Хомяк Кукиш. Истории с продолжением

– А, понятно – дисперсия! То есть депрессия!

– И чё с ентой дисперсией делать? Так ведь и правда уедет. А как жа я без него-то?

– Ты для начала разлей на троих, а там порешим.

После долгих уговоров, мольбы и просьб, их величество Кукиш соизволил спуститься и опрокинуть пару-другую напёрстков, но при этом так же мужественно молчал и не глядел в глаза сельчанам. Рассказы Калиныча и Кудыпаева о снежных бабах, катаниях с горок и соревнованиях по биатлону абсолютно не вдохновили хомяка. На тридцать девятом напёрстке он икнул, буркнул себе под нос:

– Завтра же уйду, пешком, как Ломохвостов. Благо шерсть отгустела – глядишь, и не обморожусь…

Ещё раз икнул и свалился под стол, уже храпя в полёте.

– Уйдёт, местом ягодичным чую – уйдёт, – всплакнул Калиныч.

– Обморозится, бедолага, али заплутает – один перец пропадёт, – подхватил фельдшер.

– Надо что-то делать! – решительно ударил кулаком по столу Калиныч.

– Тихо, не шуми! Есть одна мысля… – заговорщицки подмигнул дохтур. – Никуды он не уйдёт. Давай, тащи его на стол!

Наутро, аккурат под покров, село Средне-Верхнее Заанусье огласилось дичайшими криками и завываниями, которые доселе в этих краях никто не слыхивал. Позже этот день в селе окрестили Днём Оратора (от слова «орать»).

О причинах же, вызвавших такое ужасное звукоизвержение, ровно, как и об источнике, знали в селе только два человека.

И один некогда пушистый, но теперь абсолютно лысый (то есть гладко выбритый до последнего волоска) хомяк.

История 6. Сталактита

Весело поскрипывали колёса по свежевыпавшему снежку, задорно блеял Пустобздяй (после долгого простоя, наконец-то, выведенный на волю), самозабвенно дремал Калиныч, кивая головой в такт колёсам. Фельдшер Кудыпаев, завидев издали знакомую повозку, приостановил процесс очистки от снега бюста Гиппократа, стоящего в огороде, и подбежав к забору, призывно замахал руками:

– Калыч, тьфу, ты, то есть Калиныч! Подь сюды, Калиныч, разговор до тебя имеется!

Собиратель фекалий недовольно поморщился во сне, и не просыпаясь, хлестнул сайгака, задав тому направление к дому «дохтура». Подъехав поближе, Калиныч соблаговолил приоткрыть один глаз и вопросительно взглянул на фельдшера Кудыпаева.

– Здоров, Калиныч! Ужо сколько тебя не видел-то. Как жизня?

– Скока, скока… С того дня, как хому моего обрил, живнодёр.

– Да ладно тебе, зато в доме остался, не убёг никуда.

– Ага, табе-то чё? Обесстыдил и домой, а я-то натерпелся за это время неврологических мучений – просто ужасть!

– Так рассказал бы! А то заперлись там, как два отшельника-гомофила…

– Ты тут красивыми словами не кидайся! Не знаю, что значат, но чую – обидные.

– Да ладно, не забижайся. Соскучился я просто. Как оно вообще?

– Да как, как… Кукиш по возвращении в сознание орал часа два, пока голос не извёл, потом на меня с лучиной отточенной кидаться начал. Дык, как я его утром-то увидел, сам чуть сознанием не вскипел – уж больно страшен без шерсти, живогрыз то. Ну, я ему, что осталось, в пасть залил – так он опять задрых. А как проснулся – два дня из дупла своего не выказывался. Я уж думал – помер. Потом, как вылез, шкуру с чучела хомячихи ободрал, на себя напялил и ушёл. Я было пытался не пустить – так он пригрозил избу запалить, пока я спать буду. Думал: всё, не вернётся… Через две недели пришёл – без шкуры, правда, и измятый шибко. Попросил самогону и спать завалился. Где был – не знаю. Может, у Анисьи в подполе отсиживался – у ней там запасов всяческих хватает, а может ещё где.

– Эээ, не… Думаю, у попадьи он кантовался, – перебил Калиныча Кудыпаев.

– Это почему?

– Так слыхал я на медне – она Акимке кривому, охотнику, жалилась, что у ней говорящий ёж-матершинник завёлся: весь кагор для причастия выжрал и просфирки погрыз. Так пристрелить просила. Ну, Акимка ко мне: «Мол, того, попадья с кондыбаху схруснулась – лечить надо». Ну, я ему присмотреть пообещал, а сам думаю: твой-то, неужто ежиху оприходовал? Как, думаю, место-то причинное не поколол…

– Та не, никого он не того. Я ж его-то, как увидел по возвращению – чуть рукомойником не зашиб, не признал, бишь! Цвету чёрно-грязного, щетина отросла, как у тебя апосля рождественских, – ну, натурально ёж недомерок!

– Ну, вернулся – и то ладно. Ты, может, его ко мне приведёшь? Здоровье поправим – ежели там простудился али инфекцию какую подхватил?

– Не, дохтур, ты о нём забудь! Он как о тебе слышит – так его колотун пробирает такой, что изба трясётся. Матерится по-ипонски и по-нашенски, да ещё харакирием грозит. Так что, уж я его в чуйство сам приводить буду: репой натру, хрену в ухи на ночь напихаю, чтоб обдинзифицировать. А от апатии – знамо дело, средство найдём. Даже ежели мало будет – Пустобздяй к Анисье сбегает. Так что бывай, дохтур. До лета в гости не ждём, а там – может, и подзабудет обидки все.

– Погоди, Калиныч! Я ж забыл совсем. У меня к тебе ещё по делу интерес имеется. В нужнике такая сталагмита выросла, что по нормальному не сходить – колет, зараза, прямо промеж ягодиц. Я её скальпелем сковырнуть пытался – так она, паскуда, на морозе в твёрдость впала, я об неё штук семь затупил. Ты уж будь любезен – очеловечь клозет мой.

– Ну, давай, показывай свою Афонскую пещеру.

– Заезжай. А у тебя бочка-то выдержит? А то сталагмита размеров немалых будет.

– Ща разберёмся.

Заехав на засыпанный снегом двор «дохтура», Калиныч спешился и поковылял к сортиру.

– У, красотища какая! Даже рушить жаль! – уважительно пнув ногой замёрзшую вершину тёмно-коричневого айсберга, присвистнул Калиныч. – Тут без стакана не обойтись!

– Ща принесу – чистенького, медицинского. Ты только уж под корень её, голубчик, чтоб быстро-то не нарастала. А то ить сам знаешь – я на филейную часть-то слаб. Раза по три, а то и по четыре до ветру бегаю! – приговаривал фельдшер Кудыпаев, семеня к дому.

Калиныч ухнул залпом принесённый стакан, занюхал под хвостом у Пустобздяя, и забираясь на телегу, изрёк в сторону «дохтура»:

– Я енту пирамиду Хеопса сковырнуть не смогу!

– То есть как это – не смогу?! То есть спирт жрать казённый – смогу, а работу свою делать – не смогу? Да ты что, Калиныч, совсем ужо…

– Да не кипятись ты, медицинская твоя душонка! Не дослушал – а ужо голосишь, как пришпаренный! Без инструмента не смогу – тут каловорот с кувалдой нужон. Так что завтра к тебе, с утра прибуду. Работёнки-то на весь день. – Калиныч хлестнул сайгака и покатил в сторону дома.

– Так бы сразу и говорил! – крикнул в вдогонку успокоившийся дохтур.

– Пол-литру готовь! – донеслось в ответ.

Ввалившись в избу вместе с клубом пара и свежим запахом отходов организма, Калиныч бухнулся на табурет и принялся разматывать портянку.

Кукиш, уже довольно сносно обросший, но всё ещё невесёлый лицом, сидел на столе и затачивал большой ржавый гвоздь о зачерствелую картофелину.

– Здорово, говновоза-сан! Где был-то? – не отрываясь от процесса, пискнул Кукиш.

– Да у Кудыпаева был. У него, как всегда, нужник полный, а на морозе-то особо не выгребешь. Так что чую – завтра работы на весь день!

При имени фельдшера левый глаз хомяка стал дёргаться с частотой взмаха крыльев колибри, движения – резкими и озлобленными, а процесс дефекации – абсолютно неуправляемым. Это длилось несколько минут, но затем лицо Кукиша вдруг просветлело:

– Так ты завтра фельдшыру нужник чистить будешь?

– Ну да, а чё?

– И много в ём помёту?

– Да стока, что за день боюсь не управлюсь!

– Могу подсобить, – хитро прищурив и без того раскосый глаз, предложил Кукиш. – За десять минут управимся.

– Так ты на дохтура не серчаешь? – удивился Калиныч.

– Кто старое вспомянет – тому жабу в глаз, али как там у вас балакают? – подозрительно елейным голосом пропел хомяк.

– Ну, коль подсобишь – спасибо. Но за десять минут-то как? – недоверчиво вопросил Калиныч.

– Старая ипонская технология, основанная на самурайском опыте, – хитро подмигнул Кукиш, пробуя гвоздь на остроту об бородавку на ноздре Калиныча.

История 7. Месть

Суета вокруг клозета началась почти с самого утра. Кукиш на фельдшерском огороде, около отхожего места, чертил на снегу непонятные иероглифы. Калиныч, как обычно, дремал, завернувшись в тулуп, а Кудыпаев нарезал круги вокруг хомяка, поминутно заискивающе интересуясь, чем тот занят:

– А енто, чё, хомушка, за закорюка такая?

– Уйди, дохтур, не мешай. Ежели под ногами путаться будешь, мы и до вечера твой сральник не разгрузим.

– Ну хоть сказал бы, чё задумал, не опасно ль, а?

– Не опасней, чем аппендикс кобыле под хвост пришивать. А ну, подай-ка мне вон те свёрточки и вот енти железяки.

– Эти, хомушка?

– Эти, эти. А теперь шёл бы в избу, а то я смотрю – ботиночки у тебя на тоненькой подошве. Подхватишь воспаление лёгких и у-гу – летальный исход!

– А и то верно! Пойду пока огурцов нашинкую, да капустки наковыряю. А вы, как закончите, так заходите – мировую выпьем.

Фельдшер с таким проворством метнулся к дому, что Пустобздяй, мирно похрапывающий в унисон Калинычу, присел на задние ноги, растопил под собой снег и матернулся на только ему понятном диалекте. Старый ассенизатор зевнул, и не без труда сфокусировал глаза на возящемся у туалета хомяке:

– Ну что, Менделеев хвостатый, закончил снег разукрашивать?

– Ща, Калиныч, поправку на ветер рассчитаю – и можно будет начинять.

– Какую справку?

– Неважно. Давай коловорот доставай, и где покажу, дырки в ентом чуде природы проковыривай.

– Тожа мне – чудеса! Вот ежели бы энта куча фигуристой была, на манер статуи, али прозрачной, то енто чудеса. А так – помёт замороженный, – изрекал Калиныч, спрыгивая с повозки и вытаскивая инструмент.

– Так может, домой заберём, ты её обтесаешь и в Лувр на выставку сдашь?

– Тьфу ты, гадость кака, прости Господи! Ты, Кукишь, андазначно, как у попадьи пожил, – совсем головой в расстройство пришёл. Кто ж из дерьма статуи лепит, дурило ты иноземное?

– Да ладно, пошутил я. Ты ковыряй интенсивней, а я пока техническую часть подготовлю.

Кукиш достал из пакета стреляные гильзы от охотничьего ружья, позаимствованные накануне у Акимки Кривого, охотника, и банку непонятной смеси, над которой колдовал всю ночь. Аккуратно начинив все двенадцать гильз, он воткнул в каждую фитиль, сделанный из хвостовой части Пустобздяя, и передал всё это Калинычу:

– Ну, распихивай в туды, где дырки делал.

– И на что ты всё это затеял? Я б её и ломиком с кувалдой размелчил, а тут возни стока… Уж больно велика честь для фельдшерова клозету.

– Не прогрессивный ты человек, Калиныч, – с укоризной произнёс Кукиш, залезая на повозку. – А теперь зажигай, начинай с самого длинного – и ко мне забирайся. Отсюда, победой разума над всем остальным, полюбуемся.

Калиныч стянул с себя ушанку, надел на Пустобздяя и подвязал на шее уши. Перекрестясь, запалил фитили и забрался на повозку. Из окна дома высунулся фельдшер Кудыпаев, с интересом уставившись на происходящее:

– Неужто всё? А я как раз и на стол наметать успе…

Окончание фразы утонуло в оглушительном взрыве. Клозет, подобно отстрелянному ракетоносителю, разлетелся в разные стороны, и из глубины шахты, утробно урча, в клубе дыма и огня вылетел тёмно-коричневый остроконечный айсберг. На мгновение зависнув над избой фельдшера Кудыпаева, он перевернулся и поразил цель, проломив крышу прямо около трубы. Но внутрь избы не провалился, а завис на чердаке, деликатно протиснув нос между потолочными досками аккурат возле люстры.

Затянувшуюся паузу нарушил Кукиш:

– Ну что, пойдём к фельдшеру, Калиныч? Он за работу проставиться обещал. Только идём быстрее, пока енто украшение на чердаке оттаивать не начало. Изба-то у дохтура хорошо протоплена.

История 8. Страшная история

Стылая земля вязко хлюпала под ногами. Лопата постоянно выскальзывала из вспотевших лап, шерсть от обильного потоотделения свалялась и висела клочьями. Кукиш рыл могилу. Себе. Немного поодаль стояли Калиныч и Акимка Кривой, охотник. Оба задумчиво попыхивали самокрутками. Акимка протирал ствол ружья грязной ветошью.

– Слышь, Калиныч, а чего на него патрон-то изводить? Мож, утопим?

– Та не, Акимка. Этож прорубь сверлить надо, камень на шею привязывать – морока вобщем. А так пальнул разок – и готово. Собаке – хомячья смерть! Или как оно там?..

– А может, эта… бритвой по горлу, да в колодец?

– Табе чё, патрона на варвара заморского жалко? Али не хош энтим монголам за нашествие отплатить?

– Так ить, он вроде как, из Ипонии. Да ещё, стервец, и говорящий – раритет всё ж таки, жалко! И патрона жалко – не казённые, чай, а честно выменяны на первоклассный бобровый помёт. Два года собирал!

– Р-разговорчики в строю! А ну, заряжай! Докопал, Батый хвостоголовый?

Кукиш отбросил в сторону лопату, гордо вскинул голову и сплюнул в сторону Калиныча:

– Всех не перестреляешь, дерьмовая твоя душонка! За мной придут тысячи… нет, миллионы… нет, больше… или примерно столько других – и закончат начатое мной дело!

– Ахтинг, то исть вобщем ахтунг… пли!

– Банзай, падлы! – что есть мочи заорал хомяк и рванул тельняшку на груди…

Мирно посапывающего Калиныча разбудил дикий вопль, раздавшийся из-за печки. Затем оттуда вывалился полусонный хомяк, дико вращавший глазами и матерившийся на ипонском диалекте. Сфокусировав заспанные ещё глаза на Калиныче, Кукиш с диким криком запрыгнул ему на грудь и остервенело принялся душить левую ноздрю золотника:

– Ненавижу, ненавижу, ненавижу!!!

– Да ты что, хома? Привиделось чего, что ль?

– Всех не перебьёшь! Но пасаран! Нихт шизн! Куба да, янки нет! Вива Че Гевара!!!

– Да уймись ты, титька тараканья! Пусти ноздрю – дышать нечем. Знаешь же, бестолочь ипонская, насмурк у мене!

Кукиш не унимался. Тогда Калиныч схватил первое, что попало под руку, и звезданул хомяку по лбу. Это оказалась любимая мухобойка Калиныча, которая с сухим хрустом переломилась о голову Кукиша. Хомяк затих, осел, оконфузился, и посмотрев на соседа по избе, произнёс заплетающимся языком:

– Доброе утро, штоль? А?

– Здоров, душевнобольной.

– Ох, Калиныч, знал бы ты, что мне привиделось… Ты ж мене, гад, расструлять хотел!

– Да… Вот я и думаю – какой-то вкус у вчерашнего денатурата не такой. Мне вот, всю ночь фелдшыр голый снился, с хвостом бельичим вместо причинного места. На трубе у попадьи сидел и огурцами в кур еёных кидался. А потом в руку себе сходил, снежок из ентого дела слепил и в попадью запустил. О, как!

– И правда… Нам Анисья абсенту какого-то продала вместо самогону, али настаивала на чём не том…

Кукиш отпустил ноздрю Калиныча и запрыгнул на стол, где после вчерашнего валялся недоеденный хвост квашеной селёдки и надкусанная вяленая кочерыжка. Задумчиво пожевав чего-то и не почувствовав вкуса, Кукиш решительно накинул на себя шкуру, снятую с чучела хомячихи:

– Пошли на кузнецу, Калиныч.

– Слыш, иноземец, ты ужо проснулся вроде. Какая кузнеца? У тебя что, енти… как их… флеш-беки начались, что ль?

– Не, Калиныч. Сон хоть и дурной, но на мыслю наводит. Мне оружие надо. Меч самурайский. И нунчаки. И кимоно… Не, это, пожалуй, не на кузнецу. Это мы попадью попросим – уж больно в вышивке рукодельна. И в кружок контактного макраме, пожалуй, записаться надо, и мягкой игрушки на всякий случай. И часы надо чугуном обшить, да щеколду на дверцы с секретом поставить. А ещё пожалуй…

– Уймись, Христом-Богом прошу! Давай лучше опохмелимси.

– Енто мы завсегда успеем, но сначала на кузнецу пойдём. Мне таперь без меча – не жисть! Это ведь я без оружия, любому сапиенсу доступен на поругание буду. Вставай, Калиныч, на кузнецу идём!

– У, етит твою налево… Завёл в доме паразита. И как ты с кузнецом, Степан Запарычем, изъясняться собираешси? Он же, как тебя, скунса говорящего, увидит – так и нарушится вовсе. Итак последнее время с разумом не всегда в ладах пребывает.

– Ничего, ничего. Ты вон, тожа, маненько с катух скатился после встречи нашей незабвенной, а потом пообвык. И дохтур, тожа, недолга в дурке столичной лежал… Хотя, я бы его оттуда и вовек не выпустил. Пошли – я без меча таперь, ну никак не могу!

История 9. Сабля

Уже третий час деревенский кузнец Степан Запарыч пребывал в сильном умственном напряжении. Он выполнял эксклюзивный заказ купца Абздыхина. А именно: изготовление абсолютно непонятных ему в применении двух диковинных полозьев, которые купец окрестил «коньками». Поскольку купец Абздыхин слыл человеком, для села неординарным, и к выходкам оного сельчане были привыкши, Степан Запарыч безропотно принял заказ – тем более, что в качестве вознаграждения Абздыхин пообещал первоклассный французский виноградный самогон, по словам купца, на виноградных же клопах настоянный. Единственное, о чём спросил кузнец, – это в каком применении хочет Абздыхин полозья сии использовать: «Потому как, чтоб душу в изделие влить, знать надо, как оно работать будет». На что купец гордо ответствовал:

– К валенкам привяжу и на воде, морозом отвердевшей, кататься буду, как господа парижские! Для укрепления здоровости организма и получения эстетского наслаждения, ровно, как и удовольствия!

Степан Запарыч подождал, пока за купцом закроется дверь в кузницу, покрутил грязным пальцем у такого же по чистоте виска, плюнул на руки и, перекрестясь, принялся за дело. В пылу работы он не сразу заметил, что в кузнице неуверенно переминается с ноги на ногу местный золотник Калиныч, и что-то пытается сказать. Шум раздуваемых мехов полностью заглушал слова, произносимые Калинычем, поэтому, когда кузнец остановил процесс, то услышал только самый конец обращённой к нему фразы:

– …бля!

– Ты это чего, Калиныч, материшься? Черпак, что ль, поломал? Чичас заштопаем – не пережувай.

– Та не, Степан Запарыч. Не матерюся я. Говорю, что мне… ну, как бы сказать-то… В общем, надобна мине самурайская сабля!

– Хто?! Да вы что ж всем селом с глузду тронулись? Ну ладно – Абздыхин, а ты-то, Калиныч, нешто в силу возраста чердаком пошатываться начал?

– Так ить, не для мине она. Для хомяка моего – басурмана заморского. Он, понимаешь, за жисть свою сильно опасаться стал – говорит, без сабли таперь из дому не выйду!

– Ага. Так значить, и говорит: «Мол, без сабли не выйду»? Понятно. Ты, Калиныч, присаживайся, а я сейчас приду. Ты только не волнуйся и рукмя ничего не трогай – а то пожжёшься! – кузнец стал потихоньку пятиться к двери, оттесняя от неё Калиныча.

– Ежели ты, Степан Запарыч, за дохтуром собралси, так он табе подтвердит, что мне без меча никак нельзя. Я с ним, как с психотарапевтом, консультацию имел… – услышал кузнец тоненький голосок, раздавшийся откуда-то из недр калинычевского ватника.

– Твою так! – осел на скамейку обескураженный кузнец. – Малого того, что чердаком поехал, так ещё чревом своим, прямо скажем не здоровым, вещать начал!

– Да не я это. Ты только не пужайси, Степан Запарыч. Хомяк енто мой, Кукиш. А ну, покажись, выхухоль иноземна! Скока за тебя позор терпеть буду… – буркнул Калиныч себе за пазуху.

После некоторой возни из-под фуфайки Калиныча на пол кузницы выкатился довольно больших размеров хомяк, имевший немного раскосый разрез глаз и запахнутый в шкуру себе подобного животного. Немного повертев головой, он уставился подслеповатыми глазами на кузнеца и радостно защебетал:

– Здоров, Степан Запарыч! Наслышан, наслышан о талантах твоих в деле кузнечном, посему за помощью к табе обращаюсь, мурлом бьюсь!

– Тьфу ты, напужал… – облегчённо сплюнул на пол кузнец. – Я-то думал, Калиныч того-этого… А он-то просто пасюка говорящего приволок. Здоров, коли не шутишь! – сунул под нос Кукишу мозолистую ладонь Степан Запарыч. – Так, на кой ляд тебе сабля-то понадобилась? Давно, кстати, тебе по мудям заехали?

– А ты откель знаешь? – удивился Кукиш.

– Слышь, Степан Запарыч, – неуверенно окликнул кузнеца Калиныч, – а ты что, часто говорящих хомяков видел?

– Эка невидаль! Говорящий! Я вот тридцать лет отроду немой был, как сайгак твой пучехвостый, пока на кузнице себе промеж ног кувалдой не заехал. Потом так заговорил, что дня три остановить не могли. Зачем сабля-то?

– Для самообороны! – гордо заявил хомяк, почувствовав в кузнеце родственную душу. – Я ведь ещё на родине, хозяина своего просил меч самурайский прикупить, потому как не пристало мне без него ходить, а он, якудза хренов, говорил, что я мудями закалён ещё недостаточно сильно. Да тут, надысь, сон дурной привиделся… Так что ты уж, Степан Запарыч, не сочти за труд, а мы с Калинычем тебе и проставу сделаем – сральник, то есть сортир твой, за просто так, от продуктов жизнедеятельности избавим.

– Да не проблема. Ты мине только форму опиши – а мы уж енто дело враз слепим. Вот только коньки Абздыхинские закончу – и скую табе чего-нить.

– Абздыхинские? – насторожился Кукиш. – Уж не того ли купца, что за море ездит и торговлю ведёт?

– Того самого. А ты его каким макаром знаешь-то?

– Да… долгая история. Коньки говоришь? Ты ежели хошь, Степан Запарыч, я тебе советом в изготовлении помогу. Хозяин мой прежний, уж очень уважал на коньках кататься, и потому всякие усовершенствования придумывал. Такие коньки Абздыхину слепишь – летать будет аки птица!

– Ну так, а что ж – помоги, коли не шутишь! А то я, в ентом деле, не сильно волоку.

– Ну, значить, смотри суда…

Кукиш поднял с пола обломок веточки и начал чертить схему коньков для купца Абздыхина.

История 10. Заклятый враг

Исстрадавшись вконец, купец Абздыхин снял валенки с примотанными к ним железяками и с досады бросил их в сугроб. Сделанные кузнецом по спецзаказу коньки и усовершенствованные им же, на «ипонский манер» (как выразился Степан Запарыч) отказывались ехать напрочь. Купец Абздыхин ещё при получении изделия из кузницы выразил крайнее недоверие по поводу функциональности коньков, кои представляли из себя перекрещенные скобы, загнутые книзу. На что Степан Запарыч степенно отвечал, что, мол, «не извольте сумлеваться, имел консультацию с заграничным специалистом, усё будет в полной сатисфакции!»

И вот, после пятого часа мучений, исцарапав и вскрыв весь лёд на центральной городской луже, купец выбился из сил. Усевшись в сугроб и достав флягу с импортным напитком устойчивой крепости (названия у напитка не было, потому как туда сливались все жидкости, имеющие горючее свойство, которые только Абздыхину удавалось найти в странствиях), купец крякнул, запрокинул голову, и смачно побулькав, утёр окладистую бороду. Затем, так же с чувством рыгнув, убрал флягу в карман и задумчиво произнёс:

– Чавой-то Запарыч напутал. Что за консультант такой, ипонский, ему советов насоветовал, грелку ему в грызло?

– Да, ваше купечество, боярыни Родниной из вас явно не выйдет, – услышал купец тоненький, и как показалось ему, знакомый голосок, – А грелочку-то, вы бы себе лучше запихали, да не в грызло, а в калоиспускательное отверстие, чтоб геморрои там всякие с простатитами не мучали, и вообще, не хрен на технический прогресс пенять, коль ногами криво заточенными выродились!

Рядом с купцом, на снегу, сидел косоглазый хомяк, завернутый в шкуру другого хомяка и явно пребывающий в подпитии.

– Ах ты, титька тараканья! Уж не тебя ль я на корабле лаптем гонял, фауна иноземная?

– Меня, гражданин купец, меня. А я, видите ли, незлопамятный оказался. Даже вот конёчки для вас, Степан Запарычу справить помог.

– Вот оно что! Значит, ты и есть тот специалист из Ипонии? Так ты, стало быть, надо мной шутки шутковать вздумал, хрючья твоя душонка! – Абздыхин снял с ноги валенок и запустил им в хомяка.

Валенок со свистом пролетел над головой Кукиша и баллистической ракетой скрылся на заднем дворе Акимки Кривого, охотника. Несколько секунд было тихо, затем раздался выстрел и дикий вопль попадьи. Кукиш и Абздыхин, забыв взаимные обиды, не сговариваясь понеслись на двор к Акимке Кривому.

Тот сидел посреди двора на чурке для колки дров, удивлённо хлопая глазами. В руках у него была ещё дымящаяся берданка, рядом валялся абздыхинский валенок, а по двору носилась, дико визжа попадья, держась обеими руками за сдобно-ягодное место. Купец Абздыхин, мгновенно оценив ситуацию, аки коршун бросился на попадью, содрал с неё юбку и запихал по самое «нехочу» в большой сугроб. От удивления попадья притихла.

– Ох ты, ять-переять, – запричитал Акимка Кривой, охотник, – прости, матушка, не со зла я, сам не знаю, как вышло-то!

Возникшую было паузу заполнила попадья, опять разразившись неимоверным криком сокрушительной децибелности. В унисон ей вторил Акимка Кривой, охотник, рвя на себе волосы и стучась головой о чурку.

– А ну цыц всем! – скомандовал зычным басом купец Абздыхин. – Что за ледовое побоище тут у вас?