Новая жизнь

но страх заняться делом настоящим

меня смущал. Я в точности проник

в суть преступления, так превзошел

специалистов я чутьем, умом,

и вычислил виновных, и оставил

их на свободе, в тишине безвестной –

и знание о них мне бесполезно.

      12

Твой час настал – к тебе вломился в дом.

Ты на звонок открыла, не спросив,

кто там такой за дверью. Равнодушно

пустила: не бороться же в подъезде

и не кричать. Халат бордовый, старый

ты запахнула зябко, руки тонки,

спокоен голос, строгие черты

бледны и не накрашены; ты встала

к стене, ты запрокинула лицо –

намеренно, чтоб не смотреть, не видеть

меня, как будто нет здесь на кого

взор навести, есть только надоевший,

обрюзгший, в треволненьях располневший,

есть старый неприятель, есть докучный

преследователь, есть несчастный случай –

столкнуться с ним в дверях. Чего смотреть?

И сколько и за что его терпеть?

      13

И я вошел. Мне было тошно, дурно,

я только мог хамить и пасовать

в присутствии твоем – вот выбирал,

с чего начать: то и другое плохо,

мне не хватало воздуха для вздоха,

хоть стань рядом с тобой молчать и ждать,

бледнеть и думать ни о чем, скучать,

рассматривать узоры на обоях.

Как неуютно, грустно нам с тобою.

      14

Зачем пришел?– «Ну, знаешь, повод есть:

убийство Паши». – Все ты на поминках

уже сказал: я б..дь, и я убийца.

– «Не в этом дело… На, держи». – Откуда?

      15

Откуда ты достал мой телефон?

– «А… тоже мне проблема – наклониться,

да руку протянуть, да там нашарить,

в чреватой поддиванной пустоте,

мигающий и дергающийся

брусок». – Я отключила звук. – «Вот как.

Тебя бы погубил малейший звяк».

      16

– Чай будешь? – «Буду». – Проходи, садись.

Зеленый? черный? – «Все равно». – Ну так

зеленый, значит. Вон возьми печенье,

оно подсохло чуть, но ничего,

есть можно, хочешь – в чай макай. – «Спасибо».

– Есть колбаса. – «Не надо». – Водки хочешь?

– «Со мною выпьешь?» – Нет, не пью совсем. –

Не находили разговору тем.

      17

Вдруг ты заговорила – так спокойно,

так медленно, так отстраненно, так

продуманно, как будто голос горя

не бурей разгулялся на просторе,

но веял тихой правдой над землей,

почти что примиряющий. Был голос

так чист, как только может святость, бедность

собою оглашать пустую местность.

18. Ирина

Ты должен знать, как я жила, болела,

терпела. Предала меня моя

судьба, или сама я предала

судьбу. Ну это, впрочем, как обычно

в несчастной, глупой человечьей жизни,

немногие, кто могут по-другому, –

я не из их числа. Любви хотелось

прекрасной, чистой – где она, любовь?

Не с вами же в блудливой потной таске,

любовничками, не с таким-то мужем

и не с такой холодной, вязкой кровью,

тонуть в которой всем моим усильям…

И почему вы все меня любили?

19. Ирина

Мы жили-то неплохо, я терзала

Андрея почем зря, он ненавидел,

должно быть, меня сильно…

Чтобы так

терпеть, но не уйти, ночами брать

свое, тревожить холодность, презренье

мое – нужны упорство, сила, воля,

закоренелость в зле. Он, тихий, нежный,

меня, дурную, добивал прилежно.

Со стороны смотрелось по-другому –

не выносить же пыль да грязь из дому.

Мы каждый свой содержим тихий ад

в порядке, на свой личный, строгий лад.

20. Ирина

Андрей работал много, но ты знаешь:

в России нашей всякий честный труд

убыточен; богатая, теперь

я это понимаю. – Ты богата?

– «Ну да, наследство. Много ли мне надо?

Вполне довольна. Я ушла от мужа:

рот лишний мне кормить не по карману,

себя излишним обделять не стану.

Я равного ищу себе под пару».

– Я для тебя не слишком бедный, старый?

      21

Вот и случилось все стыдно, быстро,

при свете дня, ни те чувств, ни смысла –

ласки ледащие, страсти выстрел,

жуткая тела дрожь.

Так с запозданьем на четверть века,

с недоумением человека

видящего – так слепой, калека

с бельм, глаз смывает ложь –

видим друг друга в упор, в натуре –

седость и вялость, лежим да курим,

не морщим лбов и бровей не хмурим;

так по теченью плыть

не велик труд, не трудна забота,

пролили вместе немного пота,

сердце тупым чем-то колет что-то,

нудит вторую прыть.

Ты равнодушна в невидном свете,

шторы задернуты, мысли эти

так-сяк снуют – ты за них в ответе,

что в голове моей.

      22

Кровать была скрипуча, и белье

несвежее лежало, малый запах

тепла шел от простЫнь, «шотландский» плед

откинули, приникшие друг к другу,

мы, двое бедолаг, чуть не свалили

стоявший рядом столик – это страсть

такая или нежность, неуклюжесть?

Вникал я в неухоженность твою

стыдливо, осторожно – как убогость

так может возбуждать? Все в бахроме

бретельки, чашки; ниже опускаюсь,

в застиранном и сером умиляюсь.

      23

Лежишь в неверном свете,

стыдлива, холодна,

как бы одна на свете

любовь мне и жена.

Глаза – две серых бездны,

предположить куда

мне страшно, – вид болезный

меня влечет туда.

Как мрамор драгоценный,

изваянный моей

судьбой злой, сокровенной,

холмы твоих грудей.

Бела, прозрачна кожа,

хоть ребрышки считай,

ухожена, похожа

на ад мой и на рай.

Вниз – поросль золотая

укромная кудрей,

там я тебя вдыхаю –

ноздрям тесней, темней.

К ступням я прикасаюсь –

как трупа холодны –

и снова поднимаюсь,

целуя со спины,

к теснинам, дальше, выше,

к сединам, косам; бант –

жолт, красен – масти мышьи

украсил, жалкий франт.

      24

Мы застеснялись оба после дела,

и я смотрел так нежно на тебя

одетую, все то воображая,

чему стал гость, хозяин. Надо было

хоть как гнать эту оторопь с себя. –

Пошли гулять. – Мы быстро собрались –

подъезд, и тротуар, и переход

подземный, и почти пробежкой путь…

Для тех, кто не смогли вдвоем уснуть.

      25

Кузьминский парк. Гуляли. Нас вокруг

последние сновали, успевали

в нелепых шапках лыжники, был пруд

засижен рыбаками. Сколько лет

я не был здесь и трудно узнавал

дорожки, тропки, повороты их,

овраги, ручейки, как будто время

не только постаралось с рукотворным

мест образом: беседками, мостками,

скамейками в аллеях, – но всерьез

взялось за настоящие дела:

за землю, дерева, луга, пригорки,

за всю живую русскую природу –

ну гнуть ее, ломать,

со свету гнать.

      26

Унылый путь, лоск павильонов новых,

сквозь снег трава газонов, яркий свет

искусственный, свисающий с чугунных

своих основ…

Все то, что в девяностых

по бедности кой-как еще держалось,

скрипя, старея, вызывая жалость, –

все сгинуло, как будто прорвало

плотины. Как в дурном сне узнаю

приметы места, смешанные с новым

их образом: прошлась беда, основы

безбожно искажая, дух московский,

дух русский изгоняя, – никогда

сюда наш гений места не вернется.

Куда Москва, в какую даль несется?..

      27

Почти что ежедневны наши встречи

и еженощны стали. Подчинилась

покорно ты их обиходу, я

спешил к тебе, мне было чуть-чуть стыдно

тревожить так, так донимать тебя –

ты терпеливо ласки принимала,

подмахивала вовремя и в такт,

и я не знал, чтО там у нас не так.

      28

И что со мной такое происходит?

От счастья, что ли, старый ошалел?

И прыгает, и скачет ретивое,

что даже страшно: что со мной такое?

Рука так нетверда, как никогда,

и тмится свет в глазах – беда, беда.

Привычные лекарства я глотаю,

но улучшенья чувств не замечаю,

двойные дозы сыплю в глотку, внутрь,

какие и здорового доймут.

      29

Подходит, что ли, смерть стопой неслышной –

за счастие расплата за мое

уж слишком не замедлила? Дурею

от мыслей мельтешащих, сильных болей,

но каждый вечер, пересилив страх,

встаю, иду, шатаюсь на ногах;

я выбрит, чуть порезан, бледен чуть,

шаг на ступеньку – сбой – передохнуть,

я – перед дверью, дрожь унял, стою,

я среди страхов похоть узнаю.

      30

Лежал, как после смерти, после страстных

объятий неуклюжих. Ты смотрела

внимательно и долго на меня.

О, что такое это было, а?

Любовь твоя? Мое невелико

искусство наслаждения – испуган

я чем-то таким жутким, ты сама

испугана; прижавшимся друг к другу,

нам видно что? Стена да потолок.

Я засыпал. Чем мутным после дела

больная голова затяжелела?

      31

Сквозь сон – звонок. Кто это может быть –

не муж ли? Так и кончим анекдотом

любовь свою. – Кто там? – «Марина». – Ты

зачем сюда? – «За правдой». – Может, хватит? –

Я одеяло скинул, встал с кровати.

Вошла Марина, нервная немного. –

Илюша, ты накинь что, ради бога.

      32

Я закурил, я смял в два сгиба гильзу,

я дунул в папиросу, пачку вынул,

я встал с кровати, одеяло скинул,

глаза продрал…

      33

Гостеприимства малый обиход

потребовал тебя. Ты стол накрыла,

ее к окну поближе посадила,

чай разлила по чашкам, принесла

печенье, сушки – нам ли до еды,

раз в воздухе предчувствие беды,

раз в кухонном запахло вдруг стряпней

неудобоваримой, роковой?

34. Марина

Все было слишком ясно изначально,

и потому запутались. Ну кто

подумать мог не на тебя, Ириша?

Кому все это выгодно? Тебе,

кого еще искать… Я сомневалась

и оттого кричала, унижалась.

Потом пришло письмо. Российской почты

темны пути, извилисты, но всё

доставила. – Что – всё? – Письмо от Паши.

Доругивался там он, нервный спор

наш о тебе заканчивал, как только

не обелял тебя. Чем ты взяла

всех их? Почти что ангелом считают

и смерти от тебя не замечают.

      35

Письмо в руке, развернуто, затерто,

тетрадный лист – он так всегда писал,

как в детстве мы контрольные: поля

отчеркивал, сдержать старался почерк,

не разлетался б по бумаге очень.

С помарками, подчистками, следами

блуждавшей мысли, вот его посланье

доподлинно, последнее прости,

последний всхлип, в последнюю разлуку

уход. Узнал я руку – смерти весть,

которую придется взять, прочесть.

36. Марина

Он сетовал мне часто, он брезгливо

меня воспринимал, он сиротливо

смотрел так на меня, на всю родню,

все хуже, горше ото дня ко дню

он отстранялся – будто и не наш,

в иные эмпиреи устремлялся

и вчуже нас, надменно трактовал.

Могла

предположить, что он и после смерти

не будет слишком щедр к нам. Есть другие,

кто были ему ближе в роковые

моменты трудной жизни, – ты, Илюша.

И вот его письмо – читаю, слушай…

      37

«Всю жизнь тебя, как мог, оберегал,

а толку чуть – ты вечно попадала

в какие-то провалы: то твой брак

с унылым шизофреником, то сын –

дурак и вор, и все ты шла ко мне

за помощью, меня же обливала

помоями тепло и благодарно,

нудела: «Как мне жить?», ворчала. Ладно,

я все терпел, но перешла черту

последнюю, когда, стыд-срам забыв,

ты начала свой новый стон, надрыв

напрасный, худший всех – ее кляня,

во всех грехах, обидах обвиня».

      38

«Я мог бы и простить. Такую дуру

воспринимать серьезно ни к чему –

но мне противна вся твоя повадка

украдчивая, весь твой потаенный

пыл ненависти, подлости». Она

чуть вздрогнула, продолжила, бледна.

      39

«Когда б я верил всяким филантропам,

то им бы завещал, а так кому? –

Коварнейшему другу. Я ему

так много задолжал. Его участье

чем было? В бедах, язвах сладострастьем,

паскуднейшим обычаем, но все же…

Он деньги тратил – получи, дружище,

возмездие: долги и пепелище»

      40

Его слова. Его блудливый голос

звучал, и, значит, не было подделкой

письмо – все настоящее, весь стиль;

и здесь не удержался ты, ломался,

хамил тем, этим, мне, Марине, горько

припоминал обиды, клял нас всех,

хамил и хаял, поднимал на смех.

41. Марина

Был Паша не такой дурак безвольный,

чтоб отписать наследство ей. Тебе,

рассорившись со мной, он завещал

имущество. Я знала это и

пришла к тебе просить те двести тысяч.

Потом в конторе не сообразила,

как так, что происходит, – надо было

тогда его за жабры, но казался

таким солидным, мудрым. – Кто? – Да этот,

нотариус. Но есть теперь у нас

текст подлинный и подлинная воля

покойника. Вернем себе свое –

недвижимость, счета,

шматье,

рыжье.

42. Марина

Все стало окончательно мне ясно,

когда я заказала экспертизу.

Почерковеды сразу объявили,

что подписи на завещанье первом

все лживы, –

и, значит, путь недолог до суда

тебе и твоему, в зеленой тройке,

любовнику. – «Любовнику?» – А как ты,

Илюша, думал? – «Нет, не может быть».

– Не думала, что этим удивить

знакомого старинного ее

смогу. Вы все любовники у ней,

кто в этой драме сбились потесней.

      43

Но как же ты смогла убить его,

повесить?..

Эта хрупкость, эта нежность

с убийством несовместны…

Лишенье жизни – потный, грубый труд,

когда не яд…

Хладеющий как и окоченелый

груз взгромоздила, в петлю как продела?

Все эти упражнения…

Я в них тебя не представляю…

Ну, скажи,

весь этот морок-дрянь разворожи.

Ну, защищайся – плохо, неумело,

хоть как – я за тебя доделать дело,

додумать хОды, доводы смогу.

Сидит, глаза таращит, ни гу-гу.

44. Марина

Я тоже сомневалась в этом: как,

тонюсенькая, хрупкая, смогла,

как сил хватило? Только посмотри:

моль бледная, дрожащая от страха, –

но сил хоть отбавляй в тщедушном тельце;

так зябко что вот кутается – пальцы

как клещи у нее. Ты сколько лет

по клавишам стучала, пианистка, –

сдавила горло, и он умер быстро.

Потом обычный трюк: веревка, блоки,

всё физики нетрудные уроки –

и сделано. И снова томный вид –

глаза как спят, томление в крови.

45. Марина

Они уже вещички паковали,

готовились продать и разделить,

но тут ты объявился – или чем

сумел их испугать, или тебя

решили тоже. – «Что меня?» – Убить.

Я думаю, вторая петля им

не нравилась: тут кто подозревать

не начал бы… – «Так ты меня травила!

Вот почему взялись все эти боли,

сердечные и ниже… Смерть была

во мне, внутри, и это дело рук

твоих, вот так вот сжатых, нежных, милых». –

Ты, сука, чем, скажи, его поила?!

      46

Ну, что молчишь? Скажи ей, накричи,

ударь в конце концов – сидишь и смотришь

так равнодушно, долго… И накаркал…

Рванулась ты, вскричала. Роковой

момент. Ты поднималась убивать,

а не скандалить, ты ножом в нее

наметилась, ты била сверху вниз,

еще, еще. Она как озверела,

кидалась на тебя и не боялась,

дышала громко, странно улыбалась,

как будто знала: не ее тут смерть,

и до конца не долго ждать, терпеть.

      47

В короткой, жаркой схватке ты успела

нож со стола схватить, ну тыкать им,

Марина защищалась, я метнулся

разнять вас, я в сумятицу, в движенье

рук, лиц, иных частей, мелькавшей стали

как вклиниться успел…что сделать? Шрам

остался на руке… Я боль потом

почувствовал, я, кровь когда смывал,

не разбирая, чья вся эта кровь

и почему ее так много, много…

Я клял тебя, себя, судьбу и бога.

      48

Упавший на пол труп твоим был трупом.

Я проверять дыхание, держать

у губ чуть теплых зеркало – без толку:

труп трупом; я дрожать, я голосить,

пугать соседей: надо что-то делать,

кого-то звать. – Ты что? Молчи, молчи!

– «Но…» – От квартиры где лежат ключи?

– «Есть связка у меня». – Оставь здесь, выкинь,

сотри следы. – «Врача!» – Какой тут врач!

Не видишь, что ли? – «Разве умерла?»

– Мертвее не бывает. – Я поверил

в твою смерть, я прошел, шатаясь, к двери –

бежать отсюда, все оставить так,

как есть. Пусть ищут и находят пусть:

я не скрываюсь. В будущем – тюрьма,

теперь – как не сойти бы мне с ума.

      49

Пощечина. Мотаю головой

и прихожу в себя, пью воду, много,

захлебываясь, теплую глотаю.

И, кто из нас сумел тебя убить,

я до сих пор не знаю. Быть не может,

чтоб это я… Я помню все движенья

свои в короткой схватке: так, вот так –

неловкие и медленные – так.

Боялся навредить ей, не спасти –

как на тебя подумать мог, что смерти

предашься так безвольно? Непонятно,

откуда труп, откуда крови пятна,

откуда этот запах.

Мы сидели

до вечера, мы ждали, что уймется

движение на улицах, удастся

нам незаметно с ношею пройти

до близко припаркованной машины,

а там – путь дальний, снежный, след резины

на дальних пустырях, поспешный труд,

чтоб как-то от людей запрятать труп.

      50

Воскресни, ведь это просто, а?

Кость, плоти восстанови.

Не можешь чего? Ну да – больна,

ну темное что есть в крови,

ну слабость, ну жил разорванность,

ну сердце металл чужой

трогает, острый ржавеет,

ворочаешь его собой,

ну как-то уже без воздуха

обходишься – и сама

перенимаешь комнатную

температуру – а тут зима.

Но это ведь все неважное,

малое – можно жить,

надо жить, и не такое ведь

приходилось с тобой сносить.

Все раны, уроны разные

можно ведь и стерпеть

заживо – прогони ее,

сучую суку, смерть.

Воскресни, как смерти не было,

не вспомни мою в ней роль,

чтоб все нездоровье сгинуло,

даже старая стихла боль.

      51

Я одевал тебя – к чему теперь

приличия, раз темень на дворе

и некому смотреть? Я белый батник

нашел в комоде, вытащил оттуда

прямую юбку, выгладил ее,

я причесал растрепанные пряди,

иконку положил, сложил крестом

такие руки тонкие, что страшно

сломать их было, – белые бессильно

легли под грудью, я свечу зажег

и закурил. И сизый дым поплыл

по комнате и, едкий, заклубился

вокруг тебя, меня, распространился

по всей квартире – и невидим стал

твой смертный лик. Не закрывал зеркал

материей тяжолой, грубой, черной,

и в воздухе светло было тлетворном.

      52

Мы труп несли. Ты билась головой

о грязные ступени, я хрипел

одышливо, я путался ногами

в неровном спуске, ты отяжелела

от смерти, я от ужаса ослаб,

она руководила, страшно было

подъездных звуков: хлопанья дверей,

мяуканья, жилого шума. Явно

мы были подозрительны – взгляни,

сосед-бездельник: две согнув спины,

подельники добычу забирают,

несут свое и устали не знают.

      53

Мы тело отнесли вниз, погрузили

в багажник – труд совместный, труд благой.

Лежи, как в лоне матери – сырой

земли, в клубок свернувшись,

уткнувшись

головой себе в колени,

безмолвная, бессильная.

Тебе

мой долг уплачен: я, сдирая кожу,

копал могилу, клал продроглый труп

внутрь, в тьму земную. Хорошо, что чуть

оттаяла, я ломом управлялся,

рыл заступом тяжолым, запыхался,

холм накидал, сравнял, утрамбовал,

какие-то молитвы бормотал.

Какие? Как блудливый повернулся

язык? Как словом я не поперхнулся?

      54

Прими, Господь, рабу твою, прими

невинную, виновную, любую,

прими в свою сень тень немолодую

и робкую. Следы с нее сними

ужасных ран и тления: природа

податлива желаниям твоим,

смерть обратима, есть живые воды,

весь ход событий тоже обратим.

И бывшее становится небывшим,

не музыку – иной порядок слышим,

и где ты, смерть, где жало, где коса?

Сердечко робким страхом обмирает.

Она жива, она не понимает,

как провела проклятых три часа.

      55

Над умершей свет газовый, нимб синий,

почти что жизнь: черты укрупнены

лица, есть в строгости цветов и линий

дословно, точно сбывшиеся сны;

твои глаза – две бездны светло-серых,

и груди утучнились, поднялись.

Большую силу обретает вера,

забравшись в небо, в этакую высь.

Но я не верю. Где морщины, пряди

седые, где убытки стольких лет,

мои следы где? В светлом вертограде

предвижу я лишенную примет

тень ложную: душа скорее тела

в нас гибнет – до последнего предела.

От страха умирает…

      56

Мысли мелькали такие, но делалось нужное дело,

руки ворочали ломом, ноги вглубь заступ давили;

не отставала она, не халтурила; мерзлые глыбы

молча ворочали, злобно – и углублялась могила.

Надо хотя бы полметра земли над тобою насыпать,

чтоб защитить милый труп от собак. Уже руки в мозолях…

Эта оставлена стройка давно: еще при коммунистах

старое здание школы забором глухим обнесли и

сроки означили школьникам, но подросли поколенья,

старый забор покосился, деревья кругом подпирают,

десятилетья развалинам вид придают благородный;

семь лет назад заявились какие-то люди, пригнали

технику – вот они, оба заржавевших, замерших крана.

Если у этого места гений есть, он – лежебока,

он – разоритель строителей, он – устроитель поджогов.

Ну так прости и прощай. Крест из веток, тут найденных, сделал

и положил над тобою – прощай; вспоминаю, как было

в нашей любви; только руки трясутся – усталость

ходит в них так ходуном, я застегивать куртку пытался –

пуговицы обрывал, на гнилых не удержатся нитках,

я зажимал их в горсти: упустить – так оставлю улики.

Надо бы взять чего выпить, и горькое курево горло

кашлем надсадным дерет. Я приду домой – выпью, найду там.

      57

Мы отошли от места, мы молчали,

она ко мне пыталась потянуться,

приникнуть как-то – я не обращал

внимания на жесты, их вполне

прямую недвусмысленность. Мне было

не до того: рвало пустою желчью,

душа скорбела, и болела печень.

58. Марина

Стой. Вытрись. Обопрись. Возьми платок.

Воды глотни. Да что ты, в самом деле.

Приди в себя. Нам надо быть умнее.

Нас могут вызвать – надо проработать,

продумать показания, сойтись

в подробностях, но так, чтоб был зазор,

надуманными чтобы не казались

слова двоих не связанных друг с другом

свидетелей…

И мы с тобою станем

встречаться тайно. Заведи себе

второй мобильный. Я буду ходить

к тебе по вечерам. Теперь уж нам

не отойти надолго друг от друга:

судьба связала тесно и упруго…

Мой милый, горя этого всего

она не стоит…

59. Марина

Прости меня за горькие слова,

прости, прости, любимый! Не смогла

я брата уберечь – тебя спасу,