Солнце Парижа. Часть 3. Закат. Чужие

Андрей Григорьев

Солнце Парижа. Часть 3. Закат. Чужие

Глава I

В глубокой тишине капли воды, падая в жестяной таз, производили отсчёт времени. «Странно. Пространство может застыть, но время – никогда, – невольно приходила затёртая до дыр мысль. – Если появилась мысль – значит, я проснулся», – тут же прозвучал в голове следующий вывод. Через секунду Андрей понял – это был не сон. Состояние, из которого он вынырнул, походило скорее на потерю сознания.

Сбросив с себя мутную пелену, он сосредоточился на тиканье природных часов – капли падали и падали в таз, уничтожая даже не время – они уничтожали его, отсчитывая последние мгновения его жизни.

Открывать глаза он не хотел – как будто это могло оградить его от настоящего мира. «Как-то по-детски, – усмехнулся про себя мужчина. – Если не вижу, то этого не существует». Но его ирония длилась недолго, через секунду всё его тело охватила нервная дрожь. Он начал задыхаться. Глаза открылись. Андрей ничего не увидел, или, точнее говоря, его глаза на какое-то время утратили способность видеть.

Однако мозг видел, только совсем не то, что его окружало. Ему казалось, что он смотрел кино в тёмном зале синема. Кино, как ему и полагается, было немым – даже звуки клавиш под шустрыми пальцами тапёра не слышны. Только в зале Андрей был один. Плёнка стрекотала, иногда прерываясь. Она прерывалась всего на секунду, другую, но он знал, что за этими секундами стояли дни, недели, месяцы. Знал. Знал, но только понаслышке. Сознание прерывалось часто – подобно той самой киноплёнке. Однако прерываться оно началось не сейчас, гораздо раньше – там, за гранитным постаментом в Риме. Остался только стук женских каблучков и склонившаяся женская головка. Шёпот? Нет, это уже вспышки увядающего сознания…

А потом были тюремные госпитали, сначала в римском Реджина Коэли, потом в марсельском Шаве. Они вытащили его с того света – «белые» люди, люди в белых халатах и шапочках. Он открывал глаза и видел склонившихся над ним «белых» людей, они были заботливы – врачи, медицинские сёстры – он снова закрывал глаза, «белые» люди исчезали… вместе с его сознанием. Андрей даже чётко не помнил своего путешествия из Остии в Марсель в трюме корабля под охраной карабинера в форме и при оружии. Всё происходило как в мутном тумане, как перед глазами, так и в голове.

Вот только мучил его один вопрос, касающийся человеческой глупости: «Зачем?» Зачем лечить человека, если потом тут же предать его смерти?

В том, что его ждёт именно такой приговор, Андрей ни капли не сомневался. Но его всё-таки поставили на ноги. Наверное, это был нечастый случай, когда пациент молился о печальном исходе своего лечения. Однако судьба была к нему не слишком благосклонна. А может быть, проведение здесь было не при чём – всему виной природа – природа, наградившая его отменным здоровьем.

Он закрывал глаза, делая вид, что лежит без сознания, но разве врача тюремного лазарета можно обмануть? Ответ был очевиден, и убийца Андре Градоф предстал перед судом. Ему казалось, что он переживает сновидение: его помыли, одели в простенький костюм, на пару размеров превышающий его собственные габариты и начали возить на судебные заседания во дворец правосудия. Странное здание в его глазах: монументальное сооружение прошлого века с классическими колоннами и греческим фронтоном. В его представлении – подходящее место для проведения небесного суда над ним. Может быть, Наш Небесный Судья решил сэкономить время и силы? И провести небесный суд здесь и сейчас? На Земле? Всё равно приговор уже определён. И там, и здесь.

Андрей даже уже не молился Пресвятой Богородице, не видя в этом святого смысла. Всевышний простит? Это было Его неоспоримое право. Он всё видел, Он всё знает. Оставалось только ждать. Недолго? Или нет? Ответа у него (разумеется, у Андрея) не было: Франция стала для него вторым домом, но только вторым, а то, что второе… если у тебя было когда-то первое… – Андрей хмурился, вспоминая о Гельсингфорсе – …второе всегда останется непонятым до конца. Французы спешили – его даже не отправили в Париж, в судебный округ по месту преступлений. Однако сам судебный процесс по его делу тянулся вяло, долго, с перерывами. Как будто никто не собирался торопиться.

«Иначе и быть не может, – флегматично пожимал плечами подсудимый. – Своё рождается в своей земле и в своей атмосфере». Действительно, окружающий его мир был под стать происходящему.

В то, что он был обречён, никто не сомневался, тем самым вызывая к нему равнодушие: да и к тому же русский! На сочувствие Андрей мог не рассчитывать. Узника сразу поместили в камеру на полуподвальном этаже. За тот небольшой жизненный срок, что остался у заключённого, он вряд ли успеет заболеть туберкулёзом, резонно посчитал начальник тюрьмы. Железная кровать, стол и стул – вот и вся незамысловатая обстановка его временного, очень временного жилища. Даже окно отсутствовало. Неудивительно, что судебные заседания стали отдушиной для его существования, пусть и временного, очень временного. Андрея выводили в тюремный двор и надевали кандалы. Он не дёргался, терпеливо ожидая окончания трудов охранника. Узник медленно поворачивал голову из стороны в сторону, оглядывая двор. Предметы для восхищения в прямой видимости отсутствовали: четыре серых тюремных блока образовывали Андреевский крест, в месте стыка зданий высилась церковь, храм святого апостола Андрея Первозванного. Насмешка судьбы? Хотя это сейчас было неважно. Андрей пытался вдохнуть полной грудью – не получилось, сильная боль сжимала всё тело. Мужчина сразу обмяк и начал медленно оседать. Если бы не вовремя подхвативший его полицейский, то лежать бы его распластанному, насколько позволяли кандалы, телу на мощённой мостовой двора.

Набросив ему на плечи старую шинель, в старенький тюремный Рено его затащили уже двое – полицейский и санитар. На деревянной скамейке внутри фургона он восстановил дыхание. К тому же автомобиль завёлся не сразу: что-то громыхало и скрипело, но всё-таки, в конце концов, машина затарахтела. За это время Андрей уже пришёл в себя, чтобы осознавать происходящее вокруг.

Фырча и скрипя, чёрный фургон покинул тюрьму через распахнутые ворота. Андрей с любопытством уставился в зарешёченное окно. А посмотреть было на что. За окном проплыло странное огороженное сооружение: огромная деревянная рама с болтающимися вдоль столбов верёвками возвышалась рядом со стеной тюрьмы.

– Нравится? – подмигнул сопровождавший его полицейский, заметив интерес заключённого к необычной конструкции. Андрей не ответил, продолжая смотреть в окно, но, очевидно, надзиратель и не ожидал другого, понимающе кивнув.

Конечно, Андрей узнал сооружение или, точнее говоря, понял. Скрытый символ Франции? Символ, знакомый со времён Людовика Шестнадцатого и Робеспьера. Особенно почему-то для русских. Он зябко передёрнул плечами. Слава Всевышнему, полицейский не заметил невольного движения арестанта – шинель скрыла – Андрею не хотелось, чтобы француз заподозрил Бог весть что. На самом деле его не испугал вид гильотины – это была инстинктивная реакция на орудие своего умерщвления – узник уже смирился с этим и даже видел некие положительные стороны в таком виде казни: мгновенный удар, и его душа отойдёт к Богу. Что же, так тому и быть. Равнодушие к своей судьбе? И он ни о чём не жалел? Андрей даже не думал на эту тему. Всё было предопределенно. Возможно, свыше. Возможно, природой. Хотя природа тоже в руках Божьих. Равнодушие… Оно отразилось даже на его внешнем виде: узник отказался от цирюльника, и его лицо начинало постепенно зарастать жёсткой щетиной. Начальник тюрьмы только равнодушно махнул рукой: вряд ли растительность на лице русского помешает лезвию гильотины.

Старенький Рено не спеша прокладывал свой путь в потоке снующих машин и пешеходов, а путь лежал в сторону Старого порта, к Дворцу Правосудия. Расстояние было небольшим, но хаос марсельских улиц сделал дорогу намного дольше, вызвав скуку на лице надзирателя, а потом и вовсе дрёму. Но никак не потерю бдительности, что он тут же и показал, когда арестант приподнялся, гремя цепями. Приоткрывшийся обеспокоенный глаз полицейский наблюдал за русским. Тот увидел что-то в зарешёченном окне.

– Приехали? – Андрей качнул головой. Надзиратель оглянулся, посмотрев в окно. В коридоре домов виднелось классическое здание с шестью большими колоннами.

– Думаю, вряд ли тебе удастся попасть туда, – полицейский саркастически улыбнулся, – по крайней мере, в ближайшее время, – густые усы надзирателя топорщились вверх от столь превосходной шутки. Но непонимающий вид Андрея вынудил полицейского всё-таки пояснить, хотя и нехотя:

– Это здание городской оперы, – хмыкнул тюремщик.

Андрей опустился на скамейку, храм искусства исчез из вида.

– Что там сейчас дают? – узник безразлично скользил взглядом по стенам зданий, проплывающих за окошком фургона, он ещё успеет выучить детали дороги, это явно не последняя его поездка во Дворец Правосудия.

– Что там дают? – на этот раз усы конвоира топорщились от недоумения.

«Да, немудрено. Интересоваться репертуаром местной оперы на пути к гильотине?» – Андрей не мог не сдержать невольной усмешки. Но вряд ли полицейский заметил усмешку, промелькнувшую на лице арестанта, – тюремщик был слишком занят странным вопросом, заданным не менее странным русским.

– Что сегодня будут играть на сцене Оперы? – Андрей решил ему помочь, продолжая смотреть в окно фургона. Полицейский был не только бдительным, но и сообразительным служакой, он сразу понял, о чём речь.

– В твоём положении я бы не стал думать о таких глупостях, – недовольно пробурчал тюремщик.

– А почему бы и нет? – Андрей с удовольствием бы закинул руки за голову и вытянул ноги, но цепи и кандалы на запястьях и лодыжках не позволяли ему это сделать. – Так и не скажешь?

– Я не любитель праздного времяпровождения, – опять послышалось недовольное бурчание со стороны полицейского, но уже через несколько секунд он вдруг растянул толстые губы в насмешливой улыбке, не скрывая издёвки. – Но если ты так настаиваешь… Х-м-м, я обязательно узнаю и расскажу тебе, – конвоир, по-видимому, был доволен собою.

«Неприятный тип. К тому же вечно тыкает», – узник поморщился, но он был не в том положении, чтобы ссориться с невольным компаньоном.

И, конечно, усатый тюремщик не упустил возможности через пару дней поведать русскому о том, что в недавно отстроенной после пожара Опере поют «Сигурда» Рейера.

– О, Нибелунги! Неисчерпаемый кладезь для вдохновения! – иронично выдохнул Андрей.

«Странный русский, ему бы о себе подумать, а не об орущих бездельниках на сцене», – наверное, такая мысль отразилась на лице усатого полицейского. Но всё это произошло несколько дней спустя, а сейчас фургон со скрипом остановился, конвоир с лязгом отодвинул задвижку и распахнул дверь, выглянув наружу в ожидании конвоя. Полицейские не торопились, поэтому усатый тюремщик милостиво разрешил Андрею встать с лавки и постоять. В кандалах? Ощущения не лишены парадоксальности: в цепях тянет встать и размять ноги.

«Это как неистребимое желание вдохнуть в Марселе свежий воздух Средиземноморья, а всегда получаешь спрессованный сгусток тёплой каши, – флегматично заметил про себя узник. – Тёплый плотный воздух Ривьеры, пробуждающий желание подставить лицо колючим, но таким возбуждающим порывам ветра с Финского залива».

Но предаваться ностальгии по безвозвратно ушедшему ему не позволил появившийся, наконец, конвой из четырёх вооружённых полицейских. С узника сняли кандалы и сопроводили к боковому входу в здание. Всё-таки некоторые крупицы любопытства ещё оставались в заключённом: он рассматривал фронтон и колоннаду, так напоминающие архитектуру местной Оперы. Нет, Андрей был категорически против своего выступления на сцене Дворца Правосудия. Пусть это выпадет на долю… заключённый бросил взгляд на площадь перед зданием… на долю месье, памятник которому стоял перед Дворцом. Правда, кому теперь интересно его мнение? Впрочем, как и мнение этого застывшего господина.

– Кто это? – не удержался от вопроса Андрей, оглянувшись на уже «старого» знакомого.

– Адвокат. Его, кажется, застрелили, – ответ усатого полицейского с пухлыми губами отличался лаконичностью.

Безрадостные символы местного правосудия не предвещали ему ничего хорошего, взгляд заключённого бездумно пробегал по потолочным сводам, украшенным барельефами философов, мудрецов и богинь правосудия. Тем временем его завели куда-то под лестницу, где он оказался в маленькой комнатке без окон. Его сразу усадили на стул перед монументальным столом, за которым важно восседал не менее монументальный мужчина в мантии.

«Опять какая-то ищейка? Разве им было мало? Я же всё рассказал, – Андрей с кислой миной вспомнил тюремные допросы, на которых он или качал головой, или кивал. Андрей оглянулся на сопровождающих за разъяснением. – Или из прокурорских?» – но он ошибся.

– Твой адвокат, – усатый тюремщик кивнул в сторону мужчины за столом, – мэтр Фуше и его помощник, – только сейчас узник заметил в углу скучающего молодого человека с блокнотом в руке.

«Фуше? Однофамилец министра полиции Бонапарта? В этой земле всё наполнено символизмом, – у заключённого не иссякали причины сохранять кислую мину. – Забавно. Символы передают суть вещей, не зря наша эпоха родила символизм», – несмотря на трагизм своего положения, в его голове плыли какие-то мысли о неизменности принципов жерновов французской ойкумены со времён Великой революции: Мария-Антуанетта, Робеспьер и вот теперь – Андре Градоф. Глупые, конечно, мысли, но они возникали как неизбежная реакция – отвлечься от предчувствия близкой и неотвратимой смерти…

– У вас есть только полчаса, так что поторопитесь, – звук голоса полицейского отвлёк Андрея от размышлений о неизбежной бренности бытия. – Мы будем за дверью, – конвоиры вышли из комнаты, но двери до конца не прикрыли. Кто знает, что ещё может вытворить этот безумный русский?

Теперь узник мог сосредоточить всё своё внимание на оставшихся в помещении. При ближайшем рассмотрении мэтр Фуше оказался не такой уж монументальной фигурой – всего лишь эффект, создаваемый адвокатской мантией на его плечах. Сколько ему было лет? Вряд ли кто-нибудь мог точно сказать: может быть пятьдесят, а может быть, и все семьдесят. И причина этой неопределённости буквально красовалась на лице адвоката: расчёсанные на косой пробор седые волосы, густая окладистая борода, из-под которой виднелось белое жабо, на носу служителя справедливого правосудия восседали круглые очочки, дужки которых тонули в волосах, а в довершение всего – на его макушке красовалась ермолка с помпоном. Наверное, главная деталь в его облике, невольно притягивающая всё внимание.

«Опять забавно, – хмыкнул про себя узник. – Театральные одеяния как нельзя лучше подходят к представлениям, которые разыгрываются в этой Опере Правосудия. Не случайно они так похожи», – забавное наблюдение не сильно подняло его настроение.

В фигуре помощника адвоката Андрей не нашёл ничего примечательного: молодой человек в коричневом сюртуке беззаботно вертел головой, иногда позёвывая в ладонь, и даже появление подсудимого не вызвало у него особенного интереса.

Долго поразмышлять на тему справедливости современных судебных процессов Андрей не успел – его отвлёк мужчина за столом. Прокашлявшись, он представился и уведомил с печальным вздохом о своём назначении в качестве защитника месье Градофа. Несмотря на густую растительность, скрывавшую мимику мэтра Фуше, можно было безошибочно понять, что он разочарован таким поворотом своей профессиональной судьбы.

«Бедняга. Он боролся против такого назначения до последнего, – наверное, Андрей должен был посочувствовать ему, но, увы, не мог. – Вот почему мэтр Фуше тянул до последнего, так и не появившись в тюрьме», – впрочем, подсудимого мало волновали перипетии ещё не начавшегося своего судебного процесса. К тому же вряд ли Андрей мог пожаловаться на несправедливость выдвинутых против себя обвинений.

Мэтр Фуше отличался деловой хваткой и сразу взял быка за рога:

– Месье Градоф, полагаю, нам надо выдвинуть свою версию случившегося, – наверное, он должен хитро улыбнуться, но из-за растительности на лице об этом можно было только догадываться. – Надо найти истинного, ну или предложить кого-нибудь на роль на истинного виновника…

Подсудимый взглянул на помощника адвоката, тот явно не собирался вникать в умозаключения своего патрона, продолжая позёвывать и безразлично бросать взгляды на навязанного им клиента. Он как будто присутствовал на бессмысленной, но такой естественной процедуре, что отказаться от неё являлось бы кощунством. Пожалуй, такое настроение было настолько заразительным, что Андрей невольно почувствовал желание зевнуть. Однако мэтр Фуше ни в малейшей степени не чувствовал витавшего в воздухе настроения, продолжая излагать свои мысли:

– В материалах Вашего дела фигурирует некая мадам Гумилеф, – француз, не отрываясь от бумаг перед собой, поднял указательный палец вверх, словно совершил открытие. – Мы будем утверждать, что всё это совершила эта самая мадам Гумилеф, а Вы были всего лишь безвольной игрушкой в её коварных руках…

«Как он глуп, этот адвокат, – первая мысль, возникшая у Андрея, но только первая; вторая была более рассудительной: – Выдумывать линию защиты, даже самую глупую – это его формальная обязанность, его ремесло… Ремесло? На самом деле его ремесло больше похоже на шутовство, сочиняет свою партию для неизменной композиции фарса…»

– Ну как Вам такая версия событий? – мэтр Фуше замолчал, триумфально откинувшись на спинку стула и подняв взгляд на подзащитного. Но, очевидно, не заметил на лице обвиняемого явного удивления своим адвокатским искусством.

«Хотя в какой-то мере деяния его пронырливого адвокатского племени можно назвать искусством, – всё-таки вынужден был признать Андрей. – В этом разыгрываемом изо дня в день спектакле они хотя бы немного играют, – подсудимый наблюдал мэтра Фуше, поблёскивающего на подзащитного стёклами очков, – иногда от души».

Тем временем француз инстинктивно оглянулся на своего помощника – тот был уже привычен к такого рода сценам, поэтому изобразил сосредоточенность, уставившись в блокнот, кивая и даже прекратив зевать. Однако старания адвоката пропали даром.

– Ни о какой мадам Гумилеф я не слышал и ничего не знаю по делу неизвестной мне дамы, – Андрей озвучил уже надоевшую за время допросов фразу.

– Ну что же, месье Градоф, – мэтр Фуше оторвался от спинки стула и, вытянув прямые руки вперёд, упёрся ладонями в столешницу. Весь его вид выражал решительность. – Нечто подобное… – он хмыкнул. – Я ожидал услышать. Судя по протоколам Ваших допросов, уговаривать Вас бесполезно.

«Тогда зачем ты мне всё это рассказываешь? – равнодушие Андрея родило неслышимую реплику. – Впрочем, местный театр накладывает свои требования к подготовке диалогов».

Не дождавшись ответа от подзащитного, мэтр Фуше продолжил:

– В таком случае Вам придётся согласиться на признание Вас невменяемым, – адвокат разочарованно развёл руками и оглянулся на помощника, тот с готовностью закивал, оторвавшись от блокнота, в который он ничего и не записывал.

– А может быть, во всём признаться? – Андрей не удержался от провокации. – Добьёмся снисхождения суда, и получу четверть века каторжных работ где-нибудь в Кайенне. Как Вам такой план? – подзащитный должен был усмехнуться, но не успел, его перекосило от боли, пронзившей плечо. Пришлось поморщиться, стиснув зубы.

– М-да-а, – протянул мэтр Фуше, поморщившись вслед за своим подзащитным. – Думаю, за такое количество убийств, среди которых полицейский, двадцать пять лет каторги… – мужчина за столом с сомнением покачал головой. – К тому же, думаю, Вам хватит там и пары лет, чтобы отправиться в мир иной, – адвокат продолжал покачивать головой, добавив: – Если ещё выдержите плавание в Кайенну. В адских условиях.

«В лечебнице для душевнобольных меня залечат за те же пару лет, превратив перед смертью в настоящего сумасшедшего», – у Андрея был ответ, но озвучивать его он опять не стал: бессмысленно спорить о том, что никогда не произойдёт, в смертном приговоре он не сомневался. Неудивительно, что из его уст прозвучал равнодушный ответ:

– Как Вам будет угодно, – узник пожал плечами. – Я не возражаю.

– Ну что же, – мэтр Фуше, оторвав руки от стола, довольно потёр ладони друг о друга, – тогда приступим к этой версии случившегося…

Пронырливый француз, несмотря на возраст, проявил завидную активность: он что-то объяснял, что-то диктовал помощнику, что-то спрашивал у подзащитного. «Занавес поднят, спектакль начался», – Андрей прикрыл глаза, совершенно не вникая в умозаключения мэтра Фуше, узник наслаждался тёплым и сухим помещением. Но удовольствие закончилось довольно быстро: дверь приоткрылась, и в комнату просунулась полицейская фуражка, потом показалось лицо хозяина головного убора – усатого служителя закона с пухлыми губами.

– До начала заседания осталось пять минут. Пора следовать в зал, мэтр Фуше, – сообщил полицейский твёрдым тоном.

«Прозвучал последний звонок, – узнику оставалось только пожать плечами. – Публику просят занять места согласно купленным билетам», – хотя в отличие от публичного театра здесь места назначались.

В зал судебных заседаний подсудимый был препровождён под охраной четырёх полицейских, а они были ему сейчас как нельзя кстати: после беседы с адвокатом боли усилились, и он едва волочил ноги. Залом суда оказалась большая комната с множеством скамеек, расставленных в особом порядке, как и полагается декорациям на театральной сцене: партер для зрителей, боковые с ограждениями для подсудимого и его защитников, а напротив – для присяжных, и над всем этим царил высокий постамент с местами для суда и прокурора.

Дальше всё покатилось в установленном порядке: ввели присяжных, своё место занял прокурор в чёрной мантии и, наконец, благообразные судьи в красных одеяниях. А потом… потом Андрей почти ничего не помнил. Боль в груди, слабость в ногах, туман в голове не позволили ему «наслаждаться» происходящим процессом, он лишь иногда бросал подслеповатый взгляд в почти пустой зал: кого могло заинтересовать дело неизвестного никому грабителя и убийцы, к тому же какой-то русский. К тому же заседания часто прерывались из-за здоровья подсудимого, точнее говоря, из-за отсутствия этого здоровья. В конце концов, суду это надоело, и в процессе был сделан перерыв на несколько недель. До выздоровления узника или… до прекращения суда по причине ухода подсудимого к праотцам.

Начальник тюрьмы долго колебался в такой ситуации, но после четверти часа размышлений он всё-таки сделал выбор: заключённого перевели на второй уровень в камеру с окном и приставили тюремного фельдшера.

«Почему произошло именно так?» – столь естественный вопрос перед Андреем не стоял, он понимал: спектакль должен продолжаться. А какой спектакль без главного героя? Прошла неделя, вторая, третья. Состояние узника заметно улучшилось, во всяком случае, для того, чтобы проводить во Дворце Правосудия по несколько часов, хотя бы через день. Так Андрей снова вернулся в суд.

Ничего как будто не изменилось. Подсудимый продолжал играть роль безнадёжно больного, плохо говорящего и подслеповато щурящегося на этот свет. Наверное, это должно было сыграть на руку мэтру Фуше, его стратегии защиты. Может быть. Но Андрей об этом не думал. Ему хотелось спрятаться в защитном коконе собственной немощи. Подтаявший шар в голове стал чувствителен к внешним воздействиям. Подсудимый что-то говорил, часто невпопад, старался больше сидеть, откинувшись на спинку скамьи и прикрыв глаза. Насколько спектакль оказался убедительным для суда и присяжных, сказать было трудно, но что можно было сказать определённо – это то, что поведение Андрея не производило никакого впечатления на самого мэтра Фуше.

После перерыва в судебном процессе по делу Градофа бородатый адвокат в ермолке изменился. Точнее говоря, он потерял своё пусть и пустое, но такое неотъемлемое свойство, как бьющий через край энтузиазм в заранее провальных делах: в начале процесса он энергично опрашивал свидетелей; размахивая руками, взывал к присяжным; смиренно сложив ладони перед собой, обращался к судьям. Вся эта игра на публику была насквозь фальшива, но… но законы драматургии правосудия требовали своего.

Однако сейчас мэтр Фуше подрёмывал на своей скамейке около ограждения вокруг подсудимого. К удивлению не только суда, но даже самого Андрея. Только верный помощник регулярно тряс патрона за рукав, возвращая того к скучной и унылой постановке на сцене Дворца Правосудия. Теперь речи адвоката не отличались живостью и искрами высосанных из пальца экспромтов. К тому же мэтр Фуше старался всё меньше и меньше выступать; правда, иногда, когда адвокат всё-таки начинал говорить, его речь отличалось монотонностью и несвязанной пространностью. Можно было подумать, что его мысли заняты чем-то другим.