Белая дверь

Свет выключен, кровать ухнула под мощной звездой, а мы с Галкой остались один на один с диванчиком в темной комнате.

Глава третья

Муха. Отвратительная зеленая помойная муха.

Анимация – оживление, одушевление. Тогда, выходит, реанимация – наоборот?

Меня-то зачем сюда привезли?

Все-таки не вяжется исключительная стерильность всего вокруг и эта муха, свободно разгуливающая по палате. Декабрь на дворе, между прочим!

Монитор над головой дедушки показывает несколько причудливых линий: синие, зеленые, красные, коричневые. Вот эти, коричневые, вызывают неприятные чувства, тревожные, они разгуливают по синусоиде, все время меняя ее амплитуду и ширину шага. Я знаю, у меня за спиной такой же, очень хочется повернуться и посмотреть. Но я, хотя и не привязанный, в движениях ограничен, шея не ворочается.

– А что на картинках? – спрашиваю сестру, скорее чтобы подразнить ее.

И тут она высовывает язык. Представляете, я лежу тут, можно сказать, в палате смертников, а мне официальный представитель персонала язык показывает! Да как она!.. Да я ее!.. А язычок аккуратненький такой, узенький, розовый, без намека на нездоровый налет.

– Боже мой! У вас тут мухи в реанимации! Понимаете, да?

Дед мне прохрипел сквозь бульканье мокрот в искусственной трахее:

– Реанимация – оживление мертвых, приведение в чувство зомбированных.

– Дед, а дед? Ты меня слышишь?

Хрипение в ответ.

– Деда! Ты меня слышишь? – тормошит соседа сестра. – Давай-ка мы с тобой почистимся… Ты трубку не закусывай, не закусывай трубку, говорю!

– Хр-р-р-р!

– Оля! Тащи эту железяку! Сейчас мы ему последние зубы попортим! Мать честная, да у него они все до одного целы!

Притащили что-то наподобие ширмы, отгородили деда от меня: будут делать санацию. Санация. Чистка. А ширма для того, чтобы поберечь мои нежные чувства.

– Вот так, разожми-ка еще рот, я же знаю, ты меня слышишь! Ты хитрый дед. Ну вот, услышал же.

Через некоторое время они уходят, но ширму оставляют.

– Дед, – окликаю его довольно громко, – я же знаю, что ты слышишь.

– Хр-р-р-р…

– Говорят, никто не болеет случайно, не слышал?

– Хр-р-р-р…

– Сказывал кто-то, что умирают от беспомощности перед жизнью, которая так и выражается: отказывают легкие.

– Хр-р-р-р…

– Дед, они мне всегда повторяли: если хочешь жить, выкидывай из башки все страхи и неприятности дальнейшего существования! И начинай нормально жить!

– Хр-р-р-р…

– Дети, к слову, тоже болеют неслучайно! Это доказано-передоказано. Зайди в любую детскую поликлинику и спроси у мамы любого ребенка: «У вас дома не все в порядке?» – и она ответит «да». В счастливых семьях дети здоровы. Только счастливых семей нет. Во всяком случае, там, где дети еще маленькие.

– Хр-р-р-р… Знаешь, меня часто стали одолевать воспоминания…

Что такое? Я оглянулся на дверь, но там никого не было!

– Это ты, дед?

Тишина. А после паузы опять:

– Какие-то мелочи, детали… И еще в последние год-два часто вспоминаю ту твою длинноволосую, похожую на гречанку с Крита. Раньше я ее не вспоминал так часто! А теперь почти каждый день. И я думаю, что это тоже из разряда неслучайностей. Она как бы сопровождает мои мысли. И ходит поверх твоих! Фантастическая женщина! С ней было интересно из-за того, что она умела не фантазировать. Она сама была фантазией! Глядя на нее, придумывали другие. Она же только усмехалась. Она вела! Думаю, именно за это ее любил… известный тебе затейник. А она почему-то любила тебя, беззатейника… Каждый год тринадцатого февраля вспоминаю ее. Память должна быть светлой.

– Дед, послушай, дед!

– Хр-р-р-р…

Мы с Галкой улеглись, предварительно разложив диванчик, и тут напал на нас смех. Я представил, как изводит себя жадная до всего моя жена и как ее Радик ищет пятый угол в квартире.

– А что, – спрашивает Галка, делая страшные глаза, – это тот самый генерал?

– Ты чего, телевизор не смотришь?

– Да как-то неожиданно… Слушай, мне твоя-то что сказала! Он, – Галка ткнула в темноту, – тут самый главный, у него денег – всем космонавтам вместе не снилось. Вот они и вьются тут тучей. А квартирку эту он себе после развода отхлопотал. Барахло, конечно, квартирка.

Хихикая, она стащила с себя верхнюю одежду, колготки.

– Дальше раздеваться? – И продолжает хихикать.

– Иди-ка ты… к стенке!

Галка – конфетка еще та, но, извините, у нас тоже есть принципы. К тому же Юрка! Тот самый дружок мой Юрка, который без зазрения совести затаскивал в постель всех моих подружек. Однако это его личное дело.

– А может, попритворяемся, попыхтим хотя бы?

– Давай!

Наша активность очень скоро была замечена. В углу закряхтели.

– А что бы нам, Ваня, не поменяться местами? – удушливо просипело из хозяйского угла.

Да, кстати, меня зовут Иваном, так же, как и хозяина московской квартиры. Иван Семёнович Адов – это я. Фамилия моя может показаться надуманной и даже зловещей, но с этим я ничего не могу поделать: эта штука, фамилия, хуже песни, из которой слова не выкинешь. Вам ничего не стоит убедиться, что лицо с указанной фамилией, именем и отчеством зарегистрировано во всех официальных документах и прикреплено ко всем значимым для добропорядочных граждан конторам и всяким разным заведениям необходимым набором удостоверений, мандатов и справок.

Итак, Иван Семёнович Адов рожден в одна тысяча девятьсот пятьдесят первом году в селе Зимовье Новосибирской области. Затем семья переехала в Косихинский район Алтайского края, следом – на станцию Гордеево Троицкого района того же края. А уж потом ставший самостоятельным выпускник техникума Иван Семёнович Адов переехал в город Барнаул.

Зачем так подробно? Так ведь речь идет обо мне, а не поверить в мое реальное существование никак нельзя. Ибо все, что я рассказываю, – чистая правда! И вы просто не имеете права не поверить! Правда, права – всего-то одна буква!

Ну как еще доказать, что я – это я? Вот выпишите на бумажку все мои метрические данные, и вам в милиции все подтвердят. А то привыкли: автор просит сходство с теми-то и теми-то считать нечаянным, совпадения – случайными…

На мысли о том, что когда-то наша родовая фамилия на далеких жизненных перекрестках потеряла в своем начале букву «р», Галка помешала думать, закусила пододеяльник и тихо заскулила.

– Не пойду! Старый, облезлый!

«Дура! – вдруг пришла мне в голову мысль. – Нашел дуру!» Она поняла все в ту же минуту.

И через несколько мгновений я, утонув в необъятных звездных телесах, спал самым невинным сном из последней пятилетки своей сумасшедшей жизни. А соседи по замкнутому пространству хитрили всяк на свой манер. Как выяснилось впоследствии, модель с провинциального подиума перехитрила старичка.

Он работает большим человеком в Московской патриархии, не священником – просто большим человеком!

А моя фамилия, если читать задом наперед, – «вода»!

А этот маленький негодяй, придворный шут, этот, кто аккуратно распределяет меня на части между экзопсихикой и эндопсихикой, занят нынче, видите ли, чем-то третьим. Он, вероятно, думает, что станет делать со мной, когда последует полный расцвет могущества. Здесь читателю необходимо пояснить, о чем идет речь. У большинства ученых светил эндопсихика определяется как подструктура личности, которая выражает внутреннюю взаимозависимость психических элементов и функций, как бы внутренний механизм человеческой личности. Она определяется отношением человека к внешней среде, то есть ко всей сфере того, что противостоит личности, к чему личность может так или иначе относиться. Эндопсихика включает в себя такие черты, как восприимчивость, особенности памяти, мышления и воображения, способность к волевому усилию, импульсивность, а экзопсихика – систему отношений человека: интересы, склонности, идеалы, преобладающие чувства, сформировавшиеся знания. Понятно, что в основе одной – биологические факторы, а в основе другой – социальные.

Этот некто издавна следил за мной, вечный соглядатай, сначала по заданию, а потом по привычке. Задание кончилось, и его работа тоже. Он никак не мог с этим смириться, не может до сих пор. Он, очевидно, запутался сам и теперь путает меня. Во всяком случае, когда он пытается обработать меня, я далеко не всегда нахожу разницу между этими самыми психиками. Так или иначе, ему удалось меня разделить, и я до сих пор не пойму, кто там впоследствии поселился в Москве или, вернее, который? И кто кому это говорит?

– Я не знаю, чем могу тебе подмогнуть, когда ты находишься в Барнауле… Это совсем другая территория – по ментальности, по «дыму отечества». Недавно был в Новосибирске, и было мне в тот момент очень нелегко, и я готов был даже остаться там… ну, накатило что-то. Так мне одна мудрая дама и говорит: «Ты уже не сможешь здесь. Ты и раньше был “не местным”, а теперь и тем более…» И когда я вернулся в Москву, я шкурой понял: есть какой-то местный инстинкт душить инакомыслящих… Меня от этой веревки спасла сначала бандитская крыша, а потом федеральная служба. А потом было мое стремительное восхождение к народной любви, а потом – Газпром, Черномырдин… В общем, все четырнадцать лет я имел возможность не обращать внимания ни на кого. В нашей стране этот независимый фактор, к сожалению, может иметь лишь человек с мощной защитой свыше. Теперь у меня ее нет. Я теперь такой же, как все. Но здесь другие условия, другой город – мегаполис. Здесь нет такого увеличительного стекла, как в наших любимых провинциях.

Ах, это водитель мой и предводитель! Он, видите ли, не пропал и зовет не пропасть меня. То есть он-то пропал давным-давно, только не знает этого.

– Семёныч! – Телефон работает исправно. – Я тут обнаружил у тебя в каморке еще одну дверь – белую с серебром, богатая такая. Ее куда?

– На мой фальшбалкончик.

– Так там же натуральный дуб, новье!

– А ту – в комнату отдыха… или в туалет. В общем, куда хочешь. Конец связи.

Придумали же: современный мир стоит на кладбище великих идей (читай: старых идей)! Легко предположить, что завтрашний мир воссядет на нынешних, во всяком случае отчасти. Можно начинать смеяться…

Я уже говорил, что придумал этот город. Он-то наверняка считает, будто я его дитя. Как бы не так! Да! Но в какой кошмарной полудреме можно было сочинить это дурацкое полукружье вдоль Оби, которое закрыли бетоном, обнесли проволокой и наставили там кучу заводов с охранниками по периметру!.. Да сам же ты и придумал, Иван Семёнович! Войну надо было выигрывать, не до архитектурных красот. Где еще их размещать? Котельный, станкостроительный, Трансмаш… Твои родственники ведь тоже прибыли сюда с одним из заводов – голодные, больные, раздетые. Отогрелись, спаслись. А едва на ноги встали, как Родину пошли спасать, на эти самые заводы пошли. Мамка твоя по семь километров на работу и обратно каждый день вымахивала. А диагноз еще не сняли – цинга, дистрофия. На тех заводах тебе родители и штаны заработали, и хлеб с колбасой, и мандат на дальнейшее проживание на этом замечательном свете. Потом вас всех предали, тихонько увели людей с заводов (как в той сказке – под волшебную дудочку). Да вы и сами хороши! Бежите вот…

Заводы кончились, заборы остались, количество охранников увеличилось, а внутри периметра лепят пельмени из мясных отходов!

Я подхожу к проходной механического завода и думаю, что следующая война будет самая кровавая в истории человечества: пушки из маковых рулетов, снаряды из кулебяк, штруделей и патроны из пельменей.

– Мне необходимо пройти на территорию, – обращаюсь к охраннику у турникета. – Вы не могли бы некоторое время покачать коляску с моим внуком? Он спит и будет спать еще долго.

– Вы с ума сошли, мужчина, я же при исполнении, я в форме, я, я, я…

– Да успокойтесь Вы, пожалуйста, не нужен мне Ваш завод, что я, пельменей не видел? Да и внука у меня никакого нет. А детская коляска… Это я собирал по запчастям пулемет по чертежам из вашего КБ. Вот, получилось то, что получилось…

Я неспешно прошел вдоль бетонного забора и в дальнем углу наружного периметра заметил затянутую грязью и поросшую травой крышку люка. Поковыряв грязь на крышке, с трудом прочел вылитую на чугуне надпись: «Поставщик двора Его Императорского Величества». Где-то этот вензель мне уже попадался… Точно, вспомнил: я поставил его на лицевой части балкона рядом с квартирой Саши Родионова!

Утром видок у всех был еще тот. За исключением Галки – испытанного бойца. Мы и вправду поехали покупать машину. Кто помнит, тот знает. Семьдесят третий год. За машинами трудящиеся люди стоят в очередях по двадцать лет, отмечаясь ночами на тайных сходках. Выбывший из очереди по смерти или другой какой уважительной причине вызывал бурю восторга. В Москве существовала какая-то дурацкая система открыток. Некое ведомство отслеживало твою очередь и оповещало о подходе ее с помощью почтовых карточек. Хороший бизнес! Ивану Павловичу принесли открытку на дом в назначенное время за деньги, равные цене машины.

В общем, в то же утро мы оказались в кабине замечательной «копейки», весь день гоняли на ней по Москве и, что самое удивительное, не совершили ни одной аварии. Иван Павлович не уступал руль никому, даже космонавту в штатском, сопровождавшему нас все время. Притом надо отметить, что сам хозяин авто, по его словам, садился за руль лет тридцать назад. Но как он знал Москву! Мы заезжали в маленькие глухие дворики, и Иван Павлович рассказывал, рассказывал…

– Сломают, – безнадежно махнул он рукой, и мне это тогда показалось верхом безумия.

Как сломают? За что? Как вот это можно сломать? Я без устали крутил головой, разглядывая старинные постройки и вдруг наткнулся взглядом на балкончик. Это же мой балкончик! И литье знакомое, и вензель николаевский посредине!

– Сашка! – заорал я, уверенный, что сей же час из-за шторины высунется всклоченная рыжая борода Родионова. – Сашка!

Трижды за дорогу Галка нашептывала мне, будто ночью она не поддалась на Ванечкины горячие уговоры. Наверно, сильно опасалась, что не услышу с первого раза. По наивности я подумал было, что она боится Юрку, потом понял, в чем дело. Она умнее и хитрее Юрки, меня и даже самого Ивана Павловича вместе взятых.

Когда Галка собиралась на свое место в общежитие, я услышал, как Ванечка обещал ей ковровую дорожку в бриллиантах. Но я уже знал, что нужно Галке. И не сомневался: она это получит.

Мой разводящий и сводящий, мой вечный соглядатай зудит беспрестанно:

– Все хочу тебя спросить: а ты сам-то как определяешь свое сегодняшнее состояние? Как самое ужасное в жизни или бывали времена почище? Мне интересна твоя личная оценка себя. От этого надо плясать, как от той печки. Просеять мусор сквозь колосники головы и определиться. А так можно сколь угодно долго переливать из пустого в порожнее. Я, например, не очень уверен даже в том, что ты можешь решиться на такой отчаянный поступок, как переезд в «центр мира». Ты же в принципе человек абсолютно оседлый и уехать от цивилизации навсегда вряд ли сможешь. Или я ошибаюсь?

Глава четвертая

А как бы мне хотелось увидеть тебя в ряду привокзальных дурочек-побирушек! Со спутанной челкой из-под клетчатого коричневого платка, с присохшей к щеке слюнкой, с кошелкой, из которой поверх мятого пластикового пакета выглядывает надкушенный беляш. От тебя даже перронные полицейские отворачиваются. Чего с тебя взять, разве что вшей набраться…

Для нее я и жил. Вероятно. Для нее и родился. Возможно.

– А мы заведем собаку – беспородную, лохматую, четырехцветную и четырехлапую, и теперь все рассказы про любовь будут называться «Про собаку». Представляешь, вчера на даче (это было почти в полночь, руки-ноги-спины убиты дачной пыткой) я вдруг испекла фантастический пирог! Вот не поверишь, на этой даче меня в который раз преследует тень Адова. Так вот этот пирог пекся для тени. И он получился и вправду особенным! А сегодня запекла мидии… Дома тоже есть твоя тень. Здесь даже что-то большее живет, чем тень. Дух! Так что садимся за стол. У нас обед!

А по телевизору идут титры фильма «Еще раз про любовь».

Таня Пирогова! Вот же! Это ее имя и фамилия! Я почти забыл! Как мог? Таня Пирогова! Таня Пирогова!

Вместо тебя со мной говорят многочисленные подруги, знакомые, не пойми кто. Подозреваю, что во всем этом принимает участие и этот потаенный подсказчик, который, с одной стороны, экзопсихолог, а с другой – эндопсихолог. Я тебе больше скажу (только по страшному секрету!): они даже живут со мной, они прописываются на моей жилплощади, пытаются кормить меня завтраками и рожают детей. Но на самом деле это ты, я знаю точно. И это твои дети! И меня смех разбирает, когда они подносят их, месячных, к зеркалу и угадывают сходство с собой!

– Да скажет мне кто-нибудь, который час?

Молчание.

– Дед, а ты знаешь, какая погода на улице? Какое время года? Месяц? Ты, как всегда, прикидываешься, а ведь все видишь и слышишь. Однако я тебе все-таки скажу, то есть не я, а некто Маркес: «И снова был декабрь, наставший точно в свое время».

Нет, дед, силы наши отняты в сей момент не для того, чтобы мы декабрь (подумаешь, месяц как месяц!) за окном не разглядели, а для того, чтобы не увидели вот эти волшебные гирлянды куржака, в которых забавляется бриллиантовыми играми солнце. За грехи наказывают и так, а не обязательно лишением богатства и даже близких. Ты вот, наверно, они думают, нагрешил больше меня уже тем, что прожил сверх моего целых тридцать четыре года! Простая арифметика – и все?

Я же вижу и куржак, и солнце, пронизывающее сверкающую ткань, и сбитые веселыми птицами невесомые снежные лопухи.

Я буду жить!

И ты, дед, будешь жить! Нелепо помирать, когда ты еще не увидел, как полуденный куржак превращается в снегопад!

– А твой монитор, дед, слишком уж пестрит, и нет никакого порядка в чередовании синусоид, парабол и пунктиров. Кстати, ты не заметил, что он еще и звуки издает? Это же музыка, понимаешь! Музыка твоего тела, твоего организма, твоего мозга, который переваривает этот замечательный свет вот уже девяносто четыре года! Вряд ли ты слушал когда прекрасно-опасное творение под названием «Тристан и Изольда», разве что краем уха по радио… Они в свое время не смогли исполнить эту оперу в Страсбурге, Карлсруэ, Париже, Веймаре, Праге, Ганновере. Ну еще бы! Великий сумасшедший Ницше предупреждал же: страсть сильнее рассудка.

Ах уж эти законники и правильники! Ну, возьмите и измените в либретто «Тристан – тенор», «Изольда – сопрано» на «Тристан – сопрано», «Изольда – тенор». Что получилось бы, понятия не имею. Но спокойный Вагнер разнес бы вдребезги свой пюпитр, а неистовый Ницше сошел бы с ума на семь лет раньше.

– Дед, а когда православие говорит, что надо верить, то это ведь касается не только веры в Бога… Это касается всего, да?

– Надо верить, что все будет хорошо. Не знаю, можно ли так сказать, но верить надо с уверенностью, что именно так все и будет…

– А ты, вообще-то, дед, верующий?.. Ты же знаешь, дед, все наши проблемы – из головы. Так пусть лучше голова наполняется новыми сюжетами! А не новыми людьми! Я очень надеюсь, что после излечения ты будешь думать обо мне чаще, – это и поможет тебе скорее восстановить голову. Ведь как чудесно мы говорили накануне! Счастливая болтовня тебе больше подходит в тех условиях, в которых ты покуда пребываешь. Пусть она и вытесняет все злое прошлое. Давай чаще говорить. Голос лучше лечит, быстрее… Так давай же, дед! Наговоримся! А когда устанем, я включу Вагнера. Да, дед?

– Хр-р-р-р…

Мы остались в машине вдвоем и быстро поняли, что не нужны друг другу. Иван Павлович уронил голову на руль (при его-то возрасте такие нагрузки!), но уже через пару секунд, бормоча под нос что-то бравурное, листал свою объемистую записную книжку.

– Минуточку! – Подрулив к телефону-автомату, он выскочил из кабины. Еще несколько мгновений – и снова за рулем. – Новых поступлений нет! – сообщил он почти обрадованно. – Та-а-ак… – и задумался.

– А куда Вы звонили? – с опаской поинтересовался я.

– Да на вахту. – И, глянув на меня искоса, решил, что этого объяснения недостаточно. Правильно решил, раскатываюсь тут с ним дурак дураком. – Понимаешь, у меня на вахте в ГИТИСе тетки свои. Новый товар, пардон, абитуриентки, первокурсницы подъезжают – они мне сигнальчик. Сами уже научились выбирать, меня не дожидаются.

– И что?

– Милый! – посмотрел он на меня с сожалением. – Девочки в Москву приехали, им на колготки маминых денег не хватит. А это, прошу иметь в виду, ГИТИС!

– И вот он – добрый дядя Ваня!

– Да они в очереди стоят, пока ждут, когда я позову хоть одну из них!

– Слушай, дед, а буква «и» в твоих инициалах – это значит «Иван»? Или кто другой: Илья, Иосиф, Илларион, Ираклий, Иосафат? Нет, ты Иван, конечно. И ты никогда не читал «Дядю Ваню» господина доктора Чехова. Докторов, дед, читать иногда надо. Они такие глупости порой несут, что начинаешь понимать: дорога в больницу возможна только на скорой помощи. Там есть такой типчик – Астров, вечный зануда и заноза. Вот он и говорит: «Те, которые будут жить через сто, двести лет после нас и которые будут презирать нас за то, что мы прожили свои жизни так глупо и так безвкусно, – те, быть может, найдут средство, как быть счастливыми, а мы… У нас с тобою только одна надежда есть. Надежда, что когда мы будем почивать в своих гробах, то нас посетят видения, быть может, даже приятные». А ты ведь, дед, можешь до ста прожить. До двухсот – это вряд ли. Интересно, что ты там, в своем гробу, увидишь?

– Хр-р-р-р…

– Эй, сестра! У деда сплошная красная линия и зуммер какой-то настойчивый!

– Чего разорался? Все нормально. Тут вообще молчать положено.

– Даже когда сосед помирать будет?

– А он помрет – ты не заметишь даже. И тебя тоже никто не заметит. Был – и нету.

– Добрые вы тут как-то по-особенному, изысканно. Наверно, потому что едите много. Как ни гляну в коридор, все с тарелками. А кстати, слышал, что больше всех пищи потребляют ночные дежурные в моргах. Правда или нет?

– Нинка! – крикнула она в дверь. – Этот, в трусах, точно на голову навернулся. Может, ему расторможку попросить? Скажу доктору, мол, не спит совсем, заговаривается…

В моем доме бывали женщины. И случалось, задерживались подолгу. На год, два, десять. Замечу по секрету, что у них нет никакой психологической программы, они просто намазаны – кто медом, кто смолой. Эффект прилипания одинаковый.

– Так вот, про пошаговую программу. Скажи мне честно: а тебя кто этому научил? Кто тебе рассказал, что есть пошаговые программы? И главное, покажи мне людей, которые по этим шагам куда-то идут? А не пошел бы ты в пим дырявый со своими программными шагами? Я тебе что, компьютер? Я, что ли, с тобой в шахматы играю? Ты, вообще-то, сам понял, чего спросил? Слушай, давай жить, а? А не подставлять вместо жизни какие-то схемы. Я не скажу тебе никаких программ, не надо со мной так. Нет, я не обиделась, мне смешно. Развеселила я тебя? Я старалась тебя отвлечь от тяжких дум и вселить немного надежды, я старалась тебя переключить на другую волну, чтобы ты оказался поблизости. Допускаю, что могла тебя взбесить своей благоглупостью, и наоборот, могла привести в то самое человеческое состояние, помогающее пре-о-до-леть. Не знаю… Ты разный. И еще… Всего тебя я не научилась чувствовать. Время надо. Зато я постаралась быть максимально открытой… собой… глупой… умной…

Прошло… сколько лет? Словно четыре жизни.

Таня! Таня! Таня!

Да разве ж сказали мы с тобой друг другу столько слов? Ты мне, во всяком случае! Да разве слушали лес с сумасшедшими птицами, которые притворялись соловьями, и это было похоже на то, что в оркестре партию флейты взялась исполнить валторна? Зато мы ночью хотели в полном мраке отыскать запоздалые ягоды брусники. То есть пыталась, конечно, ты; меня мутило от выпитого, и не хотелось ни ягоды, ни твоих сладких губ. Однако потом воспоминание ожгло так остро, будто я был той терпкой ягодой на твоих упругих губах, будто я был той шалой птицей, которая вовсе никого не изображала, а просто валяла дурака от упоения дурманной, замороченной ночью.

Ах да, вот еще что ты мне тогда не сказала, опять воспользовавшись посредниками – той наместницей, дуэньей, и моим паразитом-психологом. Слушай, мне так хочется называть его Вовой! Пускай он будет Вовой, ладно?

– Когда-то мне пришлось полностью перекраивать себя, чтобы кто-то другой не обкарнал по своему лекалу. Но, пережив все это, могу сказать однозначно: все к лучшему! Честно: мне теперешняя я нравится больше, чем та, что была в прежней жизни. Там была наивная девочка, верящая всем и всему. Хотя мне казалось, что и тогда я неплохо знала жизнь и якобы умела рулить по ней… Ерунда! Ничего я тогда не знала и не умела! Главное, я же женщина и мне природой дадено прижимать ребенка к сердцу. А у тебя нет такой льготы, ты вынужден принимать условия другой стороны. И тогда что? Постарайся уступить с минимумом душевных затрат. Что тут еще посоветуешь? Однажды – как голос с неба! – уступи, уйди, пусть подавятся! Душа дороже!