Сухарь

А Машенька‐то моя оживилась, повеселела, думает Никифор. С котёнком разговаривает, голубит, улыбается. Тимошкой зовёт. На днях чаю из шиповника попросила, а вчера с кровати поднялась. Ножки-ручки тоненькие, как палочки, сама едва не просвечивает, а до стола дошла. Молока чашку выпила и котёнка не обделила.

У Никифора от радости сердцу в груди тесно и петь хочется. А ещё хочется сделать что‐нибудь большое, доброе и прекрасное, чтобы всем вокруг тоже стало хорошо…

Два года спустя

Осень выдалась на загляденье. Тёплая, сухая, нежная. Раскрасила яркими красками листья на деревьях – в утешение людям. Красные, рыжие, жёлтые. Ветер дунет, сорвёт – листья порхают и кружатся в воздухе, искрясь на солнце. Они никуда не торопятся, им лишь бы побыть в воздухе подольше, полетать. Пока мороз не дотянулся своими ледяными пальцами.

Днём работы по дому хватает, а вечером – отдых. Маша вторую пару носков вяжет. Первая – для мужа, уже готова. Вторая – для себя. Это хорошо. Значит, к зиме человек готовится, жить планирует. То, что не сказано словами, видно по делам. Если человек тебе дорог, можно и без слов кое-что понимать.

Сегодня вот хлебушко свой испекли, не чета магазинному. Мягкий, духмяный. Намажешь тёплую краюху маслом, оно плавится, стекает янтарной каплей. Вкуснее пирожных.

Перед сном Никифор выходит на крылечко. Все звуки тьмой приглушены, улицы пустые. Тимошка тут как тут. Большой, сытый, шерсть блестит, глаза зелёные. Что за порода? Не важно, лишь бы человек был хороший. Привалится к Никифору тёплым боком, мурлыкает, смотрит в чёрное небо. Туда, где светится крошечный огонёк одной далёкой, но очень знакомой звезды.

Деревня засыпает… И тихо так, что тише быть не может…

Сухарь

Хозяин умер весной. Старый дом оказался никому не нужен, стоял понурый, тоскливо глядя запылёнными окнами на окружающий мир.

Никто не замечал, что иногда, по вечерам, в окне появляется лохматая голова и провожает проходящих мимо людей желтыми грустными глазами.

Домовой всё лето жил в опустевшем доме, скучал, вспоминал своего старенького молчаливого хозяина. Неслышно ходил по комнатам, поправлял плюшевое покрывало на диване, расплетал косички из шёлковых кистей скатерти, которые сам же когда‐то и заплёл. Протирал от пыли на зеркале маленькое оконце, смотрелся в него, показывал отражению язык, причёсывал хозяйской расчёской лохматую шевелюру. Пылинки попадали в нос, Домовой чихал в свои маленькие тёплые ладошки и смеялся.

Ночью выходил во двор посмотреть на луну и подышать воздухом, наполненным ароматом трав. Осторожно срывал одуванчик, а потом дул на него изо всех силёнок и, счастливо улыбаясь, смотрел, как ветер уносит вдаль лёгкие пушинки.

Когда становилось совсем одиноко, Домовой забирался по лесенке на чердак. Там пахло старинными книгами и сушёной травой. В свете солнечных лучей, проникающих через маленькое окошко, кружились под неслышимую музыку серебристые пылинки. А ещё там жила пожилая мышь Августина. Наверное, ей было не меньше тысячи лет. Она плохо слышала, носила пенсне и всё время куталась в шерстяную шаль. Была чрезвычайно добра и приветлива, угощала гостя разноцветными леденцами монпансье из жестяной банки и рассказывала интересные истории.

Но больше всего Домового влекла коробка с ёлочными игрушками. Настоящие несметные сокровища! Они переливались, искрились, ослепительно блистали и радовали. Хрустальные домики с заснеженной крышей, ледяные сосульки, яркие шары, пряничные рыбки, золотые жар-птицы. Стеклянные бусы, сверкающая мишура, снежинки. Были здесь и очаровательные фигурки из ваты. Домовой осторожно брал в руки хрупкие украшения, долго разглядывал, ахал, улыбался, любовался, а потом осторожно укладывал обратно. Закрывал коробку, прощался с Августиной и спускался с чердака вниз, прихватив с собой потрепанную книгу сказок с картинками, чтобы полистать на досуге.

Осенью, когда стало холодать, сметал себе из старого пледа что‐то наподобие пальто, обмотал шею толстым колючим шарфом и сидел так на холодной печке. Грыз сахарок, который обнаружил в сахарнице с отбитой ручкой, вспоминал, как хозяин жарко натапливал эту печь зимними вечерами, как приятно булькали в голубой кастрюльке наваристые щи, как вкусно пах свежезаваренный чай в большом, с сиреневыми ирисами, чайнике.

Хозяин не завёл себе ни собачку, ни кота, и Домовой сожалел об этом: сейчас бы можно было прижаться к тёплому и живому и пожаловаться на жизнь…

* * *

Эльзу Францевну никто не любил. Бывшая учительница немецкого языка, двадцать лет на пенсии.

– Сухарь, – говорили про неё, и этим всё сказано.

Одинокая, необщительная, ни в гости сходить, ни к себе позвать. Всего и добра от неё – летом цветы. Люди полезное сажают, картошку да капусту, а у этой – цветочки.

Соседи осуждают и посмеиваются, но, проходя мимо зарослей живых роз, любуются. Ни у кого больше таких во всей деревне нет.

Сама Эльза за своими красавицами как за детками ухаживает, подкармливает, поливает, от холода укрывает, даже вроде как разговаривает с ними.

Ну конечно, за кем ещё одинокому Сухарю ухаживать, семьи‐то не нажила. Больно уж вся из себя важная.

…В начале декабря начались снегопады. То с метелью, то без. В кою пору сугробы выше колена намело. Таким вот холодным да поздним вечером Эльза Францевна возвращалась домой, приехав из города последней электричкой. В сумке кое‐какие продукты, отрезы тканей да пряжа для вязания.

Искрился под луной снег, в домах светились жёлтым окна, из печных труб струился дымок. Но были и пустые, нежилые домишки, окна которых уже навряд ли когда‐нибудь засветятся или откроются, чтобы впустить тёплый весенний воздух. Люди уезжали поближе к цивилизации. В деревне ни школы, ни больницы.

Три дома вот уже два года пустуют, а весной четвёртый осиротел. Тот, в котором одинокий дед помер. Проходя мимо «сиротки», сочувственно посмотрела на тёмные окна, на холодную трубу в снежной шапке.

И вдруг услышала чей‐то слабый плач. Жалобный такой, тоскливый, чуть слышный. У неё, слава богу, со слухом всё в порядке. Соседи, конечно, думают, что глухая, но это от того, что она не обращает внимания на их пересуды за спиной, молча проходит. Всё она прекрасно слышит. И кто‐то там, в темноте, действительно плачет.

Сумку на дороге бросила и пошла пробираться по сугробам. Добралась до крыльца, а там – он. Весь несчастный, лицо чумазое, с дорожками от слёз; в большом сером шарфе. Эльза шаль пуховую сняла с головы, завернула маленького и понесла домой.

А дома свет горит, от печи тепло, хлебом пахнет. На столе скатерть цветастая, самовар пыхтит, ложечки в чашках звякают, сахар размешивают. Тёплые румяные плюшки горкой высятся.

А за столом три Домовёнка. Весёлые, в тёплых фланелевых рубашечках, в штанишках с карманами, ножками в шерстяных носочках болтают.

– Ну вот мы и дома, – говорит Эльза, и шаль разматывает. – Сейчас умоемся, чайку горячего с малиновым вареньем выпьем, вот и согреешься. У нас и рубашечки чистые есть, и носочки пуховые. Ножкам тепло будет, мягонько. Я сегодня ещё вон пряжи купила и вельвет на штанишки. Приходится. Люди уезжают, дома остаются…

Эльза Францевна дочитала сказку, поправила яркие лоскутные одеяльца на спящих, одёжку на стульчиках, выключила ночник и вышла из спальни. Удобно устроилась в кресле и начала набирать на спицы петли: к утру будет готова ещё одна пара маленьких пушистых носочков.

…В окно бился холодный ветер, в душе цвели райские сады, в сердце будто плеснули тепла. Но об этом не знала ни единая живая душа.

Моя непредсказуемо очаровательная мама

Город превращается в горсточку огней, а потом совсем исчезает. Теперь вдоль дороги бесконечно длинным пушистым шарфом тянется тёмно-зелёный ельник, а машину наполняет запах лета и тёплой хвои. День медленно переходит в лёгкие сумерки, безмолвно прощаясь с безоблачным небом. Впереди горизонт цвета молока. Холодного и свежего. В душе спокойствие.

Поглядываю на себя в зеркало, поправляю спутанные волосы. Выгляжу заметно уставшей, но это, я уверена, скоро пройдёт. Всего лишь через пару часов и думать забуду о том, от чего сейчас уезжаю. Звуки города, работа, мысли о тщетности бытия остаются позади, потому что впереди три недели отпуска, свободы, новой меня. Потому что я еду домой.

Мама научила меня радоваться дому. Она верит в то, что у домов есть душа, и если это правда – душа нашего светла, как молитва ангела. Люди думают, что они будут счастливы там, где роскошно, красиво и удобно. Они ошибаются. Даже несмотря на тепло и дорогую мебель в доме может быть холодно и пусто. Хорошо лишь там, где любят и ждут. Где каждый тебе рад и счастлив вместе с тобой.

Двадцать лет назад мама увезла себя от мужа, а меня от отца. Из города на краю света. Мы приехали к бабушке с одним чемоданом и тремя платьями на двоих.

– Ты уверена, что не вернёшься? – спросила бабушка.

– Да, – ответила мама.

– Что ж, в море ещё много рыбы, что‐нибудь поймается.

– Я сматываю удочки.

Как потом оказалось, мама была уверена в том, что каждому человеку написана на роду только одна великая любовь. Она запретила себе в этом сомневаться, чтобы раз за разом не собирать осколки разбитого сердца.

Людям свойственно искать смысл во всём, что выпадает на их долю, и потому, повзрослев, я спросила её о причине расставания с отцом.

– Просто иногда человек на самом деле может оказаться вовсе не таким, каким ты его себе представляешь, – ответила она. – Его лучшие качества под другим углом зрения становятся худшими.

* * *

Я часто вспоминаю бабушку. В день нашего возвращения она приняла нас в свои объятия и потом уже никогда не бросала. В ней не было ни зависти, ни злости, ни чувства вины. Почувствовав, что сказала что‐то не так, она тут же говорила: «Прости». Всегда была бодра, весела, улыбчива. Не стеснялась танцевать, покупала крем для лица, носила красивые платья. Не принимала таблеток, не измеряла давление, ходила только к одному врачу – стоматологу. Это она настояла на покупке загородного дома с участком, а потом осталась там жить. Повсюду сажала цветы, травы и овощи, а осенью сушила яблоки. И это она принялась учить меня готовить настоящую еду, готовить с любовью и вниманием к составляющим мелочам. Несмотря на то, что для этого мне, пятилетней крошке, приходилось стоять на табурете. У бабушки была превосходная коллекция кулинарных книг, и именно по ним я научилась читать. Мы обе были очарованы этими книгами.

– У нас есть свежее сливочное масло, корица и всего одно яйцо. Как ты думаешь, можем мы испечь пряники? – спрашивала она.

Я принималась читать рецепт заварных карамельных пряников, попутно выкладывая на стол необходимые ингредиенты. Бабушка надевала чистый передник и ставила на огонь кастрюлю с сахаром. Его нужно было довести до состояния коричневой карамели, потом добавить пряности, масло, яйцо, просеянную муку. В духовке кусочки теста толстели, выпячивали загорелые пузики, источали пряно-сладкий аромат и не могли дождаться, когда их искупают в сладком сиропе.

На девяносто втором году жизни бабушка стала слабеть.

– Сначала мы хотим жить до старости, а когда доживём, её же и виним в том, что всё ещё живы, – говорила она.

Маме пришлось уволиться с работы и переехать в дом, чтобы за ней ухаживать. На ту пору я училась на втором курсе института, и мы почти не виделись. Бабушка по-прежнему отказывалась от лекарств, ела как птичка колибри, позволяя организму потихоньку и безболезненно угасать.

– Я всё ближе к небесам, – говорила она.

А мне казалось, что бабушка будет всегда. В шляпке и пёстром платьице, с ридикюльчиком на локотке, с добрыми глазами на морщинистом личике. Когда я уезжала, она всегда шла за ворота проводить меня и долго махала вслед рукой. И вдруг оказалось, что её может не быть. И стало до боли пусто. Без её лица, без её строгости и теплоты. Без её любви. Старики нужны нам больше, чем мы думаем.

После похорон, к моему удивлению, мама не захотела покидать дом.

– Это будет непорядочно по отношению к нему, – сказала она.

На дворе в это время хозяйничала поздняя осень. Ветер без устали стучал ставнями, жалобно завывал в печной трубе, а моя непредсказуемо очаровательная мама куталась в пуховую шаль и шерстяные носки.

– Ему будет не хватать женской руки, – добавила она.

– Её всем не хватает, мама.

– Ты можешь приезжать, когда захочешь. Ты это знаешь.

– Знаю. Конечно, знаю.

* * *

После смерти бабушки в свой первый визит в город она отправилась за хлебом и пропала. Вернувшись через два часа с охапкой волшебно пахнущих разноцветных томов, заявила, что побывала в раю. У всех свой рай. Мамин обнаружился внутри огромного книжного магазина.

Она всегда любила книжные миры, которые считала куда интереснее реальности и где чувствовала себя свободнее, чем в своих собственных мыслях. Её нередко можно было застать за сосредоточенным чтением романа после полуночи. Книги утешали, когда ей было грустно, скрадывали одиночество, были её друзьями. Со временем нам пришлось купить книжный шкаф.

Три года назад, летом, в очередной свой визит в город мама нашла кота. Или он её нашёл? Хотя о чём я говорю? Кот был не в том состоянии, чтобы кого‐то искать. Он просто лежал в траве и умирал. А мама не смогла пройти мимо. Сострадание – её второе имя.

Я помню, как однажды в феврале она позвонила мне и с восторгом поведала, что поймала бабочку. Это оказалось истинной правдой. В тихий безветренный день солнечные лучи так прогрели стену сарая, что разбудили спящую в щели меж досок обычную крапивницу. Та, недолго думая, расправила крылья и принялась порхать над сугробами, видимо, в поисках цветов и лета. На её счастье, была поймана и потому порхала ещё несколько недель в маминой спальне, подкрепляясь медовой водичкой, а потом умерла. Мама плакала и пила валерьянку.

Чувствовать чужую боль дано далеко не каждому. Иногда думаешь, а надо ли мне оно… когда от своих проблем некуда деться. Но это не про мою маму.

Так вот, о коте. Он висел на маминой руке, словно старая облезлая горжетка.

– Зачем тебе эта грязная тряпка? – спросила я, встретив её в прихожей.

– Это кот. Ещё живой.

Все всегда найдут способ выжить, если он есть. Я давно убедилась – коты в этом списке занимают далеко не последнее место. Через несколько дней наша горжетка впервые смогла поесть самостоятельно, а мама, глядя в окно на двор-колодец, сказала:

– Скучаю по своей деревне. И по дому. Там всё гораздо проще. Сенечке там будет лучше.

На следующий день, несмотря на мои уговоры остаться, они уехали.

Сенечка несколько месяцев спал исключительно в обнимку с миской. Потом понял – еда есть всегда. И стал спать где захочет. Расцвёл, растолстел, обрёл статус божества. Несмотря на лишний вес, легко и непринуждённо взлетает на тот самый книжный шкаф аки шестикрылый Серафим, укладывается там в позе сфинкса и глядит на мир сверху вниз золотыми глазами. То ли прощая, то ли осуждая грехи всего человечества.

* * *

Паркую машину во дворе и глушу мотор.

Мама обнимает меня за плечи, словно хочет отогреть, сорвать эмоциональные доспехи, которые не позволяли кому бы то ни было задеть меня за живое. В эти минуты я похожа на вылупляющегося из яйца цыплёнка, просто не слышен звук треснувшей скорлупы. Всю жизнь бы так стояла.

В доме пахнет пряностями: маминой фавориткой на кухне всегда была гвоздика.

– Без неё ничего не получится, – уверяет она.

Мы ужинаем возле открытого окна. Главная достопримечательность стола – хлеб. Мама печёт его с прошлого года, вошла во вкус, изучила тонкости и довела этот процесс до совершенства. Серый и белый, с тмином, с изюмом, с чесночным маслом. Воздушный и вкусный. С тонкой, золотистой, хрустящей корочкой. Глядя на него, так и хочется отгрызть краешек.

Горбушка домашнего хлеба, намазанная земляничным вареньем и мой любимый чай с сушёным боярышником, – восхитительное зрелище, изысканное блюдо.

Ах, как мне этого не хватало, думаю я. Дома, мамы, их тепла и любви. Иногда ты понимаешь, чего тебе не хватает, только когда вновь обретаешь и чувствуешь себя от этого невероятно счастливым.

Скрипит калитка, потом тихонько стучатся в дверь. Заходит соседка Лизавета – маленькая, словно гномик, юркая старушка. Принесла козий сыр и творог в благодарность за книги, которые берёт в маминой библиотеке. Ей за восемьдесят, всем на удивление читает запоем. Питает слабость к Агате Кристи. Да, сколько бы нам ни исполнилось лет, нет ничего лучше хорошей книги в руках.

Лизавета снимает свои крошечные тапочки у порога, надевает очочки, благостно застывает у книжного шкафа, выбирает сразу 2–3 книги, складывает в чистую тряпичную сумочку. Пьёт чай из блюдца, макая в него сахарком, поправляет простой белый платочек, рассказывает о несчастном мистере Фортескью, который умудрился съесть мармелад, отравленный горничной. Люблю её, я имею в виду старушку, всем сердцем. За любовь к детективам мы с мамой иногда шутливо называем её «мисс Марпл».

У меня для неё подарок – «Пять поросят». Маме – «Жена башмачника». Потом поменяются.

Небо в розовых царапинах редких облаков, окна домов отражают лучи закатного солнца. Деревню окутывает благодатная мятная прохлада. Воздух густеет, пахнет скошенным лугом, зреющими яблоками. Проводив довольную Лизавету, мы с мамой возвращаемся домой.

– Сегодня не стану поливать грядки, пусть дождик польёт, – говорит она.

Смотрю на почти чистое небо.

– Ты уверена? Я могу полить.

– Лучше посидим пять минут на крылечке да спать пойдём.

И мы сидим на крылечке, прижавшись друг к другу, счастливые, как птички, и молчим. И наше молчание вмещает самые лучшие слова.

Где‐то залаяла собака, и опять всё стихло… До утра…

* * *

Меня будят аппетитные запахи. Пахнет корицей, кофе и печёными яблоками. Мне срочно хочется последовать за этим ароматом на кухню.

Над серебряным кофейником, сахарницей и кувшинчиком для сливок пляшут пятна солнечного света. Горка золотистых хрустящих гренок накрыта салфеткой. Открытый яблочный пирог в сахарной пудре нарезан огромными кусками – и попробуй не съешь.

Мама скорее всего на прогулке с Лизаветой, у них каж-дое утро скандинавская ходьба. Зимой – лыжи.

Выхожу во двор. Вымытый ночным дождём мир сияет и переливается. Всё вокруг обрело первозданную ясность и свежесть. Солнце обстреливает лучами всё, что попадает под руку. Воздух полон цветочных ароматов. По лужайке пробирается Сенечка, то и дело брезгливо стряхивая с лап дождевые капли.

Приходит мама. Красивая, счастливая.

– Доброе утро. Ты позавтракала?

– Нет. Позавтракаем вместе. Мам, вот скажи, как ты это делаешь?

– Что я делаю?

– Дождь.

– Обычная магия, – шутит мама.

– Если об этом узнают жители деревни, они тут же потащат тебя на костёр.

– Ты же меня не выдашь?

Мы обе смеёмся. Мама уносит в сарай палки, берёт на руки Сенечку, идёт в дом, но в дверях оборачивается.

– Сейчас приду, – говорю я.

Раскинув руки и закрыв глаза, я стою под солнечными лучами, впитывая их тепло. Чувствуя, как возвращается вкус жизни. По сердцу нежным ветерком проносится приятное чувство осознания полной свободы. Через три недели я уеду в большой город другим человеком. Наполненная задушевными беседами, ватрушками, чаем, уютными вечерами, тёплыми объятиями, своей нужностью. Мама станет звонить, спрашивать, как и чем я питаюсь, тепло ли одеваюсь, ношу ли шапку и шарф, не потеряла ли зонт, не устала ли на работе. Я буду слушать, отвечать, улыбаться и мысленно благодарить Бога за то, что она есть.

Я знаю, что достаточно какой‐нибудь малости, чтобы вся жизнь перевернулась с ног на голову. Но не боюсь этого. Всегда можно начать жизнь заново. Место, которое люблю всем сердцем и душой, мама и друзья излечат любую хворь.

Я довольна тем, что у меня есть, не ищу сложное, верю в то, что многое можно исправить. Пока мы живы. И пока живы наши близкие. Берегите их. Цените. Обнимайте. Делитесь теплом души своей. Звоните, пишите. Говорите добрые слова и слова любви. Заботьтесь о здоровье.

Мне пора к маме. Она меня ждёт. Это такое счастье!

Близкие люди

– Что ты говоришь? Тебя раздражают твои родные? Их звонки, вопросы, забота? Досаждают сообщения от близкого человека? «Доброе утро!», «Хорошего дня!», «Спокойной ночи!». Смягчи своё сердце, успокойся и прими за счастье. О тебе помнят. Ты кому‐то дорог и нужен. И ты в ответ позвони. Или напиши. Всего два-три магических слова. «Люблю», «Как ты?», «Жду». Может быть, этим ты поможешь человеку вдохновиться, преодолеть трудный день. Грусть, неудачу, болезнь, усталость. Или справиться с горьким чувством одиночества. Иногда для этого достаточно всего лишь минуты внимания, улыбки, доброго слова.

Делясь с кем‐либо хотя бы толикой бесценного: объятием, вовремя подставленным плечом, теплом понимающих глаз, ты никогда не обеднеешь, ибо всё вернется сторицей. И когда‐нибудь тот человек станет уже твоим спасательным кругом и не даст утонуть.

Я расскажу тебе одну небольшую, но потрясшую меня, девятнадцатилетнюю студентку медицинского, до глубины души историю, случившуюся много лет назад. Она о том, сколько терпения и невероятного мужества может подарить чья‐то любовь.