Битвы за правду. Исторические миниатюры

Везалий предвидел, чем обернётся опубликование его трактата «О строении человеческого тела». Труд Везалия взволновал умы ученых. Смелость его научной мысли была настолько необычна, что наряду с оценившими его открытия последователями у него закономерно появилось много врагов. Немало разочарования испытал анатом, когда его стали покидать даже ученики. Знаменитый Сильвий, учитель Андреаса, назвал Везалия «Везанус», что означает «безумный». Он выступил против ученика с резким памфлетом, который назвал «Защита против клеветы на анатомические работы Гиппократа и Галена со стороны некоего безумца». Он не погнушался обратиться к самому императору Карлу V, требуя наказать Везалия: «Я умоляю Цезарское Величество, – писал профессор Якоб Сильвий, – что необходимо жестоко побить и вообще обуздать это чудовище невежества, неблагодарности, наглости, пагубнейший образец нечестия, рожденное и воспитанное в его доме, как это чудовище того заслуживает, чтобы своим чумным дыханием оно не отравляло Европу».

Многие именитые медики поддержали Сильвия, требуя наказать Андреаса Везалия, посмевшего критиковать великого Галена. Такова была сила признанных авторитетов в Средневековье, когда всякое новшество, смелое выступление, выходившее за рамки установленных канонов, вызывало настороженность, расценивалось как вольнодумство.

Вскрыв десятки трупов, тщательно изучив скелет человека, Везалий доказал ложность мнения врачей, будто у мужчин на одно ребро меньше, чем у женщин. Но это мнение дерзко выходило за рамки средневековой науки, также оскорбляя и церковное вероучение. Не посчитался Везалий и с другим заблуждением – о наличии в сердце человека несгораемой и неуничтожаемой косточки, в которую заложена таинственная сила, помогающая человеку воскреснуть в день страшного суда, чтобы предстать перед Богом. И хотя косточку эту никто не видел, ее описывали в научных трудах, в ее существовании не сомневались.

Везалий же прямо заявил, что, исследуя сердце человека, он не обнаружил таинственной косточки. Он ясно отдавал себе отчет в том, к чему могут привести такие выступления против учения Галена.

Ученый продолжал преподавать в Падуанском университете, но с каждый месяцем атмосфера вокруг него накалялась все больше, подсказывая мысль об отъезде. Ему было горько расставаться с Венецией, с университетом, прерывать свою работу, исследования. Но иного выхода он не видел. Травля со стороны профессоров, давление властей, грозившие костром инквизиции, заставили Везалия покинуть Падую. На несколько лет обосновавшись в Аугсбурге, он подготовил второе издание своей анатомии. «Атлас», появившийся в 1555 году, в течение двух столетий во всей Европе была единственным учебным пособием по медицине для студентов.

Популярность красочного учебника была так велика, что студенты платили большие деньги, чтобы только просмотреть запрещённую папским престолом книгу, которой грозила участь быть сожжённой рукой палача. Вспыхнувшие в Европе религиозные войны заставили учёного скитаться из страны в страну. Он чувствовал большую опасность от деятельности Жана Кальвина в Женеве, и тем более от Ордена иезуитов. Везалий физически ощущал жар костра у себя за спиной, меняя один университет на другой.

Большой опыт врачевания и связи позволили Везалию занять пост придворного врача императора Карла V. В Брюсселе у него теперь не было кафедры, и он перестал заниматься со студентами. Место придворного лекаря, бывшее не душе Везалию, имело свои преимущества: императорский двор служил для него надежным укрытием от преследований церкви, оставляя возможность заниматься анатомией. Однако смерть коронованного покровителя спутала все планы учёного.

На престол в Мадриде вступил его сын Филипп II – желчный и злопамятный человек, видевший во всём ересь. Двор и папская служба сделали всё, чтобы молодой король невзлюбил Везалия и открыто высказал ему свою неприязнь. Снова посыпались доносы и кляузы. Отношение нового монарха к Везалию ухудшилось ещё более: друживший с инквизицией властитель не желал видеть рядом с собой явного кандидата на костёр.

При Филиппе II суровые запреты церкви анатомировать трупы вновь коснулись Везалия. Нарушить их значило снова конфликтовать с церковью. Везалий с горечью писал об этом времени: «Я не мог прикоснуться рукой даже к сухому черепу, ещё менее возможности я имел производить вскрытия». Но как ни старался Везалий не давать повода церкви для каких бы то ни было обвинений, это оказалось не в его силах. На него вновь полились потоки клеветы: ему было предъявлено ложное обвинение в том, что он анатомировал ещё живого человека. Везалий тщетно пытался доказать свою невиновность.

Стремясь выглядеть «добрым королём», Филипп II убедил суд инквизиции не казнить своего врача «без пролития крови»: сожжение еретика бросило бы явную тень на короля. Костра придворный медик избежал, но приговор суда инквизиции был категоричен: Андреас Везалий должен был во искупление своих смертных грехов отправиться в паломничество по «святым местам» и ко Гробу Господню для покаяния… Папский престол зорко следил за учёным, давая точные инструкции церковным властям о нежелательности его возвращения в Европу.

В 1564 году Везалий с женой и дочерью покинул Мадрид. Оставив семью в Брюсселе, он отправился в далекий путь. По дороге в Иерусалим ученый посетил любимую Венецию, где он провел лучшие годы творческой жизни, подумывал о возвращении к занятиям любимой наукой. Есть мнение, что сенат Венеции снова предлагал ему занять кафедру в Падуанском университете. Но мечта ученого вернуться к науке не осуществилась. На обратном пути из Иерусалима капитан судна высадил больного Везалия на острове Занте (Греция), где в 1564 году Андрей и умер. Миру неизвестно место его погребения, но лучшим памятником ученому служит его великий труд о строении человеческого тела.

Пламя на Кампо ди Фиори

Выдающийся мыслитель Возрождения Джордано Бруно

…В тюрьме Папской области города Рима завершался 1593 год. Ноланец обессиленно прислонился к скользкой от плесени стене камеры. По впалым щекам скользнули и тут же угасли морщинки. Узник улыбнулся слабо и кротко. совсем не как тот Джордано, которого так любили женщины. Пусть их кардинал Беллармино совсем не тот человек, который сможет изменить что-то в науке и его, Джордано Бруно, мнении о Вселенной. Ноланец будет упорствовать. Сколько же ещё ждать приговора? Этих сорока дней так мало, так мало..

Тогда, в Венеции, сидя в жарких и прокалившихся от солнца казематах со свинцовыми крышами, сделанными специально для упорствующих еретиков, он мечтал о свободе, о новых книгах. И сбежал! А здесь – Рим! Святая служба и губернаторская стража зорко стерегут своих пленников. Более семи лет назад Джордано встретил начало мучений в застенках сорокачетырёхлетним и не замечал седин в остатках тонзуры, а сейчас он уже не тот беспокойный и горячий Ноланец, готовый опровергнуть неверные идеи о космосе на любом диспуте.

Ему дали сорок дней. Сорок мучительных перемен солнца и луны над папской тюрьмой, чтобы он раскаялся перед приговором. Время его космоса пришло, и вот этим днём, сменившим душную апеннинскую ночь, на одной из площадей при огромном стечении народа ему прочтут приговор, отлучат от церкви, проклянут, но не выбросят из правды жизни, из науки. Сколько раз повторял Джордано имя смерти и всегда знал: страх перед нею во много раз хуже её самой. Он знал, ради чего жил, и потому, стоя на костре, мог плюнуть в лицо палачу, презирая насилие. У него вырвали признание в ереси, но не заставят отказаться от всех его открытий космоса и Вселенной.

Доказательства и убеждённость Ноланца всегда побеждали на диспутах, и пусть они всегда были горячими и бурными, как тот, самый главный, в Коллеж де Комбре, где его друг Энникен так отважно защищал его «Сто двадцать тезисов», но самонадеянным софистам и мракобесам нельзя позволить освистывать его идеи о бесконечности Вселенной и её миров. Ведь ещё Аристотель сказал: «Необходимо, чтобы не единожды и не дважды, а постоянно и бесконечно возвращались самые лучшие воззрения». Нет, он не имеет права признавать ложью всё сотворённое им. Только любовь к истине, счастье и страдание необходимы в жизни.

Над Римом нависло серое мглистое небо. Сырой воздух сильно холодил ноги Джордано, и узник с тоской думал о тепле. Инквизиторы не оставили ему даже шерстяного плаща. А старая ряса разве согреет? Из тюремной церкви доносилось заунывное пение. Сытая монастырская братия стояла на вечерней молитве. Звуки песнопений плыли в узких коридорах, растекались по мрачным казематам келий и узким переходам. «Каиновы песни и его дети», – неожиданно вспомнил вдруг Ноланец, вглядываясь в серую пелену тумана за решёткой. «Фра Челестино отпустили и даже не пытали, —напряжённо думал Джордано. – Странно всё это. Неужели он меня тогда предал? И кто, кроме него, мог донести о том последнем разговоре?.. Если так, тогда понятно, почему инквизиция к нему так мягка…»

Джордано ещё не знал, что ему хорошо знакомый монах фра Челестино уже был сожжён рано утром. Раскаявшись в общении с еретиком-профессором Джордано Бруно с целью добыть у него секреты философского камня, он подписал себе смертный приговор. Святая служба и суд инквизиции не терпят свидетелей. Но Джордано об этом так и не узнает и смятённо будет думать о своём временном попутчике на дороге познания.

«Они потратили на тебя, Ноланец, целых семь с лишним лет, – размышлял Джордано, – и только теперь решились на приговор. Будет ли только он? Или всё же решатся на казнь?» Он почувствовал, как засаднило на сердце: ледяные камни тёмной, заплесневелой камеры всё сильнее вытягивали тепло из его исхудавшего тела, когда-то лёгкого и пружинистого. «Сгорят книги, вещи, я сам. А мысли? Нет, они останутся навсегда. Выдуманные небесные сферы опрокинуты, и люди пойдут дальше. Но поймут ли они меня? Может, лучше спасти жизнь и закончить её в глухом монастыре? О нет, только не это! Слишком дорогая плата за этот единственный путь, чтобы не бояться упрёков. А досужие философы, тайком рассуждающие на еретические темы, никогда не были им верны».

Джордано знал о тюрьме всё: цепи кандалов, вонючую похлёбку, от которой судорогой сводило желудок, плесневелый сухарь в серые монотонные дни и удивление свежему пахучему хлебу в церковные праздники. И не знал только одного: кто будет бороться против этого мира отступников от истины, продающих всё и вся за дешёвую чечевичную похлёбку? Кто мог обвинить его в измене самому дорогому – философии о бесконечности Вселенной и многочисленности её миров.

Он не скупился на презрение, когда писал о низменных страстях, движущих этими людьми на пути ошибок и самомнения, насмехался над их любовными стишками, жалел глупцов, тративших жизнь на воздыхания по смазливым личикам и хорошеньким ножкам. Нет, он знал, что его любовь не рассудочна, и обещал, что она будет крепче дуба и не позволит ему согнуться ни при какой буре. И теперь за это – костёр?

«Ради науки я шёл на компромиссы, – думал Джордано. – В Германии выдавал себя за лютеранина, и мне верили, с горечью унижался в кальвинистской Женеве, каялся перед венецианским трибуналом. Но никто и никогда не заставит меня отречься от самого дорогого – от учения о бесконечности миров Вселенной».

До казни оставалось всего восемь дней. Его больше не водили на допросы и отказались от изнуряющих пыток. Ноланец догадывался, что испанский сапог, дыба и прочие «прелести» палача остались теперь позади. «Неужели теперь Святая служба придумала что-то иное», – размышлял Джордано. Его ожидания оправдались. Через несколько минут после окончания утренней молитвы порог его камеры перешагнули двое инквизиторов, которых он совсем не ожидал: генерал ордена отцов-доминиканцев Беккариа и прокуратор Изарези. Не доверяя отцам-иезуитам из Святой службы и для ускорения дела, они решили сами склонить еретика к раскаянию. Но напрасно. Джордано Бруно с горячностью, как на диспуте, и всё с той же твёрдостью в голосе снова и снова доказывал своё, оставаясь глухим к увещеваниям. Отступившись от него, нежеланные посетители узника ушли, так и не закончив беседы.

Стихли в коридоре шаги. Солнечное утро заглядывало в окно отсыревшей за много лет камеры. Лёгкий вчерашний дождь уплыл за горизонт и уже оттуда грозил косматыми лапами туч. Горячим свинцом влилась в тело узника тоска по небу… Сколько же лет он не видел его? Ноланец отнял руки от толстых прутьев решётки. Прислушался. Шарканье ног по тюремному коридору приближалось.

Шестеро солдат во главе с префектом привели Бруно во дворец кардинала Мадруцци, где всё время проходили заседания суда инквизиции, а в подвалах держали и пытали узников. В дверях Ноланца на время остановил гудевший зал, наполненный знатью, но ближний конвоир, усатый подвыпивший арбалетчик, грубо толкнул его вперёд, обдав густым перегаром.

Святая конгрегация мало распространялась об этом суде, но слухи о приговоре над знаменитым еретиком быстро облетели город, и разодетые кавалеры, дамы, сановники поспешили посмотреть на того, кто осмелился опровергнуть божественное творение мира. Они уже сидели там, в глубине амфитеатра, тихо переговариваясь, ожидая небывалого зрелища. Джордано толкнули в спину и поставили на колени. В распахнутых дверях зала показался нотарий инквизиции Адриан Фламиний в четырёхугольной шапке и фиолетовой шёлковой мантии – одеянии святого суда. Развернув обеими руками слегка шуршащий пергаментный свиток, нотарий, высокий, неестественно прямой, упиваясь своим минутным величием, свысока глянул на Бруно, стоящего на коленях, и принялся читать решение суда инквизиции. Солдаты папской гвардии в блестящих испанских шлемах, держа огромные двуручные мечи, рядами теснились за нотарием. Кардинал и его свита привстали на балконе при чтении приговора.

«..называем, проклинаем, осуждаем…» – то громче, то тише голос читал нотарий, успевая бросать по сторонам взгляд. Всех, казалось, придавила железная латынь приговора, слова которого каменно падали в гробовой тишине.

У Ноланца гулко колотилось сердце. Оно будто зашлось в своей ненависти к этим куклам в рясах, мантиях, золотой парче. То, чего так долго добивалась папская инквизиция, преследуя непокорного Джордано, было ею достигнуто: лицемерно прикрываясь передачей еретика в руки светских властей города, она столь же лицемерно просила не наказывать еретика слишком жестоко, а… наказать примерно, без пролития крови, путём сожжения на малом костре».

Нотарий закончил чтение. Бруно, медленно поднимаясь с колен, оглядел зал судилища. Его молчание пламенило душу Ноланца. Сотни глаз не отрывались от фигуры еретика, словно ожидая чего-то необычайного. И оно произошло. Палач выхватил из руки Джордано зажжённую свечу и погасил её в знак того, что земная жизнь осуждённого уже закончилась. Тогда в зловещую тишину зала внятно и грозно впечатались слова Ноланца: «Вы с большим страхом объявляете мне приговор, чем я выслушиваю его».

…Снова одна из башен тюрьмы Тор ди Нона поглотила мрачную процессию. Инквизиторам было мало пыток и проклятия еретика. Здесь, предавая проклятию его имя, палач по указанию епископа сорвал с Джордано одежду священника и наголо выбрил голову, уничтожая следы тонзуры, чтобы казнимый не оскорбил святой церкви.

Пришло последнее утро Ноланца. После отпевания ещё живого Джордано, длинная вереница монахов в чёрных рясах с низко опущенными капюшонами медленно потянулась из монастырских ворот к городской площади Цветов – Кампо ди Фьори. В первый и последний раз шёл Джордано Бруно в середине между палачами. Ноги его твёрдо ступали по скользкой булыжной мостовой. На заре выпала обильная роса и капельки маленьких солнц чудом повисли на ресницах Ноланца.

«Тогда, в Лондоне, был настоящий бой», – он усмехнулся, вспомнив страницы «Пира на пепле». «Если придётся Ноланцу умирать в католической римской земле, то шагай он даже средь бела дня, в свете факелов не будет недостатка». Думал ли он тогда, когда выводил эти строки, что они так быстро сбудутся?

Процессия зазмеилась по узким римским улочкам и направилась к площади. У развалин древнего театра Помпея уже был подготовлен костёр для казни еретика. Медленно светлела утренняя мгла, обрывки ночного тумана таинственно таяли в розовеющем утреннем небе Вечного города. Тем зловещей казались шипящие смолой факелы и высокие кресты в руках заспанных, равнодушных ко всему, монахов.

Костёр мрачной деревянной горой возвышался в глубине площади. Чтобы зловредный еретик не смущал горожан своими речами, палачи быстро прикрутили его к столбу металлическими цепями и, сорвав одежду, набросили на приговорённого мерзостное рубище сан-бенито – кусок холста, пропитанный смолой, с нарисованными на нём пляшущими чертями в аду. Книги Джордано свалили к его ногам и стали разводить огонь. Слёзы навернулись на глаза Ноланца: они сожгут его книги, тело, но душу и идеи – никогда.

И вот огонь подбирается к ногам, лижет колени. «О, люди, разве вы не видите, что нельзя, невозможно остановить человеческую мысль, затмить истину?»

Сквозь стену пламени к его лицу качнулся на длинном шесте крест святого распятия, но Бруно последним усилием, сверкнув глазами, отвернул обожжённые губы…

Глухо скорбел колокол на церкви св. Агнессы. Небо меркло. А когда солнце встало, чёрный дым не смог затянуть яркой синевы небосвода.

В Риме стоял февраль 1600 года.

Уильям Кидд – пират поневоле

Уильям Кидд, капитан корсаров

Вторая половина XVII века отметилась в истории не только революциями и войнами. Среди событий ярко блеснула судьба капитана Уильяма Кидда и его сокровищ.

Он не хотел быть пиратом. Но судьба распорядилась иначе: славный мореход закончил свой путь на виселице. 23 мая 1701 года по старой доброй английской традиции Кидд и шестеро его подручных, признанных пиратами и осуждённых за морские разбои, были повешены в Уоппинге на берегу Темзы. Несмотря на то, что верёвка при казни их предводителя дважды обрывалась, приговор был приведён в исполнение, а труп бывшего капитана, хорошо просмоленный и опутанный цепями, долгое время висел на берегу в назидание морякам, а потом еще несколько веков беспокоил живых, являясь им по ночам в кошмарах.

Но многие историки до сих пор считают казнь несправедливой, совершённой для выгоды британской верхушки. Кидд стал пешкой в большой политической игре, своей жизнью заплатив за интересы знатных покровителей. И тому есть веские доказательства. Один из видных мореходов был казнён как пират, потому что властям Британии потребовалось скрыть компромат на многих знатных особ. Это как раз тот случай, когда преступником оказывается государство, а суд становится явно предвзятым и зависимым от воли знати и чиновников.

В 1695 году каперская война Франции против Британии возле американских колоний резко усилилась. Английская верхушка, обеспокоенная огромными убытками, решила подорвать французскую торговлю в Индийском океане с помощью опытных мореходов. Действия капитанов-каперов должны были защитить интересы Британии, а заодно ликвидировать и пиратов, безнаказанно подрывавших торговлю с Индией.

Глубоко сомневаясь, что парламент даст деньги на эту опасную миссию, знать и лорды решили вести дело за свой счет, надеясь неплохо поживиться. Душой грязного замысла стали сэр Ричард Кут, граф Белломонт, новый губернатор Нью-Йорка, первый лорд Адмиралтейства адмирал сэр Руссель, граф Орфорд, статс-секретарь герцог Шрусбери, хранитель большой печати сэр Джон Соммерс и другие высокопоставленные особы. Джентльмены решили, что будет лучше отнять у пиратов награбленное, но не для возврата его законным владельцам, а чтобы пополнить свои карманы.

Исполнителя в лице Уильяма Кидда, капитана с весьма тёмной биографией быстро нашли по рекомендации графа Белломонта. Бравый моряк в то время находился под следствием по делу о подтасовке результатов выборов в местные нью-йоркские органы власти. Это был прожжённый делец и опытный «морской волк», владелец нескольких кораблей, торговавший с Вест-Индией.

Предложение стать «охотником за пиратами» Кидд счёл как очень опасное и сомнительное, но губернатор Нью-Йорка быстро ему объяснил: или Кидд соглашается, или глубоко пожалеет об отказе. И капитан после долгих раздумий принял это предложение. Уильям, родившийся в семье пастора-шотландца, с юности мечтал о море. К 40 годам стал опытным мореходом, побывал в самых опасных переделках. За его плечами были захваты французских судов в Атлантике, нападения на форпосты Франции в Америке, покровительство и дружба с пиратами на Карибах и прочие мутные сомнительные дела, из которых он успешно выбирался. Но английские адмиралы, отмечая храбрость Кидда, закрывали глаза на его разбойничьи подвиги.

К тому времени в награду за службу британской короне Уильям получил захваченное французское судно, поселился в Нью-Йорке и в 1691 году выгодно женился на Саре Коксуорт – одной из самых богатых леди Нью-Йорка, чем вызвал большие и неутихающие сплетни. Тем не менее Кидд присягнул на верность новому королю Вильгельму III и, войдя в круг богачей города, получил покровительство губернатора города графа Белламонта.

Дав согласие на каперство в Индийском океане, Кидд не мог знать, что роль охотника за пиратами быстро превратит его в морского разбойника и волею покровителей быстро приведёт на позорную виселицу.

В 1695 году в Лондоне он получает два каперских патента. Один документ от имени короля Вильгельма III давал право грабежа судов противника или его союзников в Индийском океане. По другому патенту «Верноподданному и возлюбленному капитану Уильяму Кидду» поручалось преследовать «пиратов, флибустьеров и пенителей морей». «Экспедицию» Кидда одобрили в палате лордов, королевская казна денег почти не дала, и львиную долю составили взносы знатных особ-организаторов авантюры, а также губернатора Нью-Йорка. По контракту основную часть добычи должны были получить вкладчики, десять процентов шла королю, а Кидду и команде оставалась лишь пятая часть. Доход от узаконенного грабежа должен был покрыть затраты и принести прибыль, иначе Кидд обязывался возместить убытки.

Для выполнения миссии Кидд получил 34-пушечный быстроходный фрегат «Приключение», который по тем временам давал отличную скорость в 14 узлов. В мае 1696 года, едва «Приключение» вышло из Плимута в Атлантику, начав свой гибельный путь, как его остановил королевский фрегат «Герцогиня», чтобы его офицеры отобрали из команды Кидда лучших матросов в британский флот. Кидду не помогли ни протесты, ни предъявленные им охранные грамоты.

Первой добычей каперов в Атлантике стало маленькое французское судно с грузом соли и рыболовного снаряжения, шедшее к о. Ньюфаундленд. Первый захват обрадовал моряков, и 4 июня 1696 года они с удовольствием бросили якорь на нью-йоркском рейде. Но здесь капитана ожидали неприятности: команда нуждалась в пополнении. Из нужных 150 человек у него на судне было всего 70.

Матросов удалось набрать, но это была очень опасная публика, взятая наугад из портовых кабаков, готовая хоть завтра грабить и убивать. Шестого сентября Кидд вышел из Нью-Йорка в Южную Атлантику. На пути к Африке команда стала проявлять открытое недовольство отсутствием добычи, так как встреченные корабли союзников Англии нельзя было грабить. Под давлением будущих пиратов из своей команды капитан решил за добычей идти в Индийский океан, к Красному морю.

На Мадейре корабль остановился для пополнения запасов продовольствия и пресной воды. Обогнув Африку, судно вышло в Индийский океан. В порту Ходейда – короткая остановка: на корабле назрел новый мятеж. Отпетые головорезы потребовали от Кидда захватывать корабли. Он и не спорил, понимая, что его просто выкинут за борт. С другой стороны, пираты-вожаки знали, что без Кидда управлять судном они не смогут. Долгое плавание у малабарского побережья тоже ничего не дало. Кораблей не было, кончался провиант. «Капитан-неудачник! С ним мы ничего не добудем», – открыто и не боясь шептались в команде. Разбойникам хотелось действовать. Но грабить было некого. Капитану не доверяла ни команда, ни индийские власти, которых он известил о миссии.

В один из таких неудачных дней канонир Мур в ссоре с капитаном был убит ударом ведра по голове, и эта нелепая смерть отпетого разбойника станет первой ступенькой на пути капитана к виселице.

В ноябре 1697 года Кидд с командой захватил два небольших судна, а затем и богатую роковую добычу – купеческий корабль «Кедахский купец», принадлежавший Ост-Индской компании. При обыске Кидд нашёл у пассажиров на корабле два французских паспорта и, разграбив товары, высадил экипаж на берег.

Окрылённый успехом, Кидд прибыл в Санто-Доминго и известил своих хозяев о большой прибыли – 500% от вложенного капитала. Но к тому времени в Англии многое изменилось: войны закончились, и парламент занялся делами страны. В Лондоне началась борьба партий, вспыхнули политические интриги, а Ост-Индская компания, потерявшая барыши, сделала всё, чтобы найти и сурово наказать Кидда. Его объявили пиратом. Спрятав сокровища на Лонг-Айленде, 28 июня 1699 года Кидд прибыл в Бостон, не зная, что идёт на виселицу. Парламент начал расследование дел Кидда, обвинив его в пиратстве, а его хозяева, толкнувшие на разбой, предпочли скрыть своё участие в этом грязном деле. Ост-Индская компания потребовала от правительства вернуть «украденные» Киддом сокровища Великого Могола.