчаянно матерящимся на зелёных уродцев с автоматами в когтистых руках:

– Уроды, ща я вас всех перемочу!.. Вот вам, вот вам!.. Будешь играть?

– Не хочу.

Косился на кухню, тёр глаза. Посчитал, что просто перепил. Хотя пива выпил – одну «нольпяшку» – как тут перепьёшь?

Сука. Раньше ОНИ с ним на контакт не шли. Раньше просто стояли и смотрели.

Настроение вконец испортилось. Атмосфера в квартире друга стала невыносимо тягостной, словно электрический свет стал физически ощутимым и стал давить на виски.

– Пойду я…

Ким встал с дивана, задумчиво глянул в телефон. Валерка стянул один наушник с уха.

– Завязывай, братан. Оставайся, мать же на смене.

– Не, пойду…

Перед выходом он обернулся к Валерке и сказал:

– Братан, будь осторожен. Ну я так… На всякий случай, говорю.

Валерка рассмеялся, не придав значения его словам. Обнял Кима, и закрыл дверь.

Ким шел домой и перемалывал в голове разговор с призраком. За кем он пришел? За Валеркой? За его матерью? Не сказал, не намекнул, сидел, слушал с тоскливым удовольствием. Свет просил выключить.

Валерка отлично играл в волейбол. Высокий, спортивный, но девчонки почему–то боялись его. Было в нем что–то отталкивающее. Ким говорил, что его друг – нормальный парень. Ну идиот с девчонками. Со многими бывает. А так нормальный.

Третьего декабря, через четыре дня после празднования дня рождения Кима, Валерка возвращался с матча. Он был в приподнятом настроении, поскольку его команда выиграла чемпионат города, и когда трое парней окликнули его, подошел к ним с видом победителя, с видом человека, которому сегодня покорилось значимое, весомое. И когда они спросили его: «Закурить не найдется?», – он ответил: «Не курю, и вам не советую».

А нельзя советовать выпившим, злым, бездомным, замерзающим. Если бы он ответил простое «нет» и, развернувшись, ушел, может быть ничего бы и не случилось. Если бы он вообще ничего им не ответил, а быстро прошел мимо, может быть они разозлились, но не стали бы его догонять. Хмурые, злые, усиленно соображающие, где достать на сигареты и на бутылку. Но он улыбнулся им прямо в их мрачные лица и он посмел высказать свою точку зрения, свой совет, который им был совершенно не нужен.

«Ты охуел что ли, советы советовать, черт?», – грубо спросил один из них.

Вот в эту секунду Валерке бы развернуться и уйти, вот в это мгновение понять бы их состояние, их настроение, вот сейчас бы подумать, прежде чем сказать что–то на прощание. Но он открыл рот и возмущенно воскликнул:

«Сам ты черт!»

Налетели так, как будто давно этого ждали, как будто что–то невидимое, злое, страшное подчинило себе эти три темные души и бросило их на него. Били со всей ненавистью к этой улыбке, к этим светлым глазам, не замутненным ничем, к этой спортивной сумке, к этим ногам в кроссовках. Топтали Валеркино лицо, ломали руки, ломали молодость, юность, силу, саму жизнь.

В какой-то момент Валерка изловчился и укусил за ногу одного из них, за что получил страшный, решающий удар в голову и потерял сознание.

Прохожие шарахались, не желая связываться, не желая быть свидетелями, стараясь не видеть этих лиц, не пытаясь запомнить, как выглядят эти люди. Бежали вперед, тащили за поводки своих собачек, тянули детей. Не мешали, зная, что это не их дело, что это их не касается.

Валерка скончался от полученных травм по дороге в больницу. Тех троих не поймали, потому что не было свидетелей, потому камеры на домах и магазинах не работали или работали, но как вычислить в сумерках из нескольких тысяч жителей квартала тех самых? Может быть они вообще залётные, может с другого конца города.

Если хоть кто–то из прохожих потрудился бросить хоть один внимательный взгляд на убийц, то заметил бы, что один из них хромал и тряс головой, ввиду какой-то болезни, у другого был шрам на все лицо, а третий, долговязый, сильно сутулился. Если бы хоть одного запомнили, то обязательно нашли бы всех, потому что каждый из них примелькался в супермаркете на соседней улице, потому что у двоих из них уже были судимости. Но никто не хотел стать невольным свидетелем, никто не хотел что бы сейчас, перед самым новым годом, что–то угрожало покою, привычной жизни. Потому у полиции не было зацепок. А может и полиции не хотелось заниматься этим делом сейчас перед самыми праздниками.

Могилу Валерке выкопали рядом с могилой его отца, умершим ещё когда сыну было три года.

На похоронах Ким стоял рядом с памятником и вглядывался в лицо человека, похороненного пятнадцать лет назад. Стриженный под "ёжик" Валеркин отец улыбался и смотрел с чёрного камня тем тёплым взглядом, которым смотрел на Кима в тот день, когда «заглянул» в гости к сыну.

Почему ты не предупредил меня? – спрашивал Ким у безмолвной фотографии. Зачем ты тогда вообще приходил, разговаривал со мной? Какой в этом смысл?

Глава 2

Бабушка Кима умерла, когда ему было четыре года. Единственное яркое воспоминание о ней осталось таким: бабушка сидит в кресле перед телевизором. На тумбочке рядом с ней чашка не то с чаем, не то с кофе и маленькое блюдце с печеньем. Ким жуёт печенье и не сводит глаз с высокого чернобородого, грустного отчего–то мужчины, стоящим за спиной бабушки и положившим на её плечи широкие ладони. Мальчик спрашивает:

– Кто это, бабушка?

Но та, увлечённая телепередачей, не отвечает. В комнату заглядывает мама Кима и тогда он, указывая пальцем на незнакомца, спрашивает у неё:

– Кто это, мама?

Мать усмехается:

– Киша, перестань придуриваться. Это твоя бабушка.

Так и называет до сей поры. «Киша, имей ввиду, получишь двойку по алгебре, посуда и пол – за тобой», «Киша, очень тебя прошу, не разбрасывай вещи!», «Киша, мы же договаривались, в 22:00 ты должен быть дома, как штык!». "Киша, запирай двери на три оборота и не открывай окна. Бандитов – прорва", "Киша, не выключай на ночь свет, чтобы бандиты видели, что мы дома".

Затем мать уходит на кухню, а Ким подбегает к бабушке и хлопает руками по ее коленям, стараясь привлечь внимание.

– Бабушка, кто это?! Ба-ба!

И вот она, наконец-то, отрывается от телевизора, переводит взгляд на внука и спрашивает:

– Что такое, Киша?

Ким смотрит на чернобородого во все глаза и замечает, что у того почти прозрачное тело.

– Дяденька с бородой. Кто это? – Нет ни капли страха, есть только детское любопытство.

Бабушка резко оборачивается и, быстро перекрестив грудь, поднимается, берет Кима за руку и со словами "Пойдем-ка, посмотрим, что там мама делает", тащит его из комнаты.

Воспоминание перетекает в следующую картину: бабушка и мать плачут, в руке бабушка держит черно-белую фотографию с изображением чернобородого мужчины. Потом она тычет пальцем в фото и говорит:

– Ах, Киша, Киша. Это дедушка приходил, видать, хотел с тобой познакомиться. К тебе, видать, к внуку своему приходил. Это он был? Ты же его видел?

Ким кивает, – да.

Но бабушка ошиблась. Дедушка приходил за ней.

Она умерла через несколько недель после того случая. Её размытое лицо в памяти Кима не имело ничего общего с фотографией на её могильной плите. Та, другая на плите была слишком молода, слишком улыбчива. Мама выбрала фото помоложе. Зачем? Ким не понимал. Ведь бабушка умерла старой, а эта… Словно чужой человек.

Но он своей чуткой, не по-детски мудрой душой понимал, что его старую бабушку забрал тот, чернобородый, грустный. С большими ладонями. Ким осознал эту связь тогда, когда стоял перед зияющей могилой, в которую в красивом гробу укладывали навеки спать его бабушку. Чернобородый стоял рядом, улыбался Киму, дружески подмигивая ему, мол, не робей, не бойся, все идет хорошо. И Ким не боялся, не робел, лишь хихикал, глядя, как чернобородый делает вид, будто бросает комья земли в могилу. На самом деле не бросал, лишь нагнулся, зачерпнул рукой воздух и сделал движение, будто бросает. На потеху внуку.

Тогда состоялся его первый контакт с призраком.

Отца Ким никогда не видел и однажды задал вопрос матери, мол, кто его отец. На что та просто ответила: «Твой отец придурок и алкоголик. Забудь о нем и больше не спрашивай!».

И Ким больше не спрашивал, помятуя о том, как бледное и будто бы умиротворенное лицо матери тогда перекосило от его вопроса. Не спрашивал, дабы не тревожить ее нервное сердце. Он всегда знал, что сердце у матери именно нервное, по – женски одинокое, и он его интуитивно берег. Не спрашивал, пока однажды этот «придурок и алкоголик» не явился на порог их квартиры.

Хорошо, что тогда матери не было дома. Ким пришёл после школы домой, разогрел оставшиеся после ужина котлеты и приготовился обедать, как вдруг в квартиру позвонили. Заглянув в глазок, он увидел незнакомого мужчину с цветастым свёртком в руках.

– Кто там?

– Открывай, свои. Отец твой. Я был на похоронах твоей бабушки, помнишь?

Ким не помнил, но дверь открыл. Мужчина оглядел мальчика с ног до головы.

– Вот ты какой… Вымахал. Держи, чемпион. Тебе.

С этими словами он сунул мальчику в руки шуршащий пакет, в которым оказались книги и новенький футбольный мяч.

Так Ким познакомился с отцом. С тех пор они стали видеться раз в неделю. Мать первое время пыталась запретить, но потом махнула рукой. Оказалось, что ее нервное сердце вполне вынесло присутствие бывшего мужа в их жизни. Точнее в жизни сына.

Для Кима встреча с отцом было радостным и значимым событием.

На протяжении трех лет отец еженедельно забирал сына и вёз его к себе домой в другой конец города. Когда Ким подрос, он уже сам стал приезжать. За неимением своих детей или просто из душевной доброты Валя – жена отца – принимала мальчика всегда с распростёртыми объятиями, интересовалась учёбой и иногда оставляла ночевать. Валя была доброй. Светловолосая, конопатая, немного полная и с необычайно красивыми и мягкими руками, она имела привычку постоянно гладить свои руки. Отчего всякий раз Ким вспоминал услышанную где–то поговорку – «рука руку моет», хотя не понимал, что эта поговорка имела совершенно другой смысл, но она ему нравилась. Валины руки друг друга мыли. А еще по этим рукам Ким знал, что у Вали доброе сердце, не нервное, не одинокое, как у его матери, и его часто коробил тот факт, что его отец был холоден к Вале, во всяком случае – так Киму казалось. Он никогда не видел, чтобы отец обнимал ее, целовал. А она смотрела на него с тем подобострастием, с каким смотрят собаки на своих хозяев, и всегда была готова исполнить любое его желание. В их доме всегда царила идеальная чистота, всегда был готов обед, ужин.

Однажды Ким зашел в комнату отца и мачехи без стука и увидел, что отец сидит в кресле, а у его ног на полу расположилась Валя, положив ему голову на колени. Отцова рука была на Валиной голове. Мягким, подрагивающим движением он гладил ее светлые волосы, и оба они неуловимо дополняли друг друга, как детали одной картины. Киму стало тепло от того, что он увидел.

Валя вздрогнула, отец почему-то убрал руку с ее головы, и стало понятно, что они скрывали от Кима свои истинные чувства. Скрывали, быть может, потому что боялись, что это ранит его сердце, болеющее за мать. Но Кима это не ранило. Он понял, что его отец счастлив с Валей, с ее теплыми, мягкими руками, с ее мудрым сердцем. Счастлив так, как не был бы счастлив с его матерью.

Все встало на свои места, и Ким успокоился за Валю.

Шло время. За годы учебы в школе Ким несколько раз видел призраков, можно сказать привык к ним и всегда знал, что человек, которого стал сопровождать призрак, скоро умрет. Страха не было, как и не было особого любопытства. Свой дар он вопринимал, как что-то естественное.

Ким уже учился в десятом классе, как однажды после школы он как обычно поехал к отцу. Того дома не оказалось – видимо задерживался на работе, потому дверь открыла Валя.

Приветливо улыбнувшись, она отошла на пару шагов, чтоб пропустить парня. Тот улыбнулся, вошел в квартиру.

– Ну привет! – жизнерадостно воскликнула она и потрепала Кима по вихрастой голове. – Как ты оброс! Давай в парикмахерскую тебя запишем?

Ким уже был выше Вали на целую голову. Худощавый, с тонкими скулами, он не замечал, как быстро отрастали его черные волосы, и каждый раз Валя записывала его в парикмахерскую. Каждый раз она легонько трепала его по вихрастой голове и каждый раз он отмахивался, стесняясь ее мягких рук. Закрывая дверь, он услышал детский смех, раздавшийся из глубины квартиры.

– О, у вас гости? Чье дите? – спросил он, с любопытством заглядывая в коридор.

– Какое дите? – не поняла Валя.

В эту секунду из спальни выскочил мальчик лет пяти и тут же скрылся в кухне. Ким похолодел. За эти годы он научился безошибочно определять, кто перед ним: живой или мертвый. Мальчик без сомнения был мертвым. Призраком когда-то жившего человека.

– Показалось. Наверное, у соседей, – пробормотал Ким.

Призрак вышел из кухни и подошел к Вале. Он был белобрысым. Конопатое лицо было бледным. Голубые, как у Вали глаза, смотрели на Кима безэмоционально.

Тогда за ужином Ким впервые спросил у Вали, были ли у неё дети. Зная заранее ответ, он старался не глядеть на мальчика, ему почему-то казалось, что по его взгляду Валя догадается, что ее ребенок здесь, рядом, пришел за ней и терпеливо ждет ее.

Женщина вздохнула, впервые за все эти годы посмотрела на Кима тяжёлым, словно пятитонновым взглядом и дрожащим голосом призналась:

–До встречи с твоим отцом сына потеряла. Утонул в ванне. Недоглядела.

Ким покосился на маленького призрака. Тот сидел на полу, скрестив ноги и, не отрываясь, смотрел на женщину. Со взрослым спокойствием, какое никогда не бывает у детей.

Через два месяца Валя умерла на работе. Внезапно, неожиданно для отца Кима, но не для него самого.

На похоронах и после Ким не мог смотреть на отца, потому что чувствовал себя предателем, словно это он убил мачеху. Отец постарел всего за несколько дней, осунулся, потемнел лицом.

Но во всей этой трагедии ужаснее всего для Кима было то, как его родная мать отозвалась о ней. Глядя на сына с этим огоньком в глазах, который бывает только у людей люто ненавидящих кого-то, она сказала:

– Это он ее довел. Конечно, он. Этот алкоголик, он же не человек вовсе. Я тебе говорю еще раз – прекрати с ним общаться, с этой нелюдью.

Сказала нервно-звонко, неприятно брызжа слюной. Сказала со злым удовольствием, что вот, мол, она-то знает, кто виноват в смерти Вали. И Киму снова было жалко мать. Но жалость эта теперь граничила с отвращением.

Пить отец стал по-черному. И как стал пить, так мать еще злораднее стала повторять: – «А я говори-ила! Говорила, что он алкаш конченный! А ты все – папа, папа, бегал за ним как собака неприкаянная! Вот чем он тебе отплатил! Твой папа!».

Ким слушал всегда спиной молча, снисходительно, с жалостливым отвращением, но иногда он оборачивался на нее с изумлением, потому что в какую-то секунду этого черного словесного потока, ему казалось, что мать начинает шипеть. Обернется, глядит на нее со страхом в темных глазах и ждет, что вот-вот должен показаться раздвоенный язык, вот-вот должны хищно сощуриться зрачки матери, он бы не удивился. Ведь он видел нечто большое, нечто такое, что срывает пелену с глаз. Удивительная способность. Неприятная способность, не нужная, лишняя, – так казалось Киму после смерти Вали.

Мать дурнела характером и было непонятно – из-за чего. Что с ней происходило, когда она оставалась наедине с собой, если, когда видела сына, превращалась в недовольную, мрачную, побитую жизнью женщину? Какие мысли роились в ее голове, какие призраки прошлого преследовали ее?

Нарочито громко она ставила тарелку с супом на стол, не смущаясь тем, что бульон всякий раз расплёскивался. Затем сердилась на этот расплёсканный бульон, хватала тряпку, быстрыми движениями возила ею по столу, вздыхала, швыряла эту тряпку в раковину, почти хрипела от злости, сдерживая внутри своего бледного тонкого горла и чахлой груди беспричинный гнев.

«Мам, давай я сам!», – не выдерживал Ким.

«Сиди!», – рявкала она, снова вздыхала и принималась резать хлеб так остервенело, будто вонзала нож в отца Кима. И однажды поранилась.

Киму хорошо запомнился тот вечер, когда капли крови мешались с белой, нежной мякотью хлеба и хлеб представился Киму таким, как будто над ним жестоко надругались.

Пока Ким искал аптечку, пока трясущимися руками шарил в бездонном брюхе кожаной облезшей сумочки, пропахшей корвалолом, валерьянкой и, бог знает, чем еще, отыскивая вату и бинт, она стояла молча и заворожённо глядела, как темно-красные капли часто срываются с ее порезанного пальца и, падая, впитываются в беззащитный кусок хлеба.

Тогда Ким впервые за все время психанул на нее. Он грубо схватил ее за локоть, подтащил к раковине и, включив воду, подставил ее руку под струю.

Разгадка поведения матери пришла спустя неделю после того, как она порезала палец.

Киму позвонили с отделения почты, где работала его мать, и попросили срочно прийти. Почта находилась в десяти минутах ходьбы.

Оказалось у матери случилась истерика и работники были вынуждены вызвать скорую.

Уже в больнице в рыдающую, бьющуюся в агонии женщину вкололи тройную дозу успокоительного, и доктор – молодой мужчина со свежим здоровым лицом и с хорошо поставленной речью – сказал Киму, что у неё предварительно диагностирован нервный срыв, но он настоятельно рекомендует пройти обследование на предмет психического заболевания. На вопрос – какого заболевания, он ответил, что возможно у его матери шизофрения.

Женщину положили в больницу, и Ким остался один. Он продолжал навещать отца, убирал его квартиру, готовил еду, терпеливо слушал стопятидесятый раз, как его отец познакомился с Валей и как она спасла его жизнь, и что вот теперь ее нету и некому его больше спасать. Про мать Кима он даже не вспоминал и когда, однажды, Ким спросил у него впервые за все их знакомство – почему они разошлись с матерью, мужчина ответил: – «А ты сам-то еще не понял? Твоя мать психическая».

Мать выписали спустя две недели, прописали лекарства, и с тех времен состояние ее улучшилось, однако, зияющая пропасть между ней и Кимом никуда не девалась, напротив, выросла, и они к ней со временем так привыкли, что уже и не замечали. Ким привык к странностям матери: к тому, как она вставала по ночам и проверяла заперта ли дверь, закрыты ли окна. Привык к тому, что она заходила в его комнату и включала свет, объясняя свой поступок тем, что бандиты не дремлют, что, если они увидят темные окна, то станут ломать двери, а те и так хлипкие. Он молча накрывался с головой одеялом и спал дальше.

Так прошли долгие, нудные два года. В постоянной беготне между домом равнодушной, меланхоличной матери и домом не просыхающего отца.

И вот теперь, когда Ким стоял над могилой своего лучшего друга Валерки, глядя на то, как мокрые комья земли сами сползают на чистую, лакированную крышку гроба, пачкая ее ржавой грязью, ему казалось, что земля, пропитанная декабрьским дождем и снегом, хочет забрать в себя все живое на своей поверхности. Что темное, вечно нависшее небо, на котором неделями не видно солнца, только и ждет, чтобы помочь ей, придавить своей тяжестью упавших в могилу живых людей.

У Кима засосало под ложечкой и нестерпимо захотелось бежать туда, где тепло и уютно. Но где это место? Он вдруг понял, что такого места у него нет.

Глава 3

Последний раз взглянул на закрытый Валеркин гроб, – хоронили в закрытом, – и мысленно пообещал: «Я найду их, брат». Хотя пока не понимал – как искать, где, но в глубине души был убежден, что найдет. Рано или поздно это обязательно случится.

Домой идти не хотелось. Желудок скрутило в холодный комок, грудь была словно продырявлена, и через эти дырочки в нее врывался сырой уличный воздух. Ким знал, что дома ему будет еще хуже, потому что его дом стал ёмкостью, в которую незаметно и потихоньку проникла удушающая тоска, и теперь она там была хозяйкой. К отцу – тоже не вариант. Тот наверняка снова пьяный в хлам сидит в своей пропахшей перегаром квартире, вспоминает Валю, клянет весь белый свет. Нет, сейчас туда нельзя идти.

Он не пошёл на поминки к Валерке. Старательно запахивая ворот своего черного пальто, он двинулся в магазин, где купил полуторалитровую бутылку пива и, выйдя на улицу, тут же открутил крышку и сделал несколько жадных глотков. Внутренности с непривычки свело спазмом. Резко замутило. Ким шумно задышал, утер рот; проходившая мимо женщина демонстративно цокнула, удостоив молодого человека косым взглядом. Ким усмехнулся и снова приложился к бутылке, желая, чтобы алкоголь поскорее попал в желудок, выместил оттуда неприятный холодный комок, согрел продырявленную грудь.

Через минут пять бросил опустошенную бутылку в урну; не попал, она сердито забубнила, катясь по ребристому, мокрому снегу.

Хрен с тобой, – почти благодушно подумал Ким, отмечая приятное тепло, растекшееся по телу. С облегчением расстегнул пальто и двинулся к станции метро.