Новая жизнь

пойдем со мною. Надо, надо выпить.

Пойдем со мною: сын уехал в Питер,

пуста квартира, и свежа постель,

любовь не сможет, так повалит хмель;

после такого дела сколько жара

мы сможем выпустить, возлюбленная пара!

      60

Прочь, прочь от ней, отсюда я бежал.

Я повернул в какие-то дворы,

в глухие подворотни, ноги путал

и слышал за собою легкий цокот

подкованных и быстрых каблучков,

я запыхался, я согнулся, руки

прижал к коленям – приближался звук,

но замер, повернул, исчез за шумом

машин.

Я отдышался и побрел домой,

мой страшен вид – помятый, чуть живой.

      61

А ведь она заметила меня.

Зачем-то пожалела, униженья

не захотела видеть, добивать…

Стук отдалялся, в улицах терялся.

Я вышел из убежища, пропахший

миазмами его, – хорош любовник

хоть для такой…

      62

Глухая ночь. Не далеко от центра,

а как в глухих окраинах темно.

Иду тропой неверной, брать машину

боюсь. Когда был молод, проходил

такие расстояния в полночи,

но это – останавливаясь пить:

тогда ночь напролет нам продавали…

Мы славно расстоянья коротали.

Дошел, разделся, завалился спать –

ни пить не стал, ни мертвых поминать…

      63

А смысл какой сдавать ее властям?

Ты, что ли, веришь в справедливость мести?

С чего бы? Умножать законом зло

мы можем, это просто, громоздить

на смерть другую смерть, за срок, отнятый

у жизни, исчислять срока тюрьмы,

чтить каббалу, брать коэффициенты:

за день твой сколько взять моих, ее,

и хватит ли их? Мы долги заплатим?

Останешься должна нам? Как считать?

Не умножать страдания, когда

их можно не умножить, – это бритва

Оккамовой нержАвеющей стали.

Мы правосудью верить перестали.

      64

Я б запил, но здоровье, но мой нрав

унылый, робкий, мелочный… Я в книги

зарылся с головою, я читал

Бальзака или Диккенса – не помню,

но что-то мне знакомое давно

листал, блуждал по буквам мутным взглядом –

твой лик всплывал и оставался рядом

с открытою страницей… Я гадал

по строчкам, их ответ не понимал.

      65

Так время проходило в одиноком

квартирном заточении. Я ждал,

что вызовут в полицию, начнут

свои расспросы. Буду лгать привычно,

отдамся им на волю, горемычный, –

пусть ищут отпечатки, пусть находят,

а я признаюсь, я и так на взводе,

пускай сажают. Перемена места

меня не занимала, если честно.

      66

Никто не приходил. Пути кривы

у правосудия – когда не надо, вредно,

мчит голову сломя. Мы кто, сказать

по правде, чтобы нами занимались?

Будь мы преступники, будь жертвы… Таковы

Фемиды русской правила игры,

что, чувствуя отсутствие наживы,

она трактует сроки терпеливо.

      67

А что Марина? Мне о ней забыть

хотелось, но она, оставив пыл

смешной тогдашний, к правильной осаде

в сознанье сил и сроков приступила:

она за мной ходила, мне звонила,

ждала под дверью; я, пока хватало

сил, ей сопротивлялся, но, должно быть,

она была права насчет отравы –

мне становилось хуже; я впустил

ее к себе домой – ты не подумай

себе: я полумертв был, ничего

быть не могло, я вял, угрюм и грязен

ее встречал – она как разглядела,

так сразу заметалась…

Расхотела…

      68

Я вызову врача. – «Не надо». – Надо!

Ты погляди: весь белый, пот холодный,

да краше в гроб кладут! – «Вот и клади,

когда пора; пока я жив – уйди».

      69

Лет столько-то, такой-то точный адрес,

такие-то симптомы. Да, мы ждем. –

Шлагбаум поднимаем, гости в дом –

их двое: суетлива медсестра,

вальяжен врач. – Зашла к нему вчера,

все думала – пройдет, поила теплым. –

Врач нацепляет цейсовские стекла,

разыгрывает Чехова. – «Их штербе», –

шепчу ему, но он не понимает,

он с шеи гибкий стетоскоп снимает.

      70

«Дышите, не дышите, встаньте, лягте,

поворотитесь боком, так, вот этак». –

Силен и груб, ворочает меня

и слушает. – «Ну, надо увозить.

Белье возьмите, тапки, бритву, мыло.

Недельку полежит, а там посмотрим»…

Разрежем труп блестящим, чистым, острым…

      71

И я сошел за ними в лифт, мы – в глубь

подъездного колодца; я боялся,

чтобы меня несли, как я ее,

ведь я еще не труп, передвигался

со свистом в легких, трением в костях.

Я б пошатнулся, я бы пал во прах,

в зовущую подлифтенную бездну:

что ждать конца в мученьях бесполезных?

Попам, что ль, верить, что какой-то грех

самоубийство… И похуже всех…

Но упустил момент – сомкнулись створы

и разомкнулись. Только разговоры

решимость вся моя – я жить хочу,

о смерти мерзкой только что шучу.

      72

Переезд последний, тряский

кончен – серая больница

под таким же серым небом,

принимай меня! Я запах

чувствую обставшей смерти,

томный, тонкий, неизбывный, –

чем еще дышать больному?

Где другой есть, чистый воздух,

неприятный уже легким,

воздух их – живых и ловких?..

      73

Здесь пропахло кровью, страхом,

изболевшеюся, серой

плотью, воровской столовой

с подгоревшею подливкой,

мытым полом, едким мылом,

спиртом, пролитым лекарством,

безнадежностью унылой

и безденежьем постыдным.

      74

Из приемного покоя

еще вон, видна свобода:

жизнь людская, приминая

грязь московскую, несется,

раздаются крики, маты,

визги шин и рев клаксонов –

против правил успевают

прочь отсюда удалиться.

Их несет волна шальная –

бойтесь, люди, обернуться.

      75

Я отсюда когда выйду,

то уже без боли, страха,

то под белою простынкой,

то не ежась в лютый холод –

в жар постылый, в огнь плавильный

вынесут вперед ногами…

************************

************************

************************

прочь гоните прохиндеев

в рясах; жаль, лежу недвижим –

силы нет им дать по шапке.

      76

Какие-то лекарства, процедуры,

обходы, измерения – ленивый

и равнодушный, малый обиход

претерпеваю. Привыкаю к смерти.

Не без урона каждый день немилый

на вечер провожаю, ночь любую

не без ущерба ниц лежу – чего

еще беднягу связывает с жизнью?

И мысли длятся, путаются злые,

и сроки ненадежны никакие.

      77

Она ко мне ходила, приносила

бульоны, я выслушивал ее

надежды, сквозь пугливое нытье:

все будет хорошо, ты потерпи.

– «Устал, уйди…» – Да-да, ложись поспи.

      78

Московская весна. Свежо и мокро

пахнуло ветром. Ломкий лед лежит

на крышах. Начинает, бьет капель

размеренно и верно, углубляет

во льду и камне лунки – беспокойной

водой полны, как будто воробьи

в них плещутся, а не сама вода,

уставшая от зимней немоты,

резвится, беспокойная, блажная,

из льда и смерти вольно истекая.

      79

Какое к богу, к черту умиленье,

смиренье? Мерзость мерзкая вокруг,

со смертушкой с родимою сам-друг

в казенном пребываю заведенье –

в Тринадцатой больнице; близко здесь

до неба или хуже; ночь бессонна,

машины шарят светом заоконным

по стенам, потолку – спешу прочесть

я в свете беглом приговор суровый;

листок, врачом забытый, изучаю.

Я до утра уже не доживаю.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

      1

Видимо, это и есть смерть.

Я иду долгими коридорами,

с удивлением понимаю отсутствие страха

и сейчас,

и в самый момент конца.

Всю жизнь был рьяным эгоистом,

тянул на себя все, что хватали руки, –

и надо же, чтобы сейчас все мои мысли,

все беспокойства

были исключительно об этой женщине –

скорее всего, о моей убийце,

о ее облике, ее запахах,

ее обитающей где-то здесь душе…

Опередила меня –

ищу тебя,

с неясными на встречу планами –

отзовись,

яви хоть какие знаки.

Ты где,

… твою мать!

Там,

вдалеке,

это ты сияешь?

2. Ирина

Скучно мне стоять

на юру, ветру –

хоть бы холод какой

или какую жару,

но только ветер

крутит свои круги

вокруг меня,

и сквозь них

в упор не видать ни зги.

Прозрачность гоняет,

но скорости таковы,

что зренье не успевает,

закручивается в дугу,

себя только видит –

и зрелища мне страшны,

и зрелища непонятны

и навсегда даны.

      3

Сквозь всю эту невидность, хаос света,

потоки места-времени шаг-шаг –

и образ появляется, сперва

дрожащий, мутный, после узнаешь

черты, приметы. – Ах, только не это!

– «Не прибедняйся: только ли меня

увидеть не хотела, опасалась?

Что ж, ежься теперь, кутайся в ничто,

как будто холодком тебе дохнуло

недожитое, страшное твое…»

      4

С недовольной грацией

поворотилась.

Как будто отвлек

от каких-то безрадостных размышлений,

но своею скукой тишайшей

уже и приятных.

Поворотилась,

посмотрела, как будто из глубины

снов своих долгих,

ленива,

величественна,

прекрасна.

      5

Выжег скорбный дух

с тебя одежды, плоти, ты предстала

как есть на месте лобном – чистый свет,

но малый, слабый, тусклый; я пытаюсь

тебя расшевелить, хоть разозлить,

ударить и обидеть – ну, узнай

меня, хоть отвернись, скривись, отплюнься,

хоть ножкой топни. Ангельские плутни

весь вид твой робкий – в пустоту гляжу,

от ее видов, образов дрожу…

6. Ирина

Зачем ты пришел?

И здесь донимать расспросами,

чувствами хуже некуда

ко мне? Я, наверно, проклята,

и бес ты, карать притекший мя, –

бес,

ты идешь по облаку,

по дыму шагаешь, шастаешь,

красны глаза, блуждающие

с ненавистью,

с вожделением

по телу моему, по белому.

      7

Нет, я не бес, никем к тебе не послан…

Наверно, после смерти остается

немного что-то от души сгоревшей

живучего – вот это я и есть,

такой, как есть; ущербное мое,

больное искажение, движенье

к тебе – волна в водах небытия,

бегущая в промозглой серой пене

Кипридиной.

      8

      Ирина

И как ты там, тогда меня оставил?

      Илья

Пустырь, могила, скудная земля,

не освященная. Но вся земля

когда-то, кем-то так освящена,

что сколько ни погань ее, ни мучь,

а примет тело так, как надо, мягко…

Укроет тело так, как надо, плотно.

Я долг последний отдал, сделал дело

не хуже пьяной сволочи и жадной

кладбищенской.

9. Ирина

Как же ты смог?

Сквозь эти потоки света

и овеществленной тьмы

зримой сумел пробраться,

сквозь этакую круговерть

смерти

и прекратить ее

всю своим появлением?

Или взаправду такая уж растакая

любовь-страсть

гнала тебя, погоняла,

пути твои вдаль вытягивала,

сюда, не петляя, вывела?

И как я смогла внушить такое?

      10

Много чего ты смогла внушить

и влить, если верить ей,

нашей подруге, а я глотал

ложь, яд, я стал мертвей

мертвого ради твоих благих

слов, жестов, черт лица,

и грудей белых, и патл седых –

я мученического венца

вот так удостоился, на путях

страстных, кривых сюда.

Гляди, б..дь, на старого .удака –

худшая его беда.

      11

– «Скажи, она тогда была права?»

– Но ты ведь умер. – «Разве я от яда?»

– А надо ли допытываться, кто мы:

убийцы или жертвы, кто кого?..

– «Мы оба виноваты». – Или оба

чисты. – «Наверно, так». – Раз оба здесь,

то ни к чему дознание и месть.

– «Я все ж таки настаиваю на

подробностях».

12. Ирина

Сама не знаю.

В бойкой схватке, схлестке

кто мог бы уследить момент удара,

толчка? Я, может быть, сама в своих

запуталась ногах, я поскользнулась.

Как в тапках неудобно воевать!

Как в кухне много смерти притаилось:

углов, ухватов, сковородок старых

чугунных, острия ножей и вилок

устремлены в грудь, в сердце, в глаз, в затылок.

13. Ирина

– И что теперь?

Теперь действительно тебе верна,

теперь действительно тебе супруга,

теперь действительно двоим весна –

сомкнулись дуги нашего круга

на все, какие здесь есть, времена.

      14

Все же я не понимаю:

тут какие веры сбылись,

чьи пророчества сказались,

эти области тумана

чьим скупым облиты светом,

кто мы, видящие это?

Тут не то, как нас учили

сребролюбые монахи;

тут не так, как слухи были

в еретических собраньях,

как бессонными ночами

в умных книгах открывали,

желтые листы меняя

перед взглядом утомленным.

Одинаковы, куда ни

двинься, ветры и туманы,

никуда нет притяженья,

нет запретных направлений;

оцени, как мы свободны;

хочешь – по ветру развейся,

хочешь – белым стань туманом,

хочешь – стань столбом в средине

неустройства неземного.

Мало у души ледащей

атеиста сил, чтоб ужас

чувствовать и зренье Бога.

      15

Я думаю, что можно и воскреснуть…

Представь: мы выйдем

отсюда к свету.

– Облаком летучим,

бесформенным?

Мы что теперь такое?

– «Мы – две души в посмертном непокое».

      16

И мы пошли – не трудно и не быстро

передвигаться по таким угодьям,

угольям…

Шагаем, да болтаем, да поем

походные, какие помним, песни,

да вспоминаем старые дела,

то усмехнемся, прослезимся то,

поддерживаем на путях друг друга,

точь-в-точь как старых, верных два супруга.

      17

Потом была вода, движенье волн

и наше в них движение, бурлила

зияющая влага, замедлялась

и наших душ нагих едва касалась,

составы обновляла их, на них

холодной, серой плотью оседала.

Текла вода, движенье согревало.

      18

Мы вышли к свету, если это свет,

и если это мы, и если время

в пути определяет расстоянье

между небытием и бытием,

когда меж ними разница есть, если

способны мы к обоим…

Свет, палата

больничная, шатаюсь. Что на мне?

Какая-то хламида. Ты одета

прилично. Выбираемся наружу –

дождь хлещет, я иду-бреду по лужам

в размокших шлепанцах, ты тормозишь машину,

усаживаюсь. Тесно. Я гну спину…

      19

Да. Тесно как в гробу. Но запах едкий

бодрит духов и пота от соседки,

но вид Москвы вечерней в час дождливый

дает смятенным мыслям перспективу,

и дрожь берет, и глупая улыбка

с лица не сходит. Никакой ошибки…

      20

– Да сколько же тут пыли! – прочихалась.

– «Давно я не был дома». – Хоть бы нанял

уборщицу или позвал Марину:

ей что, ей не убудет. – «Сделай чаю».

– Сейчас. – «Есть сигареты где?» – Не вижу. –

ЗабрОдившую выплеснула жижу.

      21

Бычок окаменелый разгорался

с трудом – вонял и гас, но пара горьких

затяжек удалась – глотаю дым,

и кашляю, и чувствую живым

себя… И на тебя смотрю уже

задумчиво…

      22

Как ты бела, бледна. Прижмись ко мне

пугливым тельцем. Я знакомой плоти

изгибы повторяю – под ладонью

вот трепетное, робкое тепло,

ворочаюсь с тобою тяжело.

Ну, смерть, где твое жало, сила, а?

После любви лежишь – светла, тиха.

      23

Что было – без ущерба, без прибытка

оставило тебя… нас… Мы теперь…

мы можем не бояться… Мы с тобой

одни с богатой памятью такой

на белом свете. Мы – среди наивных,

пугливых неумех дел смерти, жизни.

И что нам может угрожать? Кто враг

столь умудренным, претерпевшим так?

      24

По документам – будто ничего

и не произошло: нас среди мертвых

не записали, не переписали

имущество, и, значит, можно жить

не опасаясь, а знакомых мало,

кто знал о нас, о наших таковых

последних обстоятельствах. Марина?

Звонила пару раз – я не ответил,

она – тебе. Как догадалась, а?

А говорили – очень неумна.

      25

Тут поумнеешь, если все твои

разваливаются, любые планы,

распалась связь времен, и даже хуже:

все мертвые, которых убивала,

все – вот они; осталось преступленье,

вина и кара – отняты плоды;

все каторжные, смертные труды –

ничто и втуне. Вот сиди считай,

какая вероятность у событий

грядущих. Мертвецов жди бодрой прыти:

становятся небывшими дела…

Но их оценки в смысле зла?

Добра?

      26

А ну как есть какие-то у ней

улики, доказательства? Конечно,

как обвинить меня в убийстве той,

кто – вот она, жива, шустрит по кухне,

гремит посудой, подгорает пища,

хлобыщет дверцами,

то соль, то перец ищет?

Как обвинить ее? Отраву сыплет –

готовит борщ – кипит густая жижа;

попробует и сплюнет – я глотаю

и за добавкой миску подвигаю.

      27

А все ж таки скандал нам не с руки:

извилисты, темны, глупы, опасны

пути у правосудия людского,

российского.

На меньших основаньях приговоры

бывали смертные – в такую злую пору

особенно: страна сошла с ума,

и все ей скорбный дом, все ей тюрьма,

и мертвецы, взошедшие на землю,

не внове ей – сама она такая,

шалящая по свету мертвечиха,

стоглазое, привязчивое лихо.

      28

Марина…

А ведь ей хуже, чем нам… Мы с тобою

что видели – не поняли, но все же

запомнили, и чудо было нам

дано спокойно, явно, протяженно,

с своей какой-то логикой. Не так,

чтоб можно было за кунштюк принять

дарованную двум нам благодать.

      29

Она ж жила спокойно и ничем

не заслужила эдакую встряску.

Меня любила? Это да, любила,

но той любви для чуда не хватило.

И надо ж так попасться ей в чужие

дурные обстоятельства – тут кто

умом не тронется, не усомнится…

Не станет ошибаться, торопиться.

Наделает дел, привлечет внимание!

Предупредить, унять ее заранее.

      30

Как нож по сердцу, скрежет по стеклу

такие встречи – в старую вползть кожу

змее, преображеньем обновленной,

играющей под солнцем золотистым

узором переливчатым – свет в цвет

свободно переходит, протекает;

змея ползет – к вершинам доползает,

которые достичь никой полет

дрожащим теплокровным не дает.

      31

Узнать мне от нее, какие были

подробности, диагнозы; еще,

пожалуй, место (где-нибудь скромнее,

чем Пашино Ваганьково), а лучше –

цилиндр блестящий: он – сосуд скудельный

и емкость праха, подержу в руках…

И ничего… И где хоть малый страх…

      32

Я ждал – перезвонит, я сам звонил –

не отвечает. День, другой, неделя.

Я к ней домой пошел, я в дверь ломился –

никто не открывал; тогда проверил

почтовый ящик – там рекламы всякой

набито под завязку, щели нет,

как будто годы, месяцы никто

не отворял заржавевшую дверцу.

Отжал, открыл, бумаги перебрал –

но что это? Конверт и адрес мой,

написанный Марининой рукой.

      33

И как искать, куда податься мне?

Муж? Был когда-то муж… Мне как-то Паша

рассказывал. Муж был, куда-то делся,

сбежал ли, умер – я не помню точно,

пятнадцать лет не меньше, как они

не знались, не встречались… Что там дальше?

У ней был сын. Где он? Те двести тысяч

ему предназначались – взятка, да;

или без денег – ей никто не дал –

он Родине тот год, что задолжал,

отслуживает нынче?.. Как зовут

его, не помню. Поиск – лишний труд.

      34

Мариночка? Ее уже давно

не видела. Зимою, в феврале,

спешила на работу, повстречала,

она тогда в больницу собиралась,

кульки я помню, банки, запах хлорки,

бахилы, вид весь выжатый, усталый.

А после? Нет, не помню, не встречала.

А вы ей кто? Такой мужчина видный,

зашли б чайку попить. Я передам,

конечно.

      35

Запечатанный конверт

мне руку жег, я торопился выйти

на белый свет – прочесть и перечесть:

какая может быть в бумаге весть,

когда писалась; как назад вернулась

мне, выбывшему к черту адресату;

прижизненную ли увижу дату?

      36

Или она нарочно никуда

конверт не отправляла, он лежал

всегда и ждал меня. Предугадала,

что я не слишком стану торопиться,

но непременно заявлюсь свои

вопросы задавать, не стану я

и слишком церемониться, стесняться –

что мне чужая почта! Я всегда

до собственности ближнего был слаб,

щеколда никакая не спасла б.

37. Марина

Здравствуй, Илюша! Пишу как в загробную область молчанья –

стол начинает вертеться, и мне неудобно, и мысли

путаны. Только что толку столы вертеть, духов тревожить –

тут ты.

Не испугалась, тебя как живого увидела: с нею

медленно шел по бульвару Покровскому, вы обходили

лужи, чему-то смеялись. О, как мне хотелось окликнуть,

к вам подойти, прикоснуться,

хоть бы к пальто твоему! Нет, не ужас, но чистую радость

я испытала, поверила сразу, какие сомненья

могут быть?

В любящем сердце мудрость благая сокрыта.

38. Марина

Знать не хочу, как у вас получилось, и я бы отравы

мутной ее опилась всласть, я б ухнулась об пол затылком,

чтобы с размаху и наверняка, я любым видом смерти

брезговать бы не решилась ввиду такой щедрой награды.

Душу за это отдать – так не жалко, берите нагую…

Ну почему эта тварь, а не я с тобой рядом, любимый?

Слишком живучая я: после стольких горь, бед, а скриплю вот.

39. Марина

Мне б написать, что когда ты прочтешь эти строки, то в мире

больше не будет меня, потому и так искренне, просто

я открываюсь, – но шутки со смертью отшучены, сам ты, мой милый,

лучший шутник над ней, бледной. Жива я, уехала в Тулу:

там и работа мне есть, и где жить, никого не встречая.

Тула – запомни; захочешь увидеть – я там. Как же стыдно

мне до сих пор на тебя возбуждаться, надеяться: может, приедешь…

40. Марина

Все вы считали меня недалекой. Как будто вы сами другие!

Но вы действительно лучшей породы, бог постарался

с вами.

Я на тебя да на Пашу смотрела всегда с вожделеньем

духа, я бегала вам за вином, табаком, я, притихше,

с боку стола примостившись, слушала вас, понимала

только, что есть в нашей жизни возможности, цели превыше

тусклого существованья, и то, что я как-то причастна

вашим делам, разговорам такого калибра, фасона,

что это лестно мне, младшей сестре, неказистой простушке.

41. Марина

Кто, б..дь, такая она, чем умнее, что ль, видом пригожей?..

Мы ведь с ней чем-то похожи, да? Малость похожи, ты видел

две с одного образца лживых копии – что же в оценках

так расходился: там подлинность видел, а тут эпигонство,