Белая дверь

Иван Павлович стянул со своей лысины «пирожок» из морского котика и с гулевым размахом шлепнул его о приборную панель своего нового автомобиля:

– А знаешь ли, не послать бы нам всех этих ряженых кукол подальше? Охота нормальных рабочих девчонок! С завода, представляешь? Чтобы от них машинным маслом слегка подпахивало. Из общежитской комнаты, где они вчетвером ночи свои девичьи коротают. А? Какова идейка?

– Иван Павлович, а может, вечер отдыха устроим, скажем, у телевизора с яичницей и глинтвейном?

Я чувствовал себя измотанным псом в продуваемой подворотне.

– Яичница! Студенты! Мейерхольд!.. Настоящая жизнь пахнет по-другому! Вперед!

У него все просто. Вахта, в момент ставшая любезной привратница, посыльная девочка в стоптанных тапках… И вот уже две девчонки, хихикая, забираются на заднее сиденье. Нормальные, на Горького увидишь и не скажешь, что заводские. Я поначалу принюхивался. Не пахнет ли машинным маслом? Уж я-то знаю, как оно пахнет или, во всяком случае, как пахнет эмульсия, которая подается к резцу на токарном станке. Или листовой металл в промасленных пачках… Нет, духи – недорогие, но приличные.

– Познакомься, – кивнул Иван Павлович мне, – Неля, работает на упаковке готовых изделий. Изделий, заметь! Завод-то военный. Военный, правда, лапочки?

– Ой, военный! – залились в смехе лапочки. Смущенными они казались куда меньше меня.

– А это, – указал Иван Павлович на существо в мохнатой шубке, – Вероника, работник отдела технического контроля. Представляешь, она с микрометром выясняет, не допущен ли брак при изготовлении деталей! Ты, кстати, взяла с собой микрометр?

– Зачем? – искренне удивилась девочка.

– Померяли бы чего, – хохотнул Иван Павлович.

– Фи-и-и! Если к вам с микрометром подходить, сразу поехали назад.

В этот момент я сильно усомнился, что мы побывали в рабочем общежитии, хотя, честно сказать, к тому времени мне уже было на все наплевать.

Женщина – вторая ошибка Бога. Это Ницше, это не я и даже не тот психопат, которому кажется, будто он управляет мной, как школьник велосипедом без рамы.

Меня не покидает странное чувство, похожее на горечь утраченной радости. Но это не все и не точно. К этому примешивается бессилие, которое угнетает и отнимает последние остатки веры в себя. Это настояно на какой-то лагерной привычке к несвободе. Иногда я кажусь себе старой женщиной, которую использовали до крайнего остатка и бросили догнивать на обочине жизни. Ну, нельзя же с этим жить, в конце-то концов! Старый, ворчащий, брюзжащий, толстый, облезлый… Что там еще? Да, это я, это все про меня. Я, наверно, не научился любить себя, а надо бы. Пушкин? Да-а-а… «На свете счастья нет…» А самая замечательная строчка в этом стихотворении, на мой взгляд: «…предполагаем жить, и глядь – как раз – умрем». Умирать не хочется, а жить нету сил.

Пример из сегодняшней жизни. Много лет по утрам принимаю холодный душ, зимой контрастный: горячая вода – насколько терпеть можно, следом ледяная – до той же поры. С некоторых пор каждый такой душ заканчивается воспалением ушей, по очереди – то правое, то левое. Вылечу, опять душ – и снова болячка. Не могу ни проснуться без этой водной процедуры, ни почувствовать себя человеком. И вот доктора говорят: забудьте про холодную воду, у Вас нет выбора – оглохнете. Я, кстати, и так слышу уже неважно. То есть выбора не остается. Безальтернативная ситуация. Я не могу еще к этому привыкнуть, как и к подобным проделкам жизни. Всегда ведь был выбор. Хочу оставлять за собой право выбора, понимаешь? А ощущение, будто все кому не лень стараются это право отнять. Где-то вычитал: мужество – это поступать так, как хочешь. Негусто у нас с мужеством…

Иван Павлович остановил машину возле ресторана «София». Он оказался закрытым, в фойе виднелись строительные подмости, стремянки, бочки с известкой.

– Ремонт, – развел я руками.

Большой человек усмехнулся и затарабанил в стеклянную дверь.

После некоторой сумятицы в пределах видимого пространства дверь была отворена, и мадам в жабо, не сумевшем скрыть ее необъятную грудь, в низком поклоне поприветствовала:

– Дражайший Вы наш Иван свет Павлович! Да нет в мире такого события…

– Милейшая! Нам бы в моем уголочке и… Ну, сами знаете.

Дама в жабо и полдюжины мальчиков в жилетах и при бабочках будто ждали того момента, когда явится царь царей Иван Павлович. Ни одного посетителя, кроме нас, разумеется, в ресторане не было. На стол был явлен запотевший графинчик, бутылка вина, две огромные миски с черной и красной икрой, плашка со сливочным маслом и изящные булочки из белой и серой муки. Почему-то отвратительнее всего выглядели воткнутые в миски ложки. Мне показалось, такими хлебают щи в заштатных столовках.

– А это чуть позднее, – сказал он склоненной к нему мадам и, указывая на миски с икрой, обратился ко мне: – Вот этого надо наесться до отвращения, понятно? Это не тот продукт, который можно вожделеть постоянно, зато уважение к себе некоторые получают однажды и на всю оставшуюся жизнь.

Затем подали особые сковородочки, устроенные на тиглях с живыми угольями. Мясо дичи из каких-то северных пределов. Вкусно, ничего не скажешь. Я вспомнил колбасно-ветчинный разор в доме у Ивана Павловича и подумал, что вряд ли он часто ужинает так, как сегодня. Хотя кто знает… Девчонки за все время ужина не проронили ни слова. Казалось, они тщательно готовятся перед тем, как сделать даже самое незначительное движение.

– Я хочу расплатиться, – сказал я так, чтобы услышали все.

Мадам изумленно посмотрела на Ивана Павловича, половые замерли, как по команде в детской игре. И только Иван Павлович сохранил полное спокойствие. Он принял от ливрейного свое драповое пальтишко и молча направился к выходу.

Потом мы приехали в разоренное жилье Ивана Павловича. Он послал меня в магазин за продуктами и выпивкой, поскольку все кончилось или безнадежно пропало. А девчонки тем временем, по его словам, наведут порядок. Разумно.

В Москве осень. Крупные еще не свернувшиеся кленовые и дубовые листья ровным слоем устилают землю, мягко шелестят под ногами, будто внизу не твердь земная, а водная гладь. Есть в московской осени, когда наблюдаешь за ней не на шумных проспектах, а в тихих дворах, какое-то безнадежное воронье беспокойство, кошачье шмыганье и чувственное старанье голубей нагадить Вам на пальто. И такой родной и беспросветной провинцией вдруг пахне́т, что захочется податься на речку Пивоварку и долго думать на ее захламленном берегу, как же ухитриться утопнуть в этих мелких, мутных, печальных водах.

Я не торопился возвращаться, хотя магазин располагался в двух шагах. И правильно сделал. От самой двери я услышал веселую возню на три голоса под аккомпанемент пружинного матраса, что не оставляло сомнений в моей изначальной непричастности к мероприятию. Что тут поделаешь: деньги в Москве нужны не только будущим актеркам! Я потихоньку притворил дверь и вышел обратно на улицу.

– Возьми, – протянул я деньги первой вышедшей из подъезда представительнице столичного пролетариата.

– Что Вы! – замахала руками она. – У меня есть, у меня много, Иван Павлович дал. Вот… – она начала лихорадочно выворачивать из карманов купюры. – Между прочим, у нас ничего не было, Вы не думайте! Совсем ничего!

А почему я так долго хожу вдоль этого заводского забора? Завод бывший, забор настоящий. Все равно за ним ничего нет. Я бы заварил ворота, и сделался бы в итоге сплошной закрытый периметр. И пусть бы за ним роилась своя жизнь. Собаки, кошки, крысы, кроты… А потом разных обличий мутанты. Рано или поздно от скуки и безысходности они все начнут совокупляться и нарушат нетленные законы видового единства…

Глава пятая

Когда-то во времена не столь давние в моем родном городе на площади Октября, между бывшим Домом культуры меланжевого комбината и первым жилым домом по проспекту Калинина, росли три яблони. Без возраста и времени, помнящего их зернышками. По инерции. Росли себе и росли. И цвели каждый год в отведенное для этого время. Никому не мешали: дом на этом пятачке не выстроишь, кафе-ресторан не откроешь. Но шло время, и год от года они стали казаться все более неуместными. Ладно бы речь шла о людях случайных, посторонних, а то ведь и я стал думать о них как о некоем инородном теле – гнутые, корявые, дуплистые. А напротив аллея новых пирамидальных тополей.

И вот однажды… Тополя оказались не при чем. Вместо двух спиленных яблонь поставили коммерческие киоски, уродством своим соперничающиеся с навозными клетьми на задах скотного двора. И я ужаснулся себе! Ведь я же не зря знал о них, помнил все время, кидал взгляд в их сторону, когда ехал на велосипеде от Потока до Старого рынка. А кто-нибудь из вас знает, что от Потока до Старого рынка можно доехать ни разу не крутнув педали? Да, так устроен наш город, так он катится сверху вниз, и я вместе с ним, потому что я придумал эту дорогу через год после того, как придумали велосипед. Или через два – неважно. Потому что за все время этого дурацкого прогресса у меня было несколько машин. Они или были проданы со стыдом тайного убийцы автомобилей, или обрели естественную смерть за поскотиной позади дедовой деревенской усадьбы.

А велосипед цел и, можно сказать, невредим!

– Совесть, говоришь? Увы, эта штука всегда приходит с опозданием. Те яблони – твое время. Цвет сошел – год прошел. При чем тут совесть? Жалость? Тоже ерунда. Есть хорошее слово – «жаль»! Как там у твоего любимого Астрова из «Дяди Вани»? «…С каждым днем земля становится все беднее и безобразнее».

– Я верю в чудо!

– А я верю в чушь! Единицы понимают, что это и есть величайшее из чудес!

Доктор участливо поинтересовался, не мешает ли мне хрип деда. Я решил, что здесь, среди молчащих фигур, мне тоже отвечать необязательно. Между тем у меня перед глазами поставили дополнительную перегородку и соседом занялись врач и три сестры. Я догадался, что ему меняют искусственную трахею на трубку большего диаметра. Ну, не из-за меня же, на самом-то деле! Просто дед в любую минуту мог захлебнуться в собственных мокротах.

– Что, дед, полегчало? – спросил я притихшего соседа, когда волшебники в белых халатах скрылись за дверью служебки.

Дед молчит, дыхание вроде ровное. Вот те на! Теперь мне никакого ответа не дождаться. Для меня они постарались, как же! Раньше я хоть нос его с трубкой видел, а теперь лишь морщинистую пятку.

– Дед, ты подожди! Ты вон сколько прожил, поживи еще чуть-чуть! Ты заглянешь по ту сторону (ну, ненадолго, на чуть) и расскажешь мне, как она выглядит – Арктида, первородина человечества, колыбель, откуда явились прапраправаятели твоей изрезанной временем пятки. Говорят, некоторым Арктида открывается в первые мгновения попыток перехода отсюда туда. Но ты же вернешься, дед, ты только заглянешь! Иначе как я узнаю?

Смиренное сопенье и едва уловимый клекот.

Дьявол побери! Я бегу! Я никогда не был знаком с техникой бега, даже от обязательной школьной стометровки сумел отвертеться. Я не ускоряю шаг, не сгибаю руки в локтях, но как же еще можно назвать этот мой поход? Да-а-а… Фрейд считал, что бег во сне символизирует половой акт.

В Ивана Павловича точно бес вселился: он пожелал продолжать свой день рождения, пока не объедет все замечательные места Москвы, где можно отыскать свежих девочек с какой-нибудь экзотической начинкой или хотя бы приправой. Фантазии у него было с избытком, а вот остатка жизни вряд ли хватило бы даже при его небывалом умении обгонять весь транспорт столицы.

Только я-то здесь при чем? Мне не хватало подушек, чтобы как следует заткнуть уши, свернувшись на выделенном мне диванчике.

– Ну-ка, девчонки! Парню нужна инъекция жизни! Что он у вас тут от скуки подыхает?

И я уходил во дворы топтать листья, которые изо дня в день издавали под моими башмаками все более безнадежные звуки.

И Боже мой! Я знал в те минуты дорогу отсюда! Вслед за поэтом повторял: «Я слышу печальные звуки, которых не слышит никто». Я действительно слышал, я правда знал. До меня долетал голос моих яблонь и звуки растекающейся по губам ночной ягоды!

Но я с бульдожьим упорством таскался за Иваном Павловичем и его компанией по кабакам и всякий раз требовал, чтобы платить доставалось мне. Причем в любом заведении к концу вечера официанты, звериным чутьем угадывая, у кого здесь настоящие деньги, обращались исключительно к нему. А еще у Ивана Павловича появилось любимое развлечение: едва обосновавшись за столиком, он собирал вокруг себя как можно больше народу. Это не составляло никакого труда, потому что в каждом ресторане его знала как минимум половина посетителей. И все охотно откликались на приглашение.

– Вот, братья мои пустоголовые! Полюбуйтесь, как пьют настоящие русские мужики. Заметим, из Сибири.

Мне подносили на маленьком хрустальном подносике хрустальный же фужер, объемом точно повторяющим дорогой каждому широкому русскому сердцу граненый стакан, и я выпивал его залпом без закуски.

– Иван Семёнович, Вы готовы к продолжению турнира? – фальшивым голосом циркового импресарио обращался ко мне Иван Павлович и, не дожидаясь ответа, сказал: – Пускай это будет форой, не было никакого фужера, начинаем с нуля. Итак, желающие!

Желающих почему-то не находилось, и тогда Иван Павлович предлагал в качестве форы выпить мне второй фужер. Слава Богу, до этого не дошло ни разу. Однако водки в продолжение вечера мне наливали вдвое больше, чем остальным.

– Ты где так ее жрать научился? – спросил он меня в один из первых аттракционов.

– А я и не умею, потому она не знает, что со мной делать.

Врал я, конечно. Заработанное на калымах мы пропивали с яростью пролетариата, ненавидящего деньги как инструмент эксплуатации трудового народа. Правда, обычный пролетариат столько не зарабатывал, поэтому и выпить столько не мог. Ну и не станешь же объяснять московскому полупопику, гуляке и бабнику, что питие крепких напитков требует, помимо всего, здоровья? Вся калымная братия города Барнаула знала, что мы с бывшим футболистом Толякой Брыкиным без передыху укладывали в фундаментные ленты по десять КамАЗов бетона.

И кто мне объяснит, какого лешего я месяц без малого не отлипал от Ивана Павловича? Однажды, когда его квартиру после шумного вечера наконец-то освободили погоны и регланы, он сел напротив меня, приблизившись насколько можно, и абсолютно трезвым голосом сказал:

– Надоели!.. Потерпи еще чуть-чуть.

Тот год был на редкость грибным. Наш начальник стройки (он же прораб, главный инженер, мастер, короче – Юрий Иванович) вытащил из вагончика панцирные сетки от кроватей и устроил из них сушила для грибов.

– Домой привезу! – потирал он руки. – Галька с ума сойдет. Это вместо обычного пузыря-то!

Одну из этих сеток в тот пьяный вечер, когда Таня Пирогова вывела меня подышать, я, не заметив в темноте, перевернул. И мы ночью собирали грибы! И ягоды! Вы же помните!

Чужие голоса преследуют повсюду. Я же не тебя вспоминал, зачем тогда?..

– Еще заметила, что меня везде сопровождает информационное поле. Вот пример. Вчера села писать эсэмэску одному мальчику про китайский язык (учить его захотел), и сразу же на НТВ пошел сюжет про китайцев, которые живут в России. То есть только подумаю о чем-то – сразу прилетает дополнительная информация. Я ощутила, что подсознательно начинаю контролировать мысли, слова… Не дай Бог подумать о плохом! Я даже слова выбираю позитивные, чтобы ушло в космос только хорошее.

Я раньше такого не встречала в своей жизни. И в связи с этим меня осенило: может, у тебя тоже так? Может, чем больше ты глаголешь о плохом, тем больше его становится?

Возможно, мы перешли на очередной виток развития сознания, только никто об этом не рассказывает в новостях?

А тут днями меня пробило. Жил ты себе тихо-спокойно, как получалось жил и не глючился ни по какому поводу. И тут я вперлась в твою жизнь, и пошла-поехала ломка. И глючит, и колбасит, и ответов нет. И хочется, и колется, и не знаешь, что делать. А ответ-то прост как белый день! Ты выкини меня из башки – и все снова встанет на свои места. Не надо будет ни думать, ни решать, ни ломать, ни строить. И я все правильно пойму и судить не буду…

Я купил себе японскую куртку на синтепоне: холодно стало в моей прежней. И тут понял, что это единственная и последняя покупка для себя из всех заработанных за полгода денег.

Неожиданно я получил приглашение в дом к своей бывшей. Через Ивана Павловича. Зачем ей это надо? Из-за непонятных расстояний Москвы пришел раньше времени и застал в квартире одного хозяина.

– Последние штрихи для праздничного стола, – объяснил Радик отсутствие жены. – Скоро будет. А мы пока, чтобы не терять время…

Он достал бутылку и (вот придумать же, разгадство!) налил мне огромный фужер под самый обрез.

И тут я не выдержал:

– Слушай, ты, космонавт из тарелочки, а тебе известно, что я всего лишь подсобный рабочий на стройке – землю копать, бетон месить, грузы стропить… И вообще никакой я не Саша, а тот самый бывший муж твоей жены, кого бы ты точно видеть в этой своей жизни не хотел.

– Я догадывался, я чувствовал, – забормотал он.

– Чего ты догадывался? Вам же в голову не придет: если нормальный человек появился в вашем доме, он уже никогда не покусится на ваше имущество, пусть это будет даже женщина, с которой он когда-то задыхался в объятьях. Вы сами воры по сути своей, так и норовите что-нибудь друг у друга стянуть… Саша! Сына своего так назовите, хорошее имя.

И тут он кинулся драться.

Подошедшая вскоре хозяйка застала меня сидящим на диване, а своего мужа – у меня под задом в бельевом диванном ящике. Он никак не хотел там утихомириться – ну не связывать же хозяина в его собственном доме! Я пообещал прибить крышку гвоздями намертво, с тем и ушел.

Любить нельзя много. Любить нельзя часто. Любить нельзя ни умно, ни глупо, ни каким-либо другим образом…

Ну, кто там провозгласил, что лишь благодаря узам любви наша жизнь перестает быть кратким эпизодом и обретает смысл вечности?

Это все от слабости, это от бессилия, это от невозможности захотеть вдруг и сделать это!

Я вчера влюбился – бред, вранье, сказка про аленький цветочек, начатая с конца!

Я мало молитв помню, но почему-то все время повторяю слова из колыбельной, которую моя давно забывшая все на свете жена сочинила сыну:

– Мальчик мой! Не теряйся в ночи!

Таня! Танечка! Танюша! Ты рассеяна по белу свету! Я не разменивал тебя, не тратил по мелочам! Я не разносил твои запахи по безумным своим походам, не развеивал медные волосы по шалым ветрам. Я просто увидел тебя, но не нашел. У меня было мало времени и оказалось его так много!

И кто-то вероломный поместил тебя во все, из чего создан этот мир!

Я иду по Москве – в новой куртке, свободный и счастливый. Мы неделю не виделись с Иваном Павловичем (я попросту не выдержал, сбежал от него), однако он каким-то фантастическим образом отыскал меня. И вот я отправляюсь по указанному адресу.

– Эй, дядька!

Меня окликает человек как минимум вдвое старше меня. Видок еще тот, не иначе только что с гор спустился. У нас дома их много – соседи. Республика у них теперь. Своя.

– Алтаец, что ли?

– О! Как узнала?

И он взялся оглядывать себя, будто табличку искал, где написано, кто он такой есть. Со смеху помереть! Малахай с лисьими лапами, какое-то подобие стеганого халата, мягкие сапоги с галошами. Вообще-то можно еще с казахом спутать. Кто не разбирается толком.

– Мне, дядька, больница нада…

– Так их тут немерено.

– Мне особо нада, вот.

Он протянул бумажку с несколькими строчками, среди которых я разобрал слово «Бурденко».

– Ясно. Тебе лучше всего к постовому подойти, так-то никто не скажет, тут все или приезжие (вроде нас с тобой), или гордые старожилы. Понял?

– Понял.

– А что ж ты в такую даль приехал, у вас там шаманы, говорят, лучше всяких докторов лечат. Чего к шаману не пошел?

– Это которые экстрасенсы, что ли?

– Тьфу ты! – махнул я рукой, утверждаясь в мысли, что уголков с нормальной человеческой жизнью уже не осталось нигде. – А мы все равно рванем в Шамбалу! Точно, горный орел?

Иван Павлович насовал мне денег в карманы на билеты до дома. На первый случай, до зарплаты.

– А я бы все равно рассказал ему, кто ты есть на самом деле: с друзьями нельзя иначе.

Это, понятно, о моей бывшей и ее нынешнем.

– Странная у вас тут дружба… А во-вторых, не я этот цирк затевал. Ладно, проехали! Как там моя землячка, встречаетесь?

– Галина-то? Это отдельное собрание изящной словесности. Я ее прописал у людей в Крылатском, нормально с меня взяли, не постеснялись. А через несколько дней – вестовой к ним из местной власти: мол, вас сносят, здесь будет строиться какой-то спорткомплекс. А это что означает? Каждый законно прописанный гражданин имеет право на собственную жилплощадь. Ей как минимум надлежит получать однокомнатную квартиру. Хозяева ко мне с отступными: давай, мол, назад ее забирай, хоть за тройную плату. Я-то что, пожалуйста! Только паспорт с пропиской уже не в моих руках. А она не дура…

Московская квартира прямо с неба! Ха! Вот они, провинциалы!

– Слушай, я сейчас загнусь от восторга! Это вас-то, жучар московских, так обуть! Давай, я следующую вам подвезу! Да я готов вернуть все твои червонцы и топать до Барнаула пешком, чтобы больше времени хохотать было!

– Если уж о червонцах, это я вернул твои. Ты полный дурак, но парень неплохой. Я тебя к делу не зову, не будет из тебя дела. Меси свой бетон – меньше яду хапнешь. Кстати, вот тебе для смеха еще: она с меня за ночь по четвертаку берет.

С этими словами он отвел меня на кухню, где посреди помещения стояли две огромные запечатанные коробки.

– Здесь еда вкусная, считай, подарок к Новому году. Одну тебе, другую – на телевидение, сам знаешь кому.

– О-о-о! Ковровая дорожка с бриллиантами!

– Нет, ты точно дурак!

И тут – о диво! – я впервые увидел, как он улыбнулся. И ведь действительно, до того в голову не приходило, что он никогда не улыбается. Улыбка у него оказалась такой детской, беспомощной, удивленной. Вот пришел к тебе Дед Мороз, вытащил из мешка огромного робота, напичканного электроникой, – мечту любого мальчишки. А ты ждал щенка, ты слышал, как родители обсуждали новогодние подарки, укрывшись в спальне. И слышал про щенка…

– У меня в Долгопрудном дочка живет, Даша. Веришь, нет, а мне никто на этом свете больше не нужен!

Глава шестая

– Сынок, ты помнишь эту колыбельную? Мама ее пела тебе, когда ты уже был большой. «Мальчик мой, не теряйся в ночи!»

– Нет, папа, не помню…

Я придумал этот город!

Я придумал дом под названием «небоскреб», который не выше обычной хрущевской пятиэтажки. И сами хрущевки в небывалом количестве придумал я. Если, допустим, начать сносить их такими же темпами, как в Москве, две трети барнаульцев окажутся без жилья. Я придумал яму в районе улиц Гоголя и Короленко, куда скатывается весь холод с городских проспектов и переулков и все выхлопные газы. Я придумал закуток в старом деревянном доме на улице Никитинской, где можно с товарищами хоть сутки напролет играть в карты и пить портвейн. И никто никогда тебя не погонит оттуда. И полицию не вызовет. Я придумал новую архитектуру, когда на самом высоком месте города построили самые высокие дома. И стало казаться, что эта нависшая над Красноармейским проспектом громадина рухнет однажды и погребет под собой полгорода. Я придумал Светку с улицы Пушкина, 62 и сам себе воткнул в ногу нож, чтобы показывать потом друзьям, как пострадал за любовь от местных Светкиных ухажеров…

Вот я и услышал наконец!

– Да что ты мог здесь придумать, послевоенный выкормыш, когда город старше тебя почти в пять раз!

А вы, господа материалисты, головы разверните, устали, поди, глаза носить с одной стороны! Я родился в бараке где-то в районе улиц Червонной и Бриллиантовой (а вы говорите, у советских чиновников не было чувства юмора!). Так вот, интересно, был бы я, если б не было барака? А с другой стороны, был бы барак, если б не было меня? Для вас все вроде здесь очевидно, да так ли это на самом деле?

В общем, вы пока посомневайтесь, а я скажу следующее. У всякого из вас есть право придумать себе все что угодно, город в том числе. Только чур я первый!

И еще. Для чего мне придумывать то, что, может быть, давно уже придумано? Вы, может, это хотите спросить у меня? А вот об этом потом. И я буду помнить – за мной должок!

А голоса с небес все не дают покоя.

– Ах, белые штаны! А у нас дождик. Хорошая московская погодка: плюс двадцать три или четыре и легкий летний дождь. Зовут в Калининград погостить. Может, съезжу. Там тетенька живет из моего далекого прошлого, из юности. Мамина подружка! Давно зовет на море, а я все никак не соберусь. А ведь интересно – Балтика, янтарь, дюны, анклав…