Жизнь и судьба инженера-строителя

скачать книгу бесплатно


В стеклянных банках заспиртованы змеи, ужи, множество рыб из Пресного озёра, а также выращенные здесь помидоры и яблоки, величиной со среднего размера арбуза, и многое другое; на стенах в больших рамах под стеклом находятся сотни разнообразных бабочек, жуков, стрекоз… Огромных стрекоз-«богатырей» с красивыми большими крыльями и головой зеркально-фиолетового цвета, мы ловили недалеко от дачи в степи; богатыри были такими сильными, что могли, как самолёт, лететь с вставленной в хвост длинной и тяжёлой травиной, имеющей на конце лохматую метёлочку.

Неподалёку от музея нам показали наблюдательную деревянную пожарную вышку высотой более 70 метров, как и положено, выше всех деревьев; только теперь я как строитель могу оценить это инженерное сооружение, выполненное по всем правилам строительной техники; конечно, мы, дети, могли видеть только первые несколько ярусов вышки и лестницу, ведущую наверх; но уже тогда меня поразили мощные из толстых стволов сосны наклонные четыре угловые опоры; отойдя на расстояние, мы увидели высоко в небе последний ярус вышки с маленькой площадкой, перилами и скатной крышей, защищающей от солнца и дождя; нам объяснили, что с таких вышек можно увидеть дым в лесу на расстоянии многих километров и принять меры для тушения пожара. При пожаре гибнет молодняк и подрост хвойных деревьев, уничтожаются места обитания животных; после пожара лесники высаживают юные сосенки, чтобы в лесу не оставалось прогалин; провожая нас из музея, директор рассказал об ужасном лесном пожаре, свидетелем которого он был; однажды жарким ветреным днём разразился пожар в лесу, и огонь очень быстро стал распространяться из-за сильного ветра; людей поразило, что звери, малые и большие, бежали от огня все вместе лавиной, ни на что, не обращая внимания; это было любопытно, но, в то же время, ужасно; вот как описывает такой пожар поэт Фёдор Тютчев:

Кой-где насквозь торчат по обнажённым

Пожарищам уродливые пни,

И бегают по сучьям обожжённым

С зловещим треском белые огни…

Нет, это сон! Нет, ветерок повеет

И дымный призрак унесёт с собой…

И вот опять наш лес зазеленеет,

Всё тот же лес, волшебный и родной.

Кроме сосны в лесу были участки с лиственными деревьями, а на полянах большое разнотравье; здесь малыши впервые познакомились с солодкой, научились искать её среди густой травы и жевать сладкий полезный корень; впервые увидели больших ужей, перестали бояться и путать их со змеями; было и любимое занятие: в огромный муравейник клали, предварительно смоченную слюной, голый прутик и через пять минут убирали его, облизывали и наслаждались вкусом влаги с муравьиной кислотой, утоляющей жажду; иногда малышей, снабжённых наволочками, выводили на прогулку в поисках щавелевых листьев, которых доставляли на кухню – это соревнование, кто больше принесёт, хотя никакой нормы не было; старшие ребята научили малышей собирать сосновую смолу-живицу, или как её называли – серу; тайно жевали её как жвачку, хотя воспитатели отбирали серу и выбрасывали; некоторые ребята собирали много серы и получался из неё как бы небольшого размера мячик, который увозили домой, а однажды такой мячик сыграл положительную роль; дело в том, что в лесу водились тарантулы, укус которых был смертельным, если сразу не выдавить или высосать яд из ранки; тарантулы иногда забирались в спальные комнаты, но уборщицы при мытье полов их выбрасывали оттуда; как-то утром мы увидели большого тарантула, который увяз в клубке серы (наверное, тоже любил пожевать); эту серу мальчик спрятал на ночь от воспитателей под кровать, а тарантул нашёл её; яда в его мешочке было много, в чём мы убедились, когда убили его; но зато теперь мы узнали способ, как с помощью серы уберечься от смертельного укуса. В лесу водились волчьи стаи; волки чуяли запах продуктов, которые хранились на даче в холодных подземных хранилищах-кагатах; их по ночам охраняли огромные алтайские собаки-волкодавы, днём они были на цепи; таких больших и страшных собак я видел впервые; иногда перед сном мы слышали жалобный вой голодных волков, но подходить близко к даче они боялись.

Возвращаюсь к прогулке детей на озеро; можно было двигаться не по вязкой песчаной дороге, а по краю леса, но мешало обилие упавших сухих шишек и густых иголок; наконец мы выходим из леса, и открывается вид на огромное Горькое озеро; до уреза воды идти примерно 100м через прибрежный рыхлый и горячий мелкий и очень чистый песок – прекрасный пляж для купания; теперь надо внимательно смотреть за своим телом, чтобы не укусили оводы, отгонять их веточкой; они ведь откусывают кусочек кожи и пьют кровь, которая обильно вытекает из ранки; прикладываешь к ней листочек, останавливаешь кровь и идёшь дальше к воде; в воздухе начинает чувствоваться неприятный запах, и чем ближе подходишь к озеру, тем запах становится сильней; в конце пути выясняется, откуда он взялся; путь к воде нам преграждает тёмно-коричневого цвета полоса шириной 4-5 метров прибрежной целебной густой грязи, имеющей плохой запах и первое впечатление не из приятных, однако быстро привыкаешь; малышей воспитатели проносят на руках и ставят в воду на плотное песчаное дно озера; оно постепенно уходит на глубину, но на первых 20м очень мелкое и дети прекрасно купаются; ребята постарше смело шагают по грязи, которая не вызывает никакого раздражения кожи; глубина её всего по щиколотку, в воде обмывают грязь и купаются; нам рассказали, что есть прибрежные участки, где толщина пластов грязи составляет один метр, а на большой глубине озера залегает её основной объём; вода в озере тёплая, прозрачная и чистая, никакой, даже малой живности в ней нет. Почему? Это целебная щелочная вода, горькая на вкус, поэтому, купаясь, надо быть осторожным: ни в коем случае нельзя делать даже один маленький глоток воды, т.к. это настолько неприятно и противно, что может вызвать рвоту (в этом случае надо бежать на берег и прополоскать рот пресной водой, взятой у воспитателя); что касается глаз, то резь от попадания слабосолёной воды проходит; дети очень быстро привыкают к этим предосторожностям, прекрасно купаются и плавают; вода, насыщенная солью, поддерживает и выталкивает тело, совсем как на знаменитых крымских лиманах, но, конечно, слабее, чем на Мёртвом море в Израиле; если на теле имеется ранка от укуса овода или какая-нибудь царапина, полученная ранее, то после купания в целебной воде, которая не вызывает раздражения, ранки быстро затягиваются и исчезают, не оставляя даже шрама; выходя из воды к берегу, дети снова идут по грязи и на песке обмывают её в чистой пресной воде, которая имеется в дождевых лужах рядом с озером; дальше идти по раскалённому песку босиком было решительно невозможно; мы быстро бежали к лесу и прятались в тени.

Когда в 1986 г. во время празднования 35-летнего юбилея окончания школы, мы посетили эти места, то через прибрежную грязь были уже установлены на сваях мостки; но в давние времена дети шли обратно к лесу по глубокому песку босиком и ноги полностью высыхали; ещё больший эффект достигался, когда ранку специально намазывали целебной грязью, которая не вызывала большого раздражения, и смывали её только на даче, т.е. через два часа; на дачу все приходят с «солёной» кожей, с разводами соли на ней, оставшейся после купания, соль смывают пресной водой из рукомойника; но если не смывать, то можно соль оставить на время, поскольку она также является целебным фактором, и не раздражает кожу так, как, например, соль из черноморской воды; особенности этой уникальной местности способствовали тому, что именно здесь лечились люди; ещё в 1918 г. построили санаторий «Лебяжье» – климатокумысолечебный курорт; в нём благодаря микроклимату, насыщенному сосновому воздуху и целебным ваннам, вылечивались больные; во время Отечественной войны 1941-45 г.г. сюда из Новосибирских госпиталей привозили офицеров, раненых на фронте, чтобы они, купаясь в озере и используя грязь, становились здоровыми и быстрее залечивали раны.

Однажды я оценил целебное действие воды на себе; мы начали изготовлять из лозы лук и стрелы для стрельбы в цель; стрела должна иметь наконечник, который делали из битума; брали кусок рубероида, поджигали его, выделялся расплавленный битум на поверхности рубероида; конец стрелы макали в битум, крутили стрелу, чтобы наконечник был нужной толщины, затем потихоньку вынимали стрелу из расплавленного битума, он остывал и твердел. Готово! Но однажды я допустил большую оплошность: начал вынимать стрелу из расплавленного битума и не рассчитал усилия – конец стрелы с горячим наконечником (температура плавления битума 120-130 градусов) описал в воздухе дугу и прижёг мою щеку чуть ниже правого глаза; дикая боль, ребята стали дуть на рану и обмахивать её, чтобы охладить; врач на даче чем-то удалил битум, смазал рану, боль утихла; только благодаря целебной воде из Горького озера рана быстро затянулась и шрама на лице не осталось.

Как-то среди ночи разразилась гроза, раскаты грома были такими сильными, что разбудили детей; окна заливал ливень и одновременно поднялся ураганный ветер; молнии постоянно освещали комнату, никто не заснул до утра; после завтрака небо прояснилось и, как всегда бывает после грозы, засияло яркое солнце, стало тепло; нас повели на прогулку, мы увидели, что наделал ураган: многие столетние сосны-великаны были опрокинуты на землю, а огромные корни возвышались на два-три метра над землёй; под ним образовались глубокие ямы, залитые дождевой водой – зрелище произвело на нас неизгладимое впечатление.

У многих ребят было художественное увлечение: мы срезали ровную верхушку молодой сосны, не задумываясь над тем, что тем самым портили дерево, и делали из палки красивую трость; сначала с помощью острого перочинного ножа вырезали на кожуре всевозможные рисунки (шахматную доску, фонарики, змейки и пр.), затем на костре немного обжигали палку до тёмно-коричневого цвета, после чего аккуратно срезали остатки кожуры, и получалась красивая трость с нанесёнными тёмными и светлыми рисунками (значительно красивее, чем татуировка); эти поделки ребята после окончания смены увозили домой, а мне это искусство давалось с трудом, руки у меня оказались отнюдь не золотыми. Помню, накануне отъезда на дачу, я во дворе дома посадил в землю семечку, а возвратившись, обнаружил, что подсолнух не вырос; Тихоновна сказала, что курица нашла семечку и склевала, я сильно расстроился и возненавидел курицу.

Летом через станцию Рубцовка шли составы с войсками на восток, начиналась война с фашистской Японией; железная дорога из Европы до Новосибирска была перегружена, поэтому часть войск двигалась через Казахстан по Турксибу в Новосибирск, проезжая после Семипалатинска Рубцовск и далее на север; мы, уже перешедшие во второй класс, убегали из дома на станцию, где подолгу стояли эшелоны с солдатами и боевой техникой; она была замаскирована брезентом, только торпедные катера, которые нам очень нравились, перевозились на платформах открытыми; солдаты стояли в теплушках возле раздвинутых открытых больших дверей; некоторые сидели у дверного проёма на полу, свесив ноги; в каждом вагоне играл баян или трофейный аккордеон; особенно мне запомнился немецкий большой перламутровый аккордеон, на панели которого была инкрустирована красивая роза; солдаты иногда угощали нас конфетами, предлагали в шутку поехать с ними на войну. И ещё. Рядом с путями в ложбине стоял поверженный большой немецкий танк «Тигр» светло-жёлтого цвета; естественно, всё, что можно было с него снять, было снято, ребята лезли на него со всех сторон; мы заглядывали через башню внутрь, но там было нагажено; дома папа мне объяснил, что танк этот будут переплавлять в сталелитейном цехе завода. В 1945 году в город стали прибывать эшелоны с пленными немцами и для них на окраине города построили огромный, рассчитанный на несколько тысяч человек, концлагерь; в первую очередь их начали использовать на строительстве корпусов завода; накануне ноябрьских праздников в течение нескольких дней жители посёлка в шестом часу вечера наблюдали за идущими с работы немцами; они длинной растянувшейся колонной шли, громко стуча колодками – обувь для пленных была из деревянной подошвы и брезентового верха – по центру булыжной мостовой; их конвоировали несколько автоматчиков с собаками; от проходной завода они шли угрюмые, опустив голову и смотря под ноги, но когда колонна повернула на ул. Сталина, немцы стали пристально рассматривать огромные портреты, укреплённые на фасадах зданий, с изображением руководителей нашего государства и крупных военноначальников; однажды мы видели, как сотни заводчан, возвращавшихся с работы, шли по тротуарам, наблюдая за немцами, и у одного мужчины сдали нервы: он швырнул камень в немцев; колонна остановилась, в ней возникло замешательство; тогда один из конвоиров дал длинную очередь из автомата в воздух, а мужчина, бросивший камень, быстро исчез в толпе; пленные, посчитав, что стреляют по ним, пригнулись к самой земле, некоторые упали; люди на тротуарах остановились, но чуть погодя движение колонны возобновилось; некоторые жители из толпы погрозили немцам кулаками. Через некоторое время пленных начали использовать на гражданских объектах, ограждённых не сплошными заборами (досок не хватало), а рядами колючей проволоки, протянутой между столбами; было очень голодное время и без лука, чеснока и витаминов у немцев началась цинга; правда, по постановлению правительства, стали по норме давать пленным лук, чтобы предотвратить эпидемию, но лука всё равно не хватало; этим воспользовались мальчишки, чтобы за луковицу выменять у немцев ремень с пряжкой, портсигар, знаки различия, медали, значки и т.п. ; стащив из дома луковицу, мы подходили к проволоке (охранники были только на вышках), протягивали руку с луком, а немец – вещь, и происходил обмен; некоторые пацаны брали нужную вещь и удирали с луком, обманывали; но немцы вскоре стали бдительными и сначала требовали лук. Много хорошего сделали пленные в нашем посёлке; они построили и отлично замостили основные дороги, а также сравняли высокие и крутые берега Алея, сделав их наклонными, замостили откосы левого бе?рега реки крупными гранитными камнями на большой площади, выполнив качественно очень трудоёмкую работу; особым строительным объектом была большая кирпичная двухэтажная баня; она строилась по проекту, в котором было предусмотрено всё лучшее на данный момент: залы с мозаичными полами и такими же скамьями, хорошими душевыми; имелось и ванное отделение; просторный вестибюль с большими зеркалами, креслами, парикмахерская и буфет; очень нравилось мне мыться вместе с папой в общем зале бани, сидеть на тёплой мраморной скамье, принимать душ; безусловно, баня была лучшей в городе и говорили, что такой роскошной бани нет даже в краевом центре; во время строительства был случай с побегом; окна нашей квартиры на втором этаже дома выходили в сторону бани; мне было видно место построения пленных после работы и однажды охрана не досчиталась двух немцев; выбежав на улицу, я и мой друг Виталий Муха стали наблюдать: пленных охранники посадили на землю и начали беглецов искать с собаками везде, в том числе и в большом подвале, где была бойлерная; вообще-то, пленных охраняли слабо, ибо они уже понимали, что из Сибири домой не убежишь, люди смирились со своей участью, тем более, что уже было объявлено о скором возвращении в Германию; однако у некоторых нервы не выдерживали, они бежали от безысходности; через несколько минут поиска, двое пленных, услышав лай собак, побежали из подвала на улицу (стройка даже не ограждалась), но их сразу стали догонять; после предупредительных выстрелов, беглецы попадали на землю.

Я уже упоминал, что немцы содержались в концлагере, и вот однажды мой друг Вова Фельдман и его отец (они жили в нашем доме на втором этаже) позвали меня присоединиться к ним, чтобы встретить корову с пастбища, находящегося за городом недалеко от лагеря; когда на обратном пути с коровой мы входили в город, то неожиданно увидели пролётку, которая ехала к лагерю; в ней находились немецкие офицеры в своей чёрной форме, по бокам сидели наши охранники с автоматами, возчик тоже был наш солдат; экипаж пронёсся мимо, а присутствие немцев в полной вражеской форме, которых мы с близкого расстояния хорошо рассмотрели, поразило нас, что мы невольно остановились; на вопрос, как это может быть, отец моего товарища объяснил: «В многотысячном лагере должен поддерживаться порядок, и нескольким офицерам было разрешено носить форму со знаками отличия, к которой солдаты привыкли на фронте». Подошло время возвращения немцев на родину в Германию; каждый день их отправляли в товарных вагонах со станции Рубцовка, которая находилась в 5км от посёлка АТЗ; поезд проезжал это расстояние и на несколько минут специально делал остановку напротив нашего посёлка, чтобы люди могли набрать воды в колонке; бывало, завидев их, мы, малые ребята, как стая птиц снимались с мягкой уличной пыли и, быстро заняв позицию, испуганно-любопытными глазами следили за эшелоном; иногда даже останавливали игру в футбол, стояли и наблюдали, как немцы бегут с вёдрами за водой и возвращаются в вагоны; однажды увидели то, что врезалось в память: один немолодой пленный замешкался и бежал последним к своему вагону, когда поезд уже тронулся, но двигался очень медленно, вероятно, машинист паровоза видел отстающего; ему оставалось добежать до дверей вагона всего несколько метров, как вдруг силы покинули его и он остановился; товарищи кричали ему, протягивали руки, чтобы помочь взобраться в вагон, но бесполезно – немца охватил ужас, вероятно, ему показалось, что поезд уходит, а его оставляют умирать в этой далёкой Сибири; мы со страхом и с жалостью наблюдали за этой сценой в ожидании развязки; машинист затормозил поезд, немцы выпрыгнули из дверей и втащили обессилевшего товарища в вагон; затем поезд стал набирать скорость, а мы продолжили игру в футбол; вечером я рассказал маме об этом случае, но он не произвёл на неё впечатления, видимо, ей не жалко было фрица. Прошло много лет, когда в 1987 г. я был в турпоездке по ГДР, меня в Москве попросили знакомые передать гостинцы (московские конфеты, печенье и пр.) одному немцу, проживающему в Лейпциге; это был антифашист, работавший в 1950-е годы на радио в Москве; отпросившись у нашего гида (впервые в группе уже не было сотрудника КГБ), я на трамвае доехал до указанного дома; мне надо было подняться в квартиру на второй этаж; я поднялся, но оказалось, что этот этаж у немцев называется первым; а по нашему – первый, у них называется «эрдэ этаже», т.е. земляной этаж; мне пришлось подняться по лестнице ещё на один этаж; так я впервые узнал, что в европейских странах первый этаж начинается, в нашем понимании, со второго; я позвонил и зашёл к немцам; подбор предметов в их квартире и обстановка соединились в моём сознании крепкой вязкой. Почему? Там не было ничего лишнего: ковров, шкафов, кроме одного, кроватей, кушеток, банкеток, тумбочек и пр.; т.е. было как бы бедновато по сравнению с обстановкой у нас; однако в комнате, где в центре стоял стол и четыре стула, было много свободного места, много воздуха; я посетил эту немецкую семью, состоящую из трёх человек, вручил им гостинцы, и мы за чашкой кофе беседовали около часа (от закуски я отказался, нас в ресторанах кормили очень хорошо); глава семьи, естественно, хорошо знавший русский, переводил меня своей жене и взрослому сыну; в разговоре я упомянул о возвращении пленных домой из Рубцовска и передал моё детское впечатление о несчастном, который бежал за вагоном; сын слушал мой рассказ очень напряжённо и внимательно, а у его матери выступили слёзы; поблагодарили они за посылку из Москвы и рассказ; сын, работавший поваром в ресторане, довёз меня на своём «Трабанте» до гостиницы, кстати, по дороге рассказал, что ему пришлось почти десять лет дожидаться очереди на машину; кто имел большие деньги, могли купить авто сразу.

После поражения Японии в войне 1945 г. стали прибывать пленные; японцы во многом отличались от немцев, ведь они четыре года не воевали и не кормили вшей в окопах; во-первых, они были по-сибирски хорошо и тепло одеты: меховые бушлаты, шапки и рукавицы, на ногах валенки – всё это японское; во-вторых, они, в отличие от вечно угрюмых и никогда не улыбающихся немцев, были жизнерадостными, в хорошем настроении, даже весёлыми; когда они работали возле нашей школы, мы, третьеклассники, пока нас не пускали в школу до начала второй смены, весело играли ледышкой в «коробочку», и отдыхающие во время перерыва некоторые японцы, присоединялись к нам; это были небольшие группы пленных, которых охранял лишь один конвоир, часто он отлучался, зная, что никто не убежит, т.к. было объявлено, что вскоре их отпустят домой; мы за овощи выменивали у них японские ассигнации с цветным изображением императора Микадо, монеты и пятиконечные алюминиевые звёздочки, которых много было на рукавах, погонах, петлицах и шапке; рассказывали, что были случаи, когда в отсутствии охранника местные бандиты грабили пленных -угрожая ножом, снимали с них добротную меховую одежду. Много пленных работало на строительстве нашей новой современной двухэтажной школы; стройка была ограждена колючей проволокой, протянутой по столбам; мы видели японцев, которые рыли траншеи под ленточные фундаменты, выбрасывали землю на бровку и отдыхали, сидя на верху кучи; об одном трагическом случае рассказали охранники жителям города; это была попытка двойного самоубийства по непонятной причине: перед концом смены два японца спустились в траншею, чтобы их не видела охрана, стали друг напротив друга и направили острые лезвия лопат напротив своих лбов; по обоюдной команде они с силой нанесли друг другу удар в голову, в результате чего один погиб, а другой, вероятно, опоздавший на мгновение, был ранен и весь в крови доставлен в больницу; синхронности, на которую они рассчитывали, не получилось.

Окончив в 1945 г. первый класс, я после каникул в сентябре пошёл во второй класс, а Витя – в девятый; снова начались проблемы с учёбой, получал двойки и колы; это называлось отсутствием прилежания, чтобы оно присутствовало – применялась отцовская порка офицерским ремнём по мягкому месту, чтобы оно болело и напоминало на уроке; отец был всё время занят на заводе, активно участвовал в подготовке выпуска нового более сильного трактора ДТ-54, предназначенного для подъёма сельского хозяйства страны; завод теперь работал на новом оборудовании, стал лучшим в СССР, а папа как главный технолог, должен был с сотрудниками ОГТ (отдел главного технолога) разрабатывать документацию и внедрять её в цехах; он не интересовался моими «успехами», а мама сильно переживала; на родительских собраниях она всё нехорошее обо мне выслушивала в присутствии других родителей, и что ей оставалось делать? Сама работала заведующей заводскими детскими яслями, по вечерам нянчила Олю и занималась приготовлением еды для семьи; на мамины нотации я не реагировал, меня тянуло на улицу к ребятам.

Ранее в Харькове с Виктором в младших классах было иначе, коль скоро их первенец был он хорош собой, то мама всегда проявляла к нему благосклонность; других своих детей она куда менее жаловала; маленькая Оля, правда, ещё приобретала некоторый вес, как любимица отца; но я был в глазах матери и отца совершенным ничто; меня не спрашивали и с моими желаниями не считались – я был всего-навсего сын – и только. Зато бездетные знакомые нашей семьи относились ко мне, маленькому, с любовью; чета очень состоятельных 50-летних медработников, главврач больницы Муравчик и его жена, гинеколог, Лещинская, говорили моим родителям: «Зачем вам третий, у вас есть Виктор и Оля, а Толю отдайте нам»; мы жили с ними в одном доме, они всегда угощали меня вкусными конфетами; мама засмеялась шутке, няня Тихоновна быстро ушла в кухню, а я просто перепугался; мама спросила: «Хочешь жить у них?», и, несмотря на то, что они мне нравились и часто кормили меня вкусными конфетами, я в ответ замотал головой; это повторялось довольно часто, но у меня не было чувства, что Виктор и Оля любимые, а я не любимый; Виктор на правах старшего пользовался, разумеется, большими преимуществами по сравнению со мной; он вёл себя вольно, не признавал над собой никакого начала, ему всё разрешалось. Красавица тётя Поля, молодая жена Сивака Бориса Гордеевича, с любовью относилась ко мне, также уговаривала маму отдать им меня; эти разговоры я воспринимал с испугом, ведь я очень любил своих родных, хотя с самого рождения мама отнюдь не душила меня поцелуями; и она хорошо делала, ведь если бы она любила меня, как своего обожаемого Витюшу, я, вероятно, стал бы таким же, как он, и в этом смысле она была для меня хорошей матерью.

Вечером отец, выслушав информацию мамы о моих плохих оценках и замечаниях в дневнике о плохом поведении, снимал широкий офицерский ремень, и с быстротою

кошки хватал меня, нагибал, зажимал голову между колен, стягивал штанишки, – и беспощадно сёк ремнём; так, наверное, в начале века в его крестьянской семье воспитывали мальчиков; после каждой серии ударов ремнём, отец спрашивал: «Будешь получать двойки?»; я, истошно крича и плача от боли, отвечал: «не буду», затем снова, «хрясть ремнём», тот же вопрос и тот же ответ, пока не будет выполнена воспитательная норма, а она у каждого отца своя, – это называлось «выбить дурь», т.е. почти по Марксу: «Битиё? определяет сознание»; остальные члены семьи при этом сидели тихо, как в театре, наблюдали за сценой, которая разыгрывалась в центре комнаты; вот так, а не иначе, азы образования в младших классах отец вбивал в меня ремнём по настоянию матери; и довольно часто моя мякоть не избегала знакомства с ремнём; некоторые родители питали отвращение к телесным наказаниям детей; во всю их жизнь до них никто не дотронулся пальцем, никто их не запугивал, не забивал; росли они под крылышком отца и от природы были людьми рыхлыми и потому в дальнейшем они старались складывать свою жизнь так, чтобы их ничто особенно не беспокоило и не двигало с места, сидели в тепле да в тишине, книжки почитывали, услаждали себя размышлениями о разной возвышенной чепухе; одним словом, жизни они не видели, не знали ее совершенно, а с действительностью были знакомы только теоретически; о том, как сложилась судьба таких моих одноклассников, я напишу в дальнейшем. Я знал, что многим ребятам тоже доставалось от отцов, и, даже больше, чем мне; на отца я зла не держал, т.к. считал, что во всём виновата мать, потому что жалуется ему; часто на уроке, плохо отвечая у доски, я думал не о правильном ответе, а о домашних последствиях; но, даже получая двойки, я выходил с ребятами из школы, всё начисто забывал и включался в игры; домой приходил расстроенный, Тихоновна, даже не спрашивая, видела, что дела плохи, кормила меня, после чего я садился за домашние задания; несколько дней после порки я действительно больше занимался уроками, но молодое тело быстро переставало болеть и всё продолжалось по-прежнему; не скрою, я мало и неохотно готовил уроки, невнимательно слушал в классе, голова была занята другими мыслями; только, став взрослым, мне удалось узнать, что брюшной тиф оставляет неприятные последствия у детей, в частности, в мозговой деятельности: частичное воспаление оболочек мозга вследствие проникновения возбудителя брюшного тифа в мозговую жидкость; да, кому-то из ребят повезло не заболеть тифом, мне – нет; может зря пороли меня, этим же не заставишь мозг работать лучше, кто знает; но тогда я испытал первое чувство разочарования и обиды, как по Чехову: «Кто не может взять лаской, тот не сможет взять строгостью». Одним словом – как избегнуть наказания за двойки, более всего занимали мой ум; в учении я видел одно принуждение и учился без охоты; в классе был если не последним, то уж точно предпоследним учеником; меня часто, и я думаю не без причины, обвиняли в лености и рассеянности, но была, возможно, и другая очень веская причина: ребёнку всегда больше нравится то, что хорошо получается, а это были различные подвижные игры, предвестники спорта, в свободное от уроков время, особенно по выходным и каникулам; позже, в 1947 г. отец привёз из Москвы футбольный мяч, и с этого времени началась моя «спортивная карьера»; были мы фанатами спорта, что сыграло отрицательную роль в учёбе, голова была забита только футболом. И всё-таки! Почти всё, что находилось за пределами школы, было счастьем: каникулы, новогодняя ёлка, коньки, игры, диафильмы и многое, многое другое.

Помню я: старушка-няня

Мне в рождественской ночи

Про судьбу мою гадала

При мерцании свечи.

Няня добрая гадает,

Грустно голову склоня;

Свечка тихо нагорает,

Сердце бьётся у меня.

(Афанасий Фет).

Виктор и я подрастали, родителям было трудно, особенно маме вести домашнее хозяйство, она же работала в заводских яслях; многие семьи заводчан завели у себя домработниц; и вот однажды зимой 1946 г. в дверь квартиры постучали, мама открыла и увидела старушку, которая, как и многие в то время пожилые женщины и мужчины просили милостыню; в послевоенное время нищих в городе, да и во всей стране, было множество – они просили на улицах, у магазинов и обходили все квартиры в домах; мама вынесла что-то из кухни, старушка стала благодарить и мама пригласила её в дом; угостила чаем и стала расспрашивать; оказалось, это была вовсе не старушка, а опрятная 50-летняя крепкая женщина, сибирячка, потерявшая мужа в империалистическую войну; всю жизнь она работала в колхозе, а поскольку в неурожайный голодный год прокормиться пожилая женщина не могла, пришла в город просить у людей, кто что подаст; звали её Малышкина Миладорья Тихоновна, в семье её всегда звали Тихоновной, я – Тиховной, а совсем маленькая Оля не могла выговорить и называла Тиканой; мама предложила ей пожить у нас и поработать домработницей за плату, Тихоновна согласилась; так у нас появился ещё один член семьи, как оказалось позже, это был наш спаситель и любимая бабушка для меня и подрастающей Оли, в быту она нам заменяла мать: кормила, рассказывала сказки, по вечерам, если родители уходили в гости, она гадала нам: в металлической миске поджигала скомканную газетную бумагу, выключала свет в комнате; мы смотрели на белую стену, как на экран, на котором медленно двигалась тень от горящей бумаги, а Тихоновна при этом рассказывала о своей жизни, как и я теперь рассказываю внукам перед сном; она интересно сообщила нам о своём муже, которого однажды во время сенокоса укусила змея, но его спасли; мы заворожено смотрели и слушали, затем шли спать под впечатлением этого таинственного действа.

В нашем посёлке я уже видел несколько раз похоронные процессии с оркестром; поэтому первые, наиболее яркие и глубокие впечатления связаны у меня со смертью; однажды ребята нашли мёртвого воробья и решили хоронить его, вернее, то, что осталось от него; мы зарыли птичку в землю прямо во дворе нашего дома; я рассказал об этом Тихоновне, но она, выслушав меня, промолчала; а когда я был уже в пятом классе, она научила меня и Олю играть в карты в русского па?рного неподкидного дурака, очень редкую игру, о которой никто до этого нам не рассказывал; спала она в тёплой большой кухне, где возле печи установили хорошую кровать; вкусно готовила и всех кормила, убирала в комнатах, ходила на базарчик, находящийся возле железной дороги, часто брала меня с собой; я впервые наблюдал, как колхозники привозили продавать плоские круги замерзшего молока, толщиной около 4см и диаметром около 20-25см; выгружали из саней большие мешки с этими кругами, люди сразу занимали очередь; Тихоновна умела выбирать качественное и самое вкусное молоко, его приносили домой, размораживали и обязательно кипятили.

Троим детям нашей семьи для роста и хорошего здоровья требовались молочные продукты, которые на базаре стоили дорого, да и купить не всегда удавалось; многие семьи заводчан, особенно с несколькими детьми, стали покупать коров; папа тоже купил корову Маню, серой окраски, она содержалась в сарае за перегородкой; сразу надстроили в сарае второй этаж – сеновал; сначала сено покупали у колхозников, которые подвозили его непосредственно к сараю, папа и Витя вилами переносили сено в сарай, но это сено стоило дорого; вскоре завод создал в 7км от города собственное подсобное хозяйство с угодьями; по осени сено скатывали в валки шириной полтора метра и диаметром метр, скручивали их проволокой и централизовано продавали семьям заводчан значительно дешевле; летом рано утром коров выводили из сараев, отправляли в стадо, которое паслось сразу за посёлком, а вечером я и Тихоновна встречали идущих в сплошной пыли по центральной ул. Сталина коров, и мы отводили нашу Маню в сарай; после вечерней дойки Тихоновна приносила молоко домой и жаловалась маме на плохой удой; поэтому вскоре Маню продали и купили крупную и красивую Музу, которая к всеобщей радости давала молока значительно больше; я наблюдал за Тихоновной, она ловко доила Музу, и решил сам подоить; когда сел на скамеечку и только дотронулся до сосцов, корова недовольно повернула голову и посмотрела назад; Тихоновна побоялась, что Муза может ударить нового дояра копытом (она знала о таких случаях) и мне пришлось уступить; молоко процеживалось через марлю и поначалу самым полезным парным молоком пытались напоить меня и Олю, но оно было тёплым и нам не нравилось; на следующий год в начале мая, проснувшись, я услышал, как из кухни доносились какие-то странные звуки; зашёл и увидел новорождённого телёнка, ещё мокрого, облизанного Музой, которого из холодного сарая перенесли сразу в тепло; он плохо стоял на ногах, скользил по полу, постукивая копытцами; назвали телёнка Майей, несколько дней она жила на кухне, поили её молоком, а вскоре отвели в сарай; была она любимицей пятилетней Оли.

Как-то родители купили на базаре борова, которого разместили в сарае за загородкой. За полгода его откормили и к ноябрьским праздникам двое мужчин, приглашённые папой, зарезали свинью; после этого мне разрешили войти в сарай, я впервые был свидетелем сцены: огромного и тяжёлого борова подняли и с большим трудом подвесили за крюк, установленный в потолке сеновала; при помощи паяльной лампы начали его осмаливать; после моего ухода свинью разделали ножом; я помню, что в коридоре нашей квартиры несколько дней на длинном ящике, застеленным клеёнкой, были разложены большие куски толстого сала, мяса и др.; Тихоновна приводила соседей, которые выбирали себе свинину, её взвешивали безменом и продавали. Иногда по воскресеньям Тихоновна отправлялась в церковь старого Рубцовска в 5км от посёлка АТЗ; заодно заходила на большой городской базар купить продукты по заказу мамы; помню, как перед уходом спрашивала: «Фёдоровна, скотского мяса сколько брать?»; была Тихоновна глубоко верующим человеком, но мои родители, члены партии, не разрешили ей поставить над кроватью икону; ведь не дай Бог, если кто-нибудь из вошедших увидит, доложит куда следует, могли быть санкции и по партийной линии и по работе; родители относились к Тихоновне с уважением, а мы были в неё просто влюблены; папа всегда привозил из командировки всем подарки и никогда не забывал домработницу, фактически она была членом нашей семьи.

Однажды, когда я уже был пионером, на собрании в классе всем дали задание переубедить верующих, если такие есть дома, что Бога нет; придя домой, я сказал: «Тиховна, ты ходишь в церковь и молишься Богу, а ведь Бога никакого нет»; она ответила, что Бог есть, только мы его не видим, а он нас видит; спорили, спорили, но аргументов, чтобы переубедить её, у меня не было; расстроенный, я сел за домашние задания; к счастью, учительница к этому вопросу больше не возвращалась; Тихоновна

рассказывала о посещении церкви по праздникам, например, о том, как во время крещения в прорубь на Алее опускалось много демобилизованных военных, имевших боевые награды; они же присутствовали и на молебнах – после войны это делать некоторое время власти разрешали; приносила Тихоновна святую воду в бутылке, угощала меня и Олю, рассказывала, что эта вода целый год не портится; очень хорошо она готовила кутью, а куличи на пасху пекла вместе с мамой, умеющей прекрасно это делать ещё с юности; я просил няню взять когда-нибудь меня в церковь, даже обещал снять при этом пионерский галстук, но мама, член партии, запретила Тихоновне даже думать об этом, хотя сама была крещёная и имела церковную метрику.

Уже с четвёртого класса Тихоновна стала брать меня с собой в поездки на огород, который находился в 10км от города; там, начиная с 1946 года, завод, выкупив у колхоза несколько гектаров земли, нарезал всем желающим огороды стандартного размеры; добираться приходилось пригородным поездом, который ходил до пятисотого разъезда, поэтому заводчане называли поезд «500-весёлый»; поскольку летняя 40-градусная жара может уничтожить урожай, заводские огороды сделали поливными, рядом с ними проходил арык, на другой стороне которого простирались большие колхозные плантации сахарной свеклы; как-то осенью, когда мне было уже 12 лет, я тайно от Тихоновны перебрался по затвору шлюза, регулирующему подачу воды, через довольно широкий арык и похитил несколько штук колхозной свеклы; Тихоновна поругала меня, ведь у нас была своя, а дома впервые мы пробовали новое угощение: Тихоновна запекала свеклу в духовке, а когда вынимала противень, на свекле была заметна испарина в виде сладких шариков; затем очистила, нарезала пластинки, выложила их на тарелку и подала к столу; это было чудное сладкое лакомство и всем оно очень понравилось; правда, позже, вспоминая, как я когда-то стащил с колхозного огорода свеклу, мама язвительно заметила, что ворованное всегда лучше своего; на нашем огороде был хороший урожай тыквы, и Тихоновна умела готовить очень вкусную тыквенную кашу, что радовало маму, поскольку Оля ела плохо, а эту кашу уплетала за обе щёки; Тихоновна умела так запекать в духовке кусочки тыквы, что эта сладость была первым нашим пирожным; я не припомню за всю жизнь, чтобы кто-то готовил эти блюда лучше Тихоновны.

С поездками на огород связаны несколько историй; летом мы пололи сорняки и я неосторожно порезал острой тяпкой босую ногу, но не больно, продолжал работать; когда ехали обратно поездом, нога стала побаливать, появилась краснота в щиколотке; дома ноги вымыли и осмотрели порез, мама сразу заметила, что краснота появилась уже выше щиколотки; срочно приложили к ранке ихтиоловую мазь и перевязали ногу; наутро пришёл доктор, посмотрел ранку, убедился, что краснота уменьшилась, подтвердил правильность применения мази и сказал, что были случаи, когда зараженная кровь доходит до сердца и человек умирает; может было сказано специально для меня, не знаю, ведь все взрослые, когда были детьми, засыпали ранки землёй, песком, залепляли сорванным листочком травы или дерева; но после рассказа доктора я старался в подобных случаях прикладывать к ранке лист подорожника, а дома обрабатывать йодом или зелёнкой.

На всю жизнь я запомнил одну поездку; в товарный вагон пригородного поезда набился народ в основном женщины; среди них было много вдов, мужья которых не вернулись с войны; поезд тронулся, и через некоторое время женщины запели «Тонкую рябину», вспоминая своих погибших мужей; сначала пели тихо, но постепенно стали петь довольно громко и с большим надрывом:

Что стоишь, качаясь,

Тонкая рябина,

Головой склоняясь

До самого тына?

А через дорогу

За рекой широкой

Так же одиноко

Дуб стоит высокий.

Как бы мне, рябине

К дубу перебраться?

Я б тогда не стала

Гнуться и качаться.

Тонкими ветвями

Я б к нему прижалась

И с его листами

День и ночь шепталась.

Я видел обильные слёзы на глазах женщин и Тихоновны, они пели, всхлипывая, кашляли и плакали, вспоминая своё горе, своих родных; всё завершилось общим рыданием, в том числе и Тихоновны; на меня это настолько сильно подействовало, что я тоже заплакал, а работая весь день на огороде, в голове звучала эта жалобная песня; да и позже, когда слышал по радио или по ТВ эту песню, подкатывался комок к горлу, вспоминал, едва сдерживая слёзы, эту безрадостную поездку.

В нашем сарае был большой погреб, в котором находились бочки с соленьями: капустой, огурцами и помидорами; там хранились также зимние запасы картошки, моркови, свеклы и т.п. Стратегический запас картошки для будущего лета находился у всех в глубоких (ниже 3-х метрового уровня промерзания грунта) ямах, специально выкопанных в сентябре и расположенных перед сараями; после закладки картошки яма засыпалась, а в мае следующего года её раскапывали, хорошо сохранившуюся картошку переносили в погреб, питались ею до следующего урожая.

Если вспоминать огород, то стоит отметить, что алтайские чернозёмы очень плодородны и урожаи на поливных огородах были отменными; выращивали абсолютно всё, и, прежде всего, основной продукт – картошку; вызревали хорошо небольшие сладкие дыни, а вот арбузы были маленькими и не сладкими; выручала близость Казахстана, откуда заводские снабженцы привозили прекрасные арбузы, их покупали и десятками «закатывали» под кровать; лакомились арбузами почто до самых ноябрьских праздников; но особенную ценность представляли собой большие и красивые очень вкусные алма-атинские яблоки (Алма-Ата «Отец яблок»); их заготавливали мешками, пересыпали отрубями и сохраняли вплоть до нового года; сентябрь всегда – это сбор урожая и заготовка на зиму; на огородах урожаи были настолько богатыми, что привезти всё домой за один раз было проблемой, но её решали. Как? Люди на огороде всё предварительно собирали, затаривали в мешки и ждали; с завода выезжал трактор, который тащил к огородам широкий и очень длинный железный лист; несколько семей укладывали свой урожай и его увозил в посёлок трактор; взрослые шли рядом и подбирали овощи, если они падали с листа; дети поджидали дома, а когда трактор останавливался у подъезда, лист быстро разгружали, с привлечением всех жителей дома, а трактор переезжал к другому дому; мы всей семьёй заносили урожай в квартиру, к вечеру все комнаты и коридор были заполнены огородной продукцией, и я помню этот приятный запах до сих пор; несколько дней всё приводили в порядок, дети с удовольствием принимали в этом участие, особенно нравилось выбивать из подсолнухов семечки; подходило время солить капусту, огурцы и помидоры, для этого в подвале сарая были подготовлены большие бочки; дома вечером шинковали капусту, сладкие кочаны (середина вилка?) все были моими, очень любил их; Тихоновна просила меня сходить в Забоку и принести листьев смородины для засолки; ещё раньше не все из нас видели Забоку собственными глазами, но все знали и говорили о ней – по-мальчишески таинственно; она стала такой же неотъемлемой частью нашей жизни и окружения, как сама земля наша, как то, что вокруг нас ежедневно; но только Забока была для нас ближе, живее – вот такое чувство, ощущение вызвала в нас Забока, которая находилась на краю плоской пойменной равнины; даже иным из нас – пусть мы были детьми, но были ведь из грамотных, городских семей – Забока говорила нам о какой-то, возможно, страшной тайне… Конечно, мы были детьми, но ведь отцы наши читали книги и были – по крайней мере, им полагалось быть – людьми, чуждыми суеверий и неразумного страха; я каждую осень ходил за листьями, но дело было не простое; представьте себе: конец сентября, я один после уроков часов в пять иду через мост в густой и высокий кустарник, расположенный в полукилометре от реки; захожу в кусты и начинаю искать места, где растёт смородина; полная тишина, никого вокруг, над головой из-за деревьев неба не видно, полумрак, первый раз было немного страшновато; набираю полные сумки листьев и, не задерживаясь, выбираюсь к открытому месту, перевожу дух и шагаю к мосту; дома с гордостью высыпаю поклажу на стол в кухне, Тихоновна меня хвалит, наливает работнику большую кружку молока, и я довольный выпиваю его с вкусным калачом.

В моей и Олиной жизни Тихоновна сыграла значительную роль, мы постоянно, став взрослыми, имеющими уже своих детей, помнили об этом, рассказывали о ней, ставили в пример её душевность и другие качества; наблюдая ежедневно за жизнью нашей семьи, Тихоновна всё видела, своим крестьянским умом понимала и действовала всегда мудро; с родителями были у неё, в основном, деловые отношения; Витя был уже взрослым, общался с ней только когда питался; маленькая Оля в Тихоновне души не чаяла, очень любила, ходила хвостом за ней, всегда была рада в чём-то помогать; Тихоновна прекрасно знала о всех симпатиях: первенец Витя был любимцем матери, она прощала ему все грехи, гордилась им; Оля была папиной любимицей, он её баловал и не стеснялся этого; Тихоновна всегда жалела меня – и когда получал двойки или когда шкодил, прощала мои шалости и скрывала от строгой матери; я в свою очередь всегда старался выполнять её просьбы, даже когда надо было пожертвовать игрой с ребятами; часто просил её дать мне какую-нибудь работу на кухне. В нашей семье всегда была кошка; сначала Мурка, она хорошо ловила мышей, рожала по четыре и даже по пять котят; Тихоновна втайне топила их в ведре, как простая русская крестьянка она умела делать всё; другие семьи, а кошки были почти у всех, приглашали её топить котят, она никому не отказывала; звали её обмывать и покойников, ей, православной верующей, это было привычно; последний раз, когда Мурка окотилась, мы оставили себе светлого пушистого котёнка и назвали его Пушок; кстати, Тихоновна единственная в нашем доме умела распознавать пол новорождённых котят и их приносили для проверки к ней; со временем Пушок вырос в огромного сибирского кота с такой мощной шерстью, что в ней можно было прятать наши пальцы; Оля его очень любила, ложилась с ним спать, мама выбрасывала его из её постели, но каждое утро кота можно было видеть спящего у Оли в ногах; во время еды она, как ей казалось незаметно, бросала ему под стол угощение, за что получала от матери подзатыльники; Пушок быстро изничтожил всех мышей, но как все коты он был порядочным воришкой, хотя Тихоновна была всегда начеку; однажды у Пушка случился перебор: мама принесла с базара большой кусок мяса, оставила его в сумке на кухне и пошла в комнату переодеться, а когда вернулась, сумки уже не было, под кроватью Тихоновны Пушок ел мясо; разразился дикий скандал, мясо стоило дорого, ели его один-два раза в неделю, а мясных изделий (колбас, сосисок и пр.) после войны ещё долго не было в магазинах; разгневанная мама стала гонять кота шваброй по всей квартире и чуть вообще не выгнала из дома, но мы все заступились за Пушка.

Но не только Пушок шкодничал; ещё до появления у нас Тихоновны мама и несколько женщин из нашего посёлка в 1946 году ездили в Семипалатинск менять вещи на продукты; у нас в доме появился большой бидон из-под молока, полный загустевшего мёда; он был настолько сладким, что я тайно, когда дома никого не было, лакомился, но до тех пор, пока мама не заметила убытка; началось расследование, я не признавался, но этот мир суров к неопытному лжецу – мой обман оказался быстро разоблачённым, и меня наказали; в том возрасте я довольно часто проявлял жуликоватую изобретательность; мама, зная это, прятала сладости в буфет, закрывая дверцы на замок и прятала ключи в выдвижных ящиках, но я их находил; когда ключи мама стала уносить с собой на работу, я при помощи проволоки отмыкал замок и таскал вкуснятину; в большом нижнем отделении буфета, которое не запиралось, мама хранила испечённые пирожки, рулеты, коржики, а также банки с вареньем, которые закрывала бумагой и завязывала ниткой; но постепенно моё любимое клубничное варенье таяло, удержаться я не мог, в итоге меня разоблачали и наказывали – пришлось с воровством завязывать.

Очень хорошо мы встретили новый 1946 год: было много сладостей, а по вечерам все дни каникул горели разноцветные лампочки на ёлке; это создавало чудное праздничное настроение и не хотелось ложиться спать; но ещё чудесней было, когда я, простудившись во время снежных игр, болел, конечно, не серьёзно и не опасно, а так, слегка: приятный жарок, возле кровати на стуле стакан, чай с малиной, приятная тишина, не надо учить уроков на завтра и рано просыпаться, можно мечтать, немножко капризничать: дайте мне это, принесите мне то… Можно было делать всё, что хотелось, рассматривать книги с картинками, вырезать фигурки из старых календарей… Часто я думал: как хорошо, если бы опять заболеть, выкинуть из головы всё, что связано со школой, и не думать, а только лежать и болеть.

Во втором классе малыши посещали школу в первую смену, как и старшеклассники; на переменке все резвились в коридоре, и однажды Виктор поймал меня и затащил в свой класс, в котором должен быть урок анатомии; его друзья, чтобы выпендриваться перед девочками, силком положили меня на стол, стали стаскивать штаны и объявили, что анатомию зайца на прошлом уроке уже прошли, а теперь будут изучать анатомию человека; девочки визжали в предчувствии предстоящего развлечения, а я пытался вырваться из рук мучителей – вот такие были игры у старшеклассников; слава Богу, не подвергся окончательной экзекуции, вырвался и убежал к себе в класс; конечно, это было жестоко с их стороны.

Но и мы, малыши, когда стали чуть постарше, хулиганили; на крыльце школы всегда стояла пожилая женщина и продавала изготовленные самой конфеты «тянучка-рубль штучка»; некоторые дети, у которых этот рубль был, покупали лакомство; однажды, и я в этом тоже участвовал, мальчишки, подкравшись сзади, выбили у неё из рук миску с конфетами, которые упали в снег, мы их подбирали и убегали – вот такая забава; бедная женщина стояла и плакала, позже мы узнали, что это была мать футболиста АТЗ, рыжего Мо?хи (о нём расскажу далее), который учился в вечерней школе; в старших классах вспоминать эпизод с конфетами было стыдно, какими же мы были жестокими идиотами. Зимой играли в «коробочку»: ребята, обутые в валенки, образовывали круг и один становился в центр круга, он вади?лся, пинал ногой ледышку, остальные изворачивались, прыгали вверх и отбегали, чтобы она не попала по ногам; если в кого-то ледышка попадала, то уже тот начинал пинать её до тех пор, пока она кого-нибудь не заденет – игра развивала реакцию и сноровку, приходилось прыгать с места, чтобы увернуться от ледышки (ранее уже писал, как играли с японцами). Зимы были очень снежными и за сараями в результате метелей образовались огромные сугробы; появилась для нас, малышей, новая забава: мы залезали на крыши сараев и прыгали в сугроб – удовольствие неописуемое, ведь для мальчишек нет более соблазнительного занятия, чем прыгать, скакать, кувыркаться, бороться и вообще побеждать закон притяжения; кроме того, это были первые уроки «не бояться высоты»; правда, домой я приходил весь в снегу, Тихоновна веником очищала меня, сушила одежду и, главное было, чтобы мама, придя с работы, не узнала бы о прыжках, Тихоновна никогда меня не выдавала. Больше всего зимой нравилось кататься на санках, однако обычных в продаже не было; самодельные санки были у нескольких везунчиков, но они боялись их разбить на большой горе; поэтому ребята нашего двора скрепили из досок платформу два на три метра, поставили её на полозья из бруса – получились крепкие и очень большие сани; не важно, сколько человек пять или десять, умещались на них иногда в два слоя; и скатывались вниз с большой скоростью, достигая реки, покрытой чистым льдом; там сани начинали вращаться, разбрасывая ребят во все стороны; опасно, конечно, были ушибы, как же без них; такое катание доставляло большое удовольствие; отряхнувшись, мы впрягались в лямки и с большим трудом тянули тяжёлые сани наверх, а другие толкали их сзади и доставляли на исходную позицию, никто не сачковал; катанием с горы после школы так увлекались, что часто забывали идти домой делать уроки; но забава стоила свеч – удовольствие от продолжительного и опасного спуска было огромное.

Однажды в нашей квартире произошёл случай, оставшийся живо в моей памяти; впрочем, на всех в семье он произвёл такое сильное впечатление, что впоследствии его вспоминали очень часто, так что мои собственные впечатления так перепутались с позднейшими рассказами, что я не могу отличить одни от других; поэтому расскажу об этом происшествии так, как оно теперь представляется мне. В январе 1946 г. у нас дома случился пожар; стояли сильные морозы, многие люди отапливали комнаты разными самодельными электроприборами или «козлами»; в маленькой спальне нашей новой квартиры спали родители и Оля, а я с Виктором – в большой комнате; печь топилась дровами и обогревала две комнаты и коридор; перед сном заслонку задвигали, чтобы ночью не угореть, а утром температура в комнатах сильно снижалась, особенно это было опасно для маленькой Оли; в спальне, где она спала вместе с родителями, папа прикрепил на дверь лист плоского шифера, навесил на него змейкой толстую спираль, которую периодически включали, и она хорошо обогревала комнату; как-то вечером в квартире стало совсем холодно и перед сном включили спираль; легли спать и не стали её выключать, хотя она сильно раскалилась и стала ярко-красного цвета; среди ночи я услышал крик мамы: «Пожар, горим!», быстро вскочил, зашёл к ним в комнату и ужаснулся: дверь и шкаф полыхали огнём, мама в истерике будила крепко спавшего папу; я и Витя побежали на кухню за водой, а когда принесли её, увидели, что мама перенесла Олю в нашу комнату, а папа, отключив спираль, тушил огонь одеялом; втроём мы залили огонь водой, пожар ликвидировали, открыли форточки и двери, чтобы вышел дым, дверь почти вся сгорела; родители боялись, чтобы соседи не вызвали пожарных, которые, как известно, залили бы всю квартиру водой, испортили всю мебель и все вещи; слава Богу, всё обошлось, спать уже не ложились, а мои воспоминания от стресса остались надолго; через несколько дней в квартире на втором этаже, но, слава Богу, не над нами, утром случился пожар; из окна валил дым, который наблюдали выбежавшие во двор жильцы дома; оказалось, пожилой заводской инженер вечером курил в постели папиросу, затем плохо погасив, засунул её под ватный матрас; вероятно, ночью вата тлела, а к утру начался большой пожар; приехали пожарные, они затушили огонь, а потом долго заливали водой стены и перекрытия – ведь дом был полностью деревянным.

Я уже отмечал, что во время весеннего таяния снега в нашем посёлке из-за огромных луж было трудно передвигаться, поскольку ливневой канализации не было; позже, в июне, когда под жарким южным солнцем таяли снега в Саянах, река Алей разливалась по низкому степному правому берегу на многие километры; однажды, через двадцать лет, будучи на военных курсах в Красноярске, я услышал на лекции от майора рассказ офицерам запаса о коварной реке Алей, и вот, что он рассказал; во времена напряжённости с Китаем нашим воинским частям предстояло в срочном порядке двигаться из-под Новосибирска кратчайшим путём на юг к границе с Китаем; предстояло форсировать речушку Алей, шириной всего 80 метров; так было указано на военной карте и это правильно; но только не в единственном месяце в году – июне, когда тает снег в Саянах и все степные реки становятся многоводными и такими быстрыми, как горные; офицер рассказывал нам, что когда их многотысячная часть с вооружением и тяжёлой техникой увидела огромную водную преграду, с командиром чуть не случился инфаркт; были приняты кое-какие меры, но пока вода сама не стала сходить, форсировать реку не удавалось; я слушал этот рассказ и, единственный из всех присутствующих на лекции, наглядно представлял все сложности военных, которые впервые встретились с Алеем – моей родной рекой.

Мама работала заведующей детскими яслями АТЗ, которые перестроили из бывшего барака; персонал был весь женский, кроме инвалида война завхоза дяди Кости, работящего и очень доброго человека; он руководил небольшой бригадой пленных немцев, присланных для выполнения отделочных работ; среди них было несколько замечательных маляров-альфрейщиков, они с высоким качеством расписывали детские комнаты; завершая свою работу, немцы нарисовали большой и прекрасный цветной портрет Сталина; вождь был изображен во весь рост, на кителе красовались все ордена и погоны генералиссимуса; однажды папа фотографировал детей на праздничном утреннике и портрет оказался в кадре; там была и наша маленькая Оля, фото хранилось в семейном альбоме, но позже пропало. Моя мама курила всю жизнь (по рекомендации врачей она с молодости этим успешно заглушала симптомы раннего туберкулёза) и, как она рассказывала, бригадир пленных, вальяжный противный немец, иногда обращался к ней по-русски: «Мадам, угостите, пожалуйста, папироской»; однажды мама заболела и была дома, я пошёл в ясли забрать Олю; ясельный врач, мама одного моего школьного товарища, попросила передать привет маме и сунула руку в мой нагрудный карман; дома я полез в карман, чтобы передать маме «привет», но там было пусто; я расплакался из-за того, что по дороге где-то потерял привет, а мама объяснила, и я впервые узнал, что привет передают устно; как-то дома мама рассказывала, что в ясли приходил милиционер и арестовал повара, которая незаметно воровала продукты; милиция произвела обыск в её частном доме и обнаружила около килограмма сахара, после чего пришли за ней в ясли, больше эту женщину никто не видел; за такие дела в то время давали десять лет тюрьмы; сахара в продаже не было, только по карточкам можно было купить сахарин в таблетках; помню, они находились в тёмном аптечном флаконе, который Тихоновна хранила и выдавала по таблетке к чаю всем членам семьи; однажды она дала мне очень сладкую таблетку попробовать на язык, понравилось; узнать, куда она прятала флакон, было моей мечтой; я предполагал, что его прячут наверху за печью, но там жили сверчки, которых я боялся, и Тихоновна об этом знала.

Абсолютно все ребята гоняли по посёлку «колесо». Что это такое? Конечно, сегодня в Интернете можно найти разное описание, но я расскажу, как это делали мы. На заводской свалке разыскивали металлическое плоское тонкое лёгкое колесо нужного диаметра (от 500 до 700мм); из толстой проволоки каждый себе изготавливал «водило»: с верхнего конца проволока загибалась и делалась удобная ручка, а нижний конец загибался таким образом, чтобы в изгиб (полупетлю) можно было вставлять колесо; момент старта был самым сложным, требовались ловкость и навык: колесо ставилось на землю, его придерживали левой рукой, а правой – подставляли нижний конец водило под колесо; затем левой рукой толкали колесо вперёд и одновременно с помощью водило отправляли колесо катиться вперёд, а самому бежать за ним и следить, чтобы колесо катилось ровно и устойчиво (не наклонялось и не падало плашмя на землю); при этом водило ни в коем случае не должно отрываться от колеса; но особенно ценились колёса с зубчиками, расположенными на внутренней окружности. Почему? Во-первых, с помощью зубцов можно было стартовать, не придерживая колесо рукой, и не толкая его – для этого использовалось водило, зацеплённое за зубчики; во-вторых, с помощью зубцов можно было мгновенно остановить движение; чем выше скорость, тем легче управлять колесом, ведь с большим колесом хорошую скорость не разовьёшь, а маленькое колесо позволяет бежать очень быстро, но существовал риск свалить его набок, поскольку оно неустойчиво; масса колеса тоже имела значение, поэтому выбирали оптимальный вариант и по диаметру, и по массе; часто горожане видели, как ребята бежали друг за другом (это называлось катить поезд) и катили каждый своё колесо по проезжей части улицы Сталина; устраивались также гонки на скорость, среди ребят постарше были чемпионы – победители гонок, но я среди них не числился, хотя быстро бегать с колесом научился.

Основную часть свободного времени занимали игры со сверстниками; вначале это была просто беготня по пустырям недалеко от дома, игра в догоняшки «чур, не мне», игра в «цурку» (начальная лапта), в «Штандер», а что означает это слово, я до сих пор не знаю, возможно, «Стоять!» или «Замри!»? Это когда у некоторых ребят появились маленькие резиновые мячики, которыми играли мальчики и девочки вместе не только после уроков в школьном дворе, но даже во время переменок, и чем больше было участников, тем лучше и веселее; ведущий игрок бросал мяч высоко вверх (делал «свечу») и пока мяч летит, все разбегались подальше и в разные стороны; игрок, который вадился, ловил мяч и кричал: «Штандер!»; все обязаны были мгновенно прекратить бег и замереть на месте, не меняя позы; игрок сильно бросал мяч в ближайшего, чтобы «выбить» его, и если попадает, то поражённый мячом игрок выбывает из игры и игра продолжается; но если ведущий, мажет, не попадает мячом в игрока, то ведущий бежит подбирать мяч, а в это время все убегают ещё дальше, пока не услышат от ведущего команду «Штандер»; фокус в том, что пока, запущенный вверх мяч не поймает ведущий и не крикнет Штандер, можно бежать далеко; дети учились и бегу, и владению мячом; поскольку мячи были в дефиците, помню, однажды кто-то принёс каучуковый тяжёлый мячик и один игрок от удара получил синяк на лице; в дальнейшем мы, малыши, опасались играть таким мячом, а старшие всё-таки играли; но все игры прекращались, когда до нас долетали звуки прекрасного духового оркестра АТЗ.

Когда я был щенком и верил в грёзы детства,

Усатым трубачём себя воображал.

Едва услышав звук военного оркестра,

С ватагою дружков я вслед за ним бежал. (В. Васильев).

Витя учился в восьмом классе, и на уроке военного дела ребят серьёзно готовили к войне даже после победы над Германией; ведь Сталин, имея самую сильную армию в мире, рассчитывал покорить Западную Европу и строить там социализм по советскому образцу; поэтому в июне следующего 1947 года сразу после сдачи всех экзаменов за девятый класс, учеников школ направили на сборы в военный лагерь, который находился в 10км от города; я помню, как однажды ночью проснулся от возни в квартире; оказалось, Витя и его одноклассники пришли домой самовольно; после мытья он на кухне жадно ел; грязную и мокрую одежду заменили, мама собрала узелок с продуктами, а папа отдал ему свои сапоги; через час за братом зашли одноклассники и отправились в обратный путь; мама долго причитала: «Какой худой, почти скелет»; после сборов Витя показывал мне приёмы рукопашного боя, которым научился на сборах; американская атомная бомбардировка Хиросимы и Нагасаки изменила замыслы Сталина по Европе, и уже со следующего года военные лагеря старшеклассников отменили, но уроки военного дела оставили. Готовность советской армии к войне продолжалась и однажды я с ребятами, находясь в Забоке, услышали страшный и продолжительный рёв авиационного мотора; казалось, что от этого рёва, который можно было сравнить с оглушительным раскатом грома, трижды содрогнулась земля; мы выбежали на открытое место и увидели в небе истребитель, который стремительно с наклоном приближался к земле; через пять-десять секунд раздался взрыв и вверх взметнулся густой чёрный дым; лётчик не выбросился с парашютом, погиб; возможно, ему не удалось, снижаясь, выровнять машину; мы побежали на место катастрофы, но там уже были военные и никого не пускали; в молчании ребята побрели обратно.

Город Рубцовск располагается на высоком левом берегу реки Алей, которая берёт своё начало в Западных Саянах, протекает по степному Алтаю и впадает в могучую Обь; летом река во многих местах мелкая и узкая, иногда до 20м ширины; но весной Алей разливается вширь на несколько километров и при этом течение очень сильное; весь правый берег, на котором в Забоке растут густые кустарники и деревья, заливает водой, лишь некоторые островки остаются сухими; разлив реки не спадает весь июнь, вода хорошо прогревается и можно уже купаться; как-то Виктор пошёл с друзьями на речку и взял меня с собой; в то время я ещё не умел плавать, а он и его друзья были отличными пловцами, например Шура Ярин, учась позже в институте, стал мастером спорта; я думал купаться у берега, но они ради развлечения нашли длинную палку, взялись за её концы, вошли в воду и столкнули меня на глубину; мне ничего не оставалось делать, как ухватиться за середину палки, чтобы не утонуть; под громкий смех ребят и приказ: «Держись крепче!», они стали переплывать бурную реку, а я, как лягушка-путешественница, в страхе вцепился в палку и плыл вместе с ними. Это был ужас. Гребли они одной рукой, другой поддерживали палку; во время гребков палка на несколько секунд опускалась под воду, я захлёбывался, дышать становилось трудно, силы оставляли меня, а в голове была одна мысль: «Если отцеплюсь от палки, непременно утону»; сильно захлёбываясь, я стал отчаянно кричать, а они сказали, что скоро приплывут; наконец доплыли до островка, я обессиленный рухнул на траву, а пловцы порядочно уставшие сели рядом; на смену страху пришло огромное облегчение, думаю, они сами перепугались, что затеяли это мероприятие; как меня переправили обратно, я уже не помнил, но идя домой, Виктор предупредил: «Расскажешь маме, убью!»; переживший мною страх был настолько велик, что в течение нескольких лет в детстве и юности меня преследовал сон, приснившийся мне всего один раз, но потом долго не выходивший из памяти, как бы снился наяву, мучая своим странным содержанием: являлась картина безбрежного водного пространства, через которое меня, не умеющего плавать и с трудом цепляющегося за палку, переправляют вплавь идиоты-мучители; зато дома Витя учил меня переводить на бумагу портреты: разлиновываешь оригинал рисунка на клеточки и так же чистый лист, и постепенно заполняешь клеточки на листе; также он научил штриховкой переводить на чистый лист изображение на монетах; научил играть в морской бой.

Подростки и юноши военных лет были жестокими, их воспитывала улица, родителям, как правило, было некогда, у них основная забота – это работа и необходимость прокормить семью, особенно, если в ней несколько детей; многие посылали деньги на Украину нуждающимся родственникам, которые пережили оккупацию или вернулись недавно из эвакуации; на посёлке возле берега реки была «знаменитая» довоенная Барнаульская улица, населённая местными; они недружелюбно встретили эвакуированных из Украины, появлялись в посёлке пьяными, устраивали драки и поножовщину, матерились; помню, уже в старших классах, один местный подрался с десятиклассником нашей школы Лёней Никулиным, высоком крепким и красивым парнем, штангистом; он скрутил хулигана, но тот извернулся и бритвой полосонул по лицу Лёни; было много крови, в больнице наложили швы, позже на лице остались шрамы; когда я учился в институте, вспоминал этот случай; мне рассказывали о ростовских карманниках, «работающих» в трамваях; они обчищали пассажиров и однажды стоящий рядом мужчина сказал женщине, что в её сумку лезет вор; тот стал оправдываться и спросил мужчину: «Ты видел? Так больше не увидишь!», и своим носовым платком, к которому были прикреплены бритвочки, нанёс порезы на лице мужчины; затем быстро спрыгнул с подножки трамвая и скрылся. Виктор и его друзья-старшеклассники в целях обороны изготовили кастеты и носили их вечерами, идя по улицам или приходили на танцплощадку; так что «шуточки и издевательства» были невесёлыми, даже в быту это проявлялось; когда Виктор учился в десятом классе, у нас дома несколько его друзей готовились к выпускным экзаменам; однажды я пришёл из школы и застал такую сцену: нашу кошку Мурку они усадили на выступ дверной фрамуги, расположенной очень высоко, почти под потолком; кошка была беременна, прыгнуть с высоты на пол боялась, громко мяукала, а они стояли и издевательски хохотали; а когда услышали, что мама пришла с работы, быстро сняли бедную кошку.

Но это ещё не всё. У Виктора был красивый цветной с белой эмалью значок МОПР (международная организация помощи рабочим), который мне очень нравился, и я попросил брата отдать его мне; договорились, что за три удара по уху значок будет мой; три сильных удара по левому уху я выдержал и получил значок; всё это, естественно, втайне от родителей, и хотя мама спросила, почему ухо красное, я ответил, что подрался в школе. Прошли годы, я вышел на пенсию и, как это часто бывает у пожилых людей, стал плохо слышать левым ухом, причём глухота прогрессировала и в итоге моё ухо теперь совсем не слышит, пришлось покупать слуховой аппарат; я это не связывал с прошлым, ведь аппаратом пользуются тысячи пожилых людей; когда Виктору в 2009 году исполнилось 80 лет, я приехал на юбилей в Краматорск и прожил с ним неделю; у него, естественно, накопились болезни, в том числе кардиология, лёгкие (он всю жизнь был заядлым курильщиком) и понимал, что дело идёт к финишу, умер он через три года; много мы тогда проводили время вместе, с удовольствием гуляли по весеннему городскому парку, разговаривали, вспоминали своих родителей, посещали церковь; настал день моего отъезда, и брат меня удивил – со слезами на глазах, сказал: «Да, Толя, я ведь тебя бил, прости»; я ответил, что прошла вся жизнь, я уже всё забыл, и это была правда; уезжая домой, в поезде подумал, что не зря говорят о человеке, который на финише жизни вспоминает свои неправедные поступки и просит отпущение грехов; вспомнил также, что наш папа иногда был скор на расправу: однажды дома, когда Витя в очередной раз захотел поиздеваться надо мной, я увидел, как отец сильно ударил его в лицо; стёкла от разбитых очков врезались в кожу, потом Витя лечил порезы. В четвёртом классе, у ребят появились другие игры; одна их них – в «сыщиков-разбойников»; суть заключалась в том, что команда разбойников убегала, оставляя следы в виде стрелок, нанесённых мелом, чтобы сыщики могли организовать по оставленным следам погоню; требовалось много мела, но где его достать? К счастью, недалеко от города был небольшой меловой карьер, откуда брали мел для школ, для побелки помещений и пр.; мел из этого карьера был самого высокого качества (замечу, как и всё на благословенном Алтае!), так что писать им на школьной доске доставляло большое всем удовольствие; мы набирали куски мела в неограниченном количестве для всех наших игр, в том числе спортивных, где требуется разметка; к счастью, мел не принадлежал никому, кроме Бога, и мы его спокойно брали для игры. Теперь об игре. Ребята старались составить две равносильных команды примерно по пять-шесть человек разбойников и сыщиков; ритуал деления участников на команды был единым для всех наших игр; стремились к тому, чтобы команды были примерно равносильными, иначе будет не интересно играть, да и вообще обидно быть в слабой команде; выбирались двое ребят – две матки (капитаны команд); после этого к ним подходила пара одинаковых по силе ребят с выбранными ими самими кличками (ребячье творчество) и они вместе произносили присказку: «Матки, матки, чей вопрос, кому в рыло, кому в нос?»; матка, чья была очередь выбирать, выслушивала вопрос, который также произносился двумя подошедшими претендентами хором: «Бочка с салом или казак с кинжалом? Или: дед или баба? или: танк или самолёт? и т.д.»; матка выбирала одного, и он отходил в её команду; таким образом, более или менее по справедливости (за этим строго следили все и пресекали мошенничество) составлялись две команды, а затем или добровольно, или по жребию (подкидывалась монетка) назначались разбойниками и сыщиками; команды расходились в стороны и обсуждали свою тактику игры; затем разбойники убегали, а через полчаса за ними начинали гнаться сыщики; разбойники свой путь отмечали крупными стрелками мелом на дороге или на любых предметах, особенно при поворотах маршрута и зигзагах; они могли запутывать сыщиков, делая ложные ответвления в тупики, чтобы сыщики теряли время погони; сыщики должны были отыскивать стрелки, перечёркивать их и бежать дальше; стрелки можно было также выкладывать на земле палками или камнями; играли, как правило, до наступления темноты, когда стрелок уже не видно; иногда пробегали до пяти километров, т.е. через весь город; выигрывала команда разбойников, которую не догнали, или команда сыщиков, догнавшая разбойников; если выяснялось в процессе игры, что нарушались правила (не поставлена стрелка на повороте или стрелку совсем плохо видно и др.), команде засчитывалось поражение; эта игра развивала хорошие качества у ребят; мне, например, нравилось быть разбойником – быстро находить решение, чтобы запутать сыщиков и с большой скоростью бежать вперёд; сыщиком быть тоже интересно: искать стрелки и предугадывать (как на войне или в шахматной игре) мысли и логику противника, и выбранное им направление движения; в общем, «интеллектуальная» спортивная игра. В четвёртом классе все начали увлекаться лаптой, предтечей, как теперь выясняется, американского бейсбола и отчасти регби; благо больших и ровных пустырей было достаточно, и размечали поле по всем правилам; выстругивали из дерева хорошие индивидуальные биты; поскольку маленьких мячей, типа теннисного, в продаже не было, часто делали мяч их куска каучука; такой мяч был хотя и маленький, но довольно твёрдый, и при попадании его в игрока, особенно в лицо, можно было нанести травму; играли по правилам, очень азартно, домой приходили измотанными; я рос, как дикое деревцо в поле, – никто не окружал меня особенною заботливостью, но никто и не стеснял моей свободы.

Как отмечал ранее, наша школа была перестроена из довоенного барака; своего школьного двора не имела; перед ней был пустырь, где проходили уроки физкультуры; на нём в 50м от здания школы в углу пустыря находилась деревянная уборная на несколько очков, типичный сортир, как и в других городах и посёлках страны: сортир полный нечистот, зимой – весь в сталактитах испражнений, на полу жёлтый лёд замёрзшей мочи; в мороз на переменке ученики без пальто бежали в уборную, толчея и очередь; запомнились в четвёртом классе первые «уроки курения», иногда даже «цыганского», т.е. изо рта в рот, но часто кто-нибудь давал курнуть; курили, в основном, самокрутки с самодельным вонючим табаком из заготовленных осенью сушёных берёзовых листьев.

Зимой 1946 года началось всеобщее увлечение катанием на коньках; вначале это были выструганные из дерева полозья, на которые для хорошего скольжения снизу прибивали стальную упаковочную ленту; коньки привязывали к валенкам всевозможными верёвками, концы которых туго закручивали короткими палочками, а их, в свою очередь, крепили к голенищу валенок; катались обычно на дороге, укатанной машинами, но на этих примитивных коньках нельзя было разогнаться, и удовольствия мы не получали; тогда появилась забава, довольно опасная: длинными железными крючьями ребята цеплялись сзади за борт грузовика и неслись за ним по проезжей части улицы, получая удовольствие от быстрой езды; когда машина развивала большую скорость, ребята отцеплялись; но особенно опасно было при повороте машины: стоило чуть вильнуть в сторону и попадёшь под колёса встречной, если вовремя не отцепишься и не съедешь с дороги; после нескольких несчастных случаев во время такой езды с крючьями родители так кататься запретили, предупредили, что сожгут коньки в печке. Вскоре стали появляться стальные «снегурки» и их так же надо было привязывать к валенкам, но чем? Бельевые верёвки наши мамы прятали от ребят надёжно, а вывешенное бельё было постоянно под присмотром; да и верёвки не очень годились, т.к. теперь при скоростном беге и, особенно при «игре в хоккей», где в качестве мяча использовались замёрзшие конские кругляшки, верёвки ослабевали и крепление разваливалось; у нас на посёлке был огромный конный двор, автомобилей совсем мало и основной транспорт – гужевой; голь на выдумку хитра и у некоторых ребят я заметил крепления из тонких и прочных кожаных сыромятных бечёвок, которыми коньки было крепко привязаны к валенкам. Было чему завидовать! Ребята поделились воровским секретом: тёмным вечером они срезали вожжи у стоящих конных экипажей, затем эти сыромятные кожаные ленты резали вдоль на тонкие изумительного качества бечёвки и прочно привязывали ими коньки; я тоже поучаствовал в спецоперации: вечером, когда возчик директора мясокомбината Сандлера зашёл выпить чаю, ребята из нашего дома обрезали вожжи у стоявшего возле подъезда экипажа; теперь проблема креплений была решена; вскоре на весь посёлок распространилась это эпидемия с обрезанием вожжей, особенно когда почти у всех появились коньки «ласточки», «дутыши» и даже «советский спорт»; какие только меры не принимали возчики (дежурили, снимали вожжи и брали с собой, ловили воров…), ничего не помогало; прекратилось это только после того, как завод огородил деревянным забором большой пустырь на окраине посёлка, предназначенный для строительства стадиона; там залили настоящий каток и организовали прокат коньков с ботинками.

В августе 1947 г. перед тем, как идти в четвёртый класс, мама из старой отцовской гимнастёрки сшила мне рубашку, которую я носил навыпуск и опоясывал ремнём; я называл её почему-то «пожарной», возможно, по ассоциации с одеждой пожарных, которых я видел в городе на учениях; рубашка мне очень нравилась, ходил в ней в школу с удовольствием. Хорошо помню наши домашние воскресные послеобеденные посиделки за большим столом; отец рассказывал удивительные истории, всё в его рассказах таинственно освещалось тем особенным внутренним чувством, какое кладёт истинный художник в изображение интересующего его предмета; мы замирали от удивления и страха; вероятно, в его душе был большой запас благодушия, в эти минуты мы его очень любили; иногда мы все вместе пели, папа без голоса пел ужасно, но бодро, все смеялись.

Учился я плохо, поскольку все мысли были сначала о футболе, а позже о лёгкой атлетике, волейболе и баскетболе. Откуда всё это? Наверное, от старшего брата, заядлого спортсмена, и от друзей, вместе с которыми играл; папа поощрял спортивные увлечения, а мама, хотя не любила спорт, но не запрещала; сыграли свою роль книги о спорте, радиопередачи, репортажи; на уроках и дома из-за своих мечтаний часто отвлекался на посторонние мысли о спорте, пропускал объяснения учителя… Оля была ещё совсем маленькая, серьёзно её ничему не учили; но когда я зубрил наизусть какую-нибудь басню Крылова, она так внимательно прислушивалась, что нередко запоминала всю басню от начала до конца, подсказывала мне, а я злился на неё за это. Да, учился я без особых успехов, нехотя, мечтал об играх со школьными товарищами; отличался неуверенностью в себе, резко сниженной самооценкой; особого желания учиться не было, от того переходил из класса в класс с тройками; зависти к отличникам и к тем, кто учился успешнее меня, не было; завидовал соседскому Владику Сандлеру, мама которого не работала (отец был директором мясокомбината) и занималась с сыном при подготовке домашних заданий; моя мама работала в детских яслях, а дома нянчила маленькую Олю, не было времени заниматься со мной; когда я днём не успевал сделать домашние задания, мама прибегала к крайнему средству: запрещала мне ехать на пригородном поезде вместе с Виктором смотреть футбол на стадионе «Локомотив Востока», расположенном в 5км от нашего посёлка.

С арифметикой я был в ладах, а с диктантами существовали трудности, поскольку правил грамматики не запоминал, а те, что зазубривал, не умел применить на практике; лишь однажды в четвёртом классе учительница Татьяна Васильевна, выдавая проверенные диктанты, как всегда сообщила статистику: сколько пятёрок, четвёрок, троек и двоек; я без интереса слушал, зная, что буду, как всегда, в числе отстающих; удивился, когда увидел в своей тетради жирную пятёрку – в диктанте не было сделано ни одной ошибки; дома не стал хвастаться, а вечером мама, проверяя тетради, увидела пятёрку и от радости расцеловала меня; что касается выражения своих чувств и любви – этого в семье, и тем более вне дома, совсем не было, наоборот – всегда недовольство; поэтому даже микроскопическая похвала доставляла удовольствие.; ведь мама, как говорится, «имела слабое мнение» о младшем сыне; когда пришла пора заводить новую тетрадь взамен исписанной, мама, всегда испытывавшая трепетное отношение к своему первенцу, вырвала листок с моим диктантом и послала Вите, который учился в Москве в институте на первом курсе, с намёком, мол «учись на пятёрки, как младший брат»; я понимал случайность этого счастливого эпизода, что и подтвердилось в дальнейшем; ведь до девятого класса особых успехов в учёбе у меня не было, если не сказать, что их не было совсем; только в девятом классе взялся за ум, и по итогам экзаменов на аттестат зрелости чуть не стал медалистом, об этом ещё напишу. Во мне росла неуверенность из-за отношения ко мне в семье и отсутствия внимания; рано развилось дикость и сосредоточенность, что отразилось и на характере; бывало при гостях, я стоял, насупившись, от меня нельзя было добиться ни слова; как не уговаривала меня мама, я молчал упорно и только поглядывал на всех исподлобья, пугливо, пока меня не отправляли в другую комнату или на улицу; мне было стыдно за себя перед гостями.

Я окончил четвёртый класс в одиннадцать лет; как и многие мои друзья, во время летних каникул получал некоторое сексуальное воспитание; это сегодня дети его получают из Интернета, рассматривая порнографию, а мы знали только улицу; однажды я, мой товарищ Виталька Муха и другие мальчишки впервые наблюдали в нашем обширном дворе случку лошадей; конюх подвёл коня к кобыле сзади; по команде конюха конь поставил на кобылу передние ноги и стал выдвигать свой длинный член, который едва ли не доставал до земли; но как он не изгибался, никак не удавалось ему подняться и достичь заветного места у лошади; тогда конюх взял конец члена рукой, на которую была надета брезентовая рукавица, и вставил куда надо; мы с интересом наблюдали за этой сценой и никто из взрослых нас не прогнал; часто видели, как скрещивались бродячие собаки на глазах у публики; мы, мальчишки, не понимая сути, улюлюкали, кричали, бросали в собак камни и, бывало, сучка от испуга замыкала в себе кобеля намертво, а он от боли, пытаясь вырваться, разворачивался в другую сторону и дёргался, сучка визжала; мы при этом ещё больше проявляли жестокость – даже палками били собак; кончалось тем, что они всё-таки расцеплялись и убегали от нас, извергов. Вспоминаю, в туристической поездке по Индии наблюдал подобную сцену; ребятишки кричали: «Кама сутра, Кама сутра!», но над собаками не издевались. Это о животных, а однажды люди в посёлке заговорили о том, что на заводе в ночную смену один рабочий насиловал женщину; она от испуга сжалась, защемила член, они никак не могли расцепиться; их обнаружили рабочие, пострадавшая была без сознания; мастер вызвал милицию и скорую помощь; кончилось это печально: в больнице после хирургического вмешательства, женщина умерла; что же касается наших детских «сексуальных» игр в одном из сараев на сеновале с участием девочек из нашего дома, то об этих, совершенно неопытных деяниях малолеток, вспоминать стыдно. И в заключение; когда я начинаю перебирать и классифицировать мои первые воспоминания, то они постоянно как бы раздвигаются передо мною; вот, кажется, нашёл я то первое впечатление, которое оставило по себе отчётливый след в моей памяти; но стоит мне остановить на нём мои мысли в течение некоторого времени, как из-за него тотчас начинают выглядывать и вырисовываться другие впечатления – ещё более раннего периода; и главная беда в том, что я никак не могу определить сам, какие из этих впечатлений я действительно помню, т.е. действительно пережил их, и о каких из них я только слышал позднее и вообразил себе, что помню их, тогда как в действительности помню только рассказы о них; что ещё хуже – мне никогда не удаётся вызвать ни одно из этих первоначальных воспоминаний во всей его чистоте, не прибавив к нему невольно чего-нибудь постороннего во время самого процесса воспоминания.

Итак, начальная школа окончена, с осени 1948 года мне предстояло учиться в пятом классе в новой современной школе, построенной пленными японцами; этой важной стройке руководство АТЗ придавало большое значение; директор завода Пётр Павлович Парфёнов, который летом переехал с семьёй в Москву на новую работу в министерстве, оставил после себя завершёнными многие социальные объекты; на фотографии можно видеть колодец водопроводной городской сети, которая была полностью выполнена в 1948 году; в то время мы, младшие школьники, ещё не осознавали, какого напряжения стоило нашим родителям создавать всё это; только значительно позже в зрелом возрасте пришло понимание, на что положили они свои жизни; эвакуированный коллектив специалистов ХТЗ за неполных шесть лет сумел вывести АТЗ в лидеры тракторной промышленности СССР.

Учёба в 5 – 7 классах.

Пока я учился в старом здании школы с 1-го по 4-й класс, пленные японцы построили новую кирпичную двухэтажную школу в центре посёлка; теперь старая школа № 9 перестала существовать, там организовали вечернюю школу рабочей молодёжи; новая школа стала под тем же номером 9; двухэтажное здание в плане представляло собой букву «П», т.е. с двумя открылками, на первых этажах которых находились: большой вестибюль, общая раздевалка, учительская, кабинет директора, комнаты совета пионерской дружины и комитета комсомола, буфет; на вторых этажах: спортзал, физический кабинет, библиотека, радиоузел; вдоль всего здания проходил широкий коридор с большими окнами, а с противоположной стороны – просторные светлые классы; парты стояли в три ряда, а у боковой стены в конце класса находилась длинная деревянная вешалка; в общем, вполне современная школа, спасибо японцам!

При школе имелся большой двор, огороженный хорошим забором из железных прутьев, расположенных между кирпичными столбиками; по периметру двора нами были высажены клёны; мы дружно принялись за работу, стараясь как можно лучше сооружать спортплощадки, и со временем во дворе появились: круговая беговая дорожка, волейбольная и баскетбольная площадки, сектора для прыжков в длину и высоту, метания диска и ядра; но основная экзотика – это большое кирпичное здание уборной в центре двора с мужским и женским отделениями большой площади; во время переменки школьники в любую погоду, в дождь и в мороз, бежали 60м раздетыми в уборную, в которой не было кабинок, а только шесть дыр на постаменте; всем места не хватало, поэтому пол был всегда мокрым, а зимой превращался в каток из замёрзшей жёлтой мочи; можно предположить, что проектом эти большие отделения предусматривало оборудовать, как в настоящей уборной, но, очевидно, спешили сдать объект к 1 сентября, и посчитали, что и этого достаточно; даже шесть лет спустя, т.е. до окончания десятого класса и моего отъезда в институт, всё оставалось по-прежнему.

х х х

Из старой школы нас перевели учиться в пятые классы новой школы, я попал в «знаменитый» 5-й Д, учились в третью смену; последние уроки проходили вечером при электрическом освещении; «Знаменитый», поскольку народ подобрался хулиганистый; яркий пример: немецкий язык преподавал пожилой Самуил Самуилович, который по многим причинам не пользовался авторитетом у ребят; в нашем классе учились несколько переростков, опытных хулиганов; однажды перед началом урока они вставили в патроны мокрую бумагу, и затем вкрутили лампы; в начале пятого урока зажигался свет, но через 10-15 минут, когда бумага высыхала, лампа гасла; в кромешной темноте раздавались крики, мальчики и некоторые «боевые» девочки срывали с вешалки пальто, шапки, даже брали галоши, боты, и всё это бросали в учителя, который безуспешно призывал к порядку; в финале дошло до того, что он, распахнув дверь, бежал из класса; вот такие жестокие «забавы» были у 5-го Д; никто не боялся наказания, поскольку хулиганство было массовым; на другой день директор потребовал назвать зачинщиков беспорядков, но их не выдали из чувства солидарности; да и на переменках в классе творилось чёрт знает что: бегали по партам, бросались шапками и пр., а однажды Эдик Жарнов, уперев одну ногу в неподвижную створку двери, крепко руками тянул за ручку и держал дверь закрытой, чтобы девочки не могли возвратиться из коридора в класс; они дёргали дверь, кричали, он не впускал их; когда прозвенел звонок на урок, Эдик внезапно отпустил ручку, дверь распахнулась, мы услышали шум в коридоре: это от неожиданности упал на пол директор школы, фронтовик и инвалид Урьев Григорий Моисеевич, который также пытался открыть дверь; какие были последствия, я уже не помню. Однажды меня и нескольких ребят отправили с уроков домой, поскольку мы забыли постричься наголо; по дороге, во дворе одного дома, мы впервые в жизни увидели живого верблюда, запряжённого в повозку; он жевал траву, кто-то из мальчишек, подойдя к его морде близко, начал дразнить животное палкой; верблюд поднял голову и обильной слюной плюнул в обидчика – так мы узнали и запомнили надолго, что с верблюдом надо быть осторожным.

Ещё летом после отъезда в Киев семьи заводского специалиста Хмары, наша семья переселилась в их квартиру, расположенную на втором этаже кирпичного дома; там были три комнаты: большая обеденная, малая, в которой спали я и Оля, и малая спальня для родителей, в которой был балкон; просторная кухня была также с балконом; в ней были ванна, раковина и большая печь, которая топилась дровами и углём; у стены стояла кровать Тихоновны; кушать она категорически отказывалась вместе с нами в столовой, ела за небольшим кухонным столиком, всегда предварительно перекрестившись; мы любили приходить просто так в тёплую кухню, а Олю по утрам мама часто вытаскивала из постели Тихоновны; очень скоро между ней и нами завязались родственные отношения.

Сразу у входа в квартиру была крошечная уборная без унитаза, поскольку канализации не было; мне приходилось каждый день со второго этажа выносить полное ведро и выливать дерьмо в общую выгребную яму, устроенную во дворе – это была моя обязанность; усилиями мамы и Тихоновны квартира стала очень уютной; папа купил на городском рынке большой стол и шесть прочных стульев из бука, которые служили ещё много лет даже в Ростове; мама хорошо шила и вышивала, большая комната была оформлена очень красиво, что всегда подчёркивалось гостями.

х х х

В квартире напротив нашей жила семья Малинина, лётчика транспортного американского самолёта ЛИ-2 «Дуглас», полученного по ленд-лизу и после войны переданного заводу для быстрейшей доставки метизов по кооперации с предприятий Ижевска, Свердловска и Новосибирска; командиром экипажа ЛИ-2 был Малинин Евгений Александрович, опытный военный лётчик транспортной авиации, награждённый многими орденами и медалями. Как же он попал в Рубцовск? Известно, что в конце войны многие высшие офицеры хорошо поживились в поверженной Германии, отправляли транспортными самолётами мебель, посуду и другие ценности; когда этот грабёж остановили, стали искать, наказывать и отдавать под суд стрелочников, таких как Малинин; но ему ещё повезло – суд лишил всех наград, уволил из армии, но срок не припаял; сразу после войны в Ростове Малинин женился на девушке Октябрине, которая была значительно моложе, и привёз её в Рубцовск, где требовался лётчик на ЛИ-2; Октябрина дружила с моей мамой, часто приходила к нам, консультировалась по выпечке и записывала рецепты пирогов; однажды я, делая уроки, услышал грохот, доносящийся из кухни; оказалось, что довольно полненькая Октябрина уселась на фанерный шит, которым прикрывалась ванна, проломила его и рухнула в ванну, перепугав мою маму; но всё обошлось и закончилось смехом; как-то, когда я уже учился в десятом классе, услышал их разговор; Октябрина сказала маме: «Варвара Фёдоровна, вы не представляете, сколько женщин будет сохнуть по Толе, когда он вырастит»; я не понимал о чём она, но слова почему-то запомнились.

В Рубцовске у Малининых родился сын Саша, Октябрина сидела с ним дома, не работала; традиционно, услышав гул пролетающего низко над нашим домом самолёта, она выходила на балкон, а дядя Женя, делая следующий заход, покачивал крыльями, давая жене сигнал, чтобы она ставила разогревать борщ и накрывать на стол; любил он крепко выпить и однажды я увидел его на стадионе в таком непотребном виде, что пришлось ретироваться, чтобы он меня не заметил; но на работе был всегда трезвым и начальство к нему претензий не имело; давно я просил его покатать меня на самолёте и осенью мы полетели в Новосибирск; в грузовом самолёте кресел не было, а только узкие лавки по бортам; никакого удовольствия этот долгий двухчасовый перелёт мне не доставил, поскольку моторы страшно ревели, а машина на всём пути много раз то низко опускалась, то поднималась вверх; мой желудок не выдерживал такой качки, приходилось терпеть, а когда приземлились, я быстро спустился по лесенке на землю, отошёл в поле аэродрома, и меня стало сильно рвать; после загрузки самолёта какими-то ящиками, сразу полетели обратно, а когда ехали на машине домой, дядя Женя, как бы извиняясь, сказал, что это был последний рейс самолёта с изношенными моторами и через пару дней предстоит перегонять его в Свердловск на капитальный ремонт. В 1950-е годы семья переехала в Ростов, Малинин стал работать диспетчером на заводе «Ростсельмаш», где воровство процветало; быстро отгрохал с нуля большой дом на пос. Чкаловском и прекрасно отделал его с применением дефицитных материалов и сантехники; в это время я учился в строительном институте, часто посещал их дом, а дядя Женя хвалился и с гордостью показывал большую ванную комнату, какой, наверное, не было даже у директора завода; в Ростове у них родилась дочь Наташа, красавица и умница; однажды я сфотографировал её, стоящей вверху на яблоневой ветке – получился один из лучших моих снимков, а Октябрина его взяла в раму и повесила на стену; с годами дядя Женя высадил хороший сад возле дома, всегда угощал меня отличным виноградом; пить он стал меньше, но по праздникам надирался и один раз меня споил, пришлось предупредить маму по телефону и остаться ночевать.

Сын Малининых Саша был крупным мальчиком, но зачат был ещё в Рубцовске по пьяни, поэтому на всю жизнь остался полным дебилом в отличие от умной сестры; сначала это было незаметно, но когда настало время идти в школу, выяснилось, что он ничего не соображает: не умеет считать, писать, запоминать; внешне он был обыкновенным ребёнком, незлобным, выполнял мелкие поручения мамы, был послушным; проучившись два-три года и оставаясь по нескольку раз на второй год, со школой покончили; рос он нормально, был сильным, играл с ребятами, которым Октябрина объясняла и просила, чтобы они не смеялись над «необычным» Сашей; сначала мать переживала, но с рождением дочери забот по дому прибавилось, пришлось смириться с таким положением дел; она любила сына, природный ростовский юмор спасал её от тяжёлых мыслей; пятнадцатилетний Саша по своему умственному уровню соответствовал шестилетнему ребёнку; он выполнял все поручения мамы, которая была с ним приветлива и спокойна, даже когда он что-нибудь отчудит; я любил его, мы дружили: часто разговаривали, ходили иногда в магазин, фотографировал его, хотя он, рассматривая себя на снимках, эмоций не проявлял; часто ходил в летний кинотеатр, но деньги мама давала под расчёт – он не умел считать; однажды Октябрина сообщила мне, что устроила Сашу на работу грузчиком, всё объяснила бригадиру про сына; как-то, спросила Сашу: « Что ты делал на работе ?», и он бодро ответил, что погрузил на машину двести пустых ящиков. «Как ты узнал, что 200, ведь ты совсем не умеешь считать?», и он сказал, что бригадир его похвалил. «Вот так и живём, Толя», сказала его мама, смеясь; перед отъездом на работу в Красноярск, я попрощался с Малиниными, всех расцеловал и больше об их судьбе ничего не знаю.

Заводу принадлежал ещё один самолёт, АН–2 «Кукурузник», на котором виртуозно летал бывший военный молодой лётчик Андрющенко, здоровенный мужчина весь в татуировках; во время праздничных демонстраций он, пролетая низко над заводскими колоннами, разбрасывал листовки с призывами ЦК ВКП(б); он, бывало, хулиганил: в степи на бреющем полёте рёвом мотора прижимал к земле лисицу или зайца, расстреливал их из охотничьего ружья, затем сажал самолёт и подбирал добычу; его уволили с завода, когда выяснилось, что он, летая над нашим Пресным озером в Шубинке, охотится и на лебедей.

Кажется, я был в пятом классе, когда у нас появился высокого роста новичок-переросток, Ёська Цалкин, который был ужасно глупым, уже несколько раз оставался на второй год; Фридрих Шиллер по созвучному поводу, писал, что против глупости даже сами боги бессильны! Учился Цалкин плохо, был тупым, и позже перешёл в вечернюю школу рабочей молодёжи, но не о нём речь. Однажды мой папа, придя с работы, рассказал историю, над которой смеялись все люди на заводе; в те времена ещё не существовала городская служба быта в современном понимании, и если надо было что-то сложное починить (часы, или какой-либо бытовой прибор, то это делалось на заводе в частном порядке, где всегда есть умельцы; и вот один рабочий – отец семейства по фамилии Цалкин, принёс с собой будильник для ремонта; надо сказать, что за 20-минутное опоздание на работу по тогдашнему закону можно было загреметь в тюрьму; поэтому будильники в семьях берегли от детей; Цалкину будильник на заводе починили, его предстояло вынести через проходную; легально это было невозможно сделать, охрана следила строго, чтобы даже «иголка» не пропала с завода; пришлось привязывать большой будильник к ноге, под брючной штаниной его не было видно; после смены, когда через проходную шёл непрерывный поток людей, Цалкин двинулся вместе с ними; надо же было такому случиться, что когда он стал проходить через вертушку, из штанов раздался громкий трезвон будильника; сцена получилась столь эффектной, что люди в проходной хохотали вместе с охраной; затем велели Цалкину спустить штаны, отвязать злосчастный будильник и беднягу повели разбираться.

х х х

Я отмечал ранее, что мой отец хорошо относился к спорту; сам он был сильным и выносливым; как-то рассказал мне и Виктору про французскую борьбу, которую любил, и учил нас; велел лечь на пол валетом, задрать одну ногу вертикально вверх, затем сцепить щиколотки ног и по команде при большом напряжении пытаться перевернуть противника через его голову, т.е. победить; даже значительно позже, уже в Ростове, отец в возрасте 52 лет запросто побеждал нас, заядлых спортсменов!