Новое рабство

Эти слова, наполненные заботой и нежностью, смешивались с какофонией звуков: гулом толпы, объявлениями по громкой связи. И вот, наконец, в рупор прозвучала долгожданная команда:

– Всем по местам! Колонна отправляется!

Команда прозвучала как нельзя вовремя – начал накрапывать мелкий, противный дождик. Благодаря внушительному количеству автобусов, места хватило всем. И вот, словно гигантская гусеница, вереница транспорта медленно поползла вперед.

Провожающие и отъезжающие махали руками, что-то кричали, захлебываясь от нахлынувших эмоций. Возбуждение достигло апогея. Даже когда колонна прилично отъехала от города, чувства продолжали бушевать, словно морские волны. Вскоре от этих волн осталась только пена, а потом образовалась водная гладь.

«До скорой встречи, родной и прекрасный Ташкент! До скорой встречи! Жди нас, мы скоро вернемся!» – думал каждый студент, глядя на ускользающий силуэт любимого города.

Однако эта встреча могла и не состояться так скоро, как хотелось. Все зависело от выполнения плана Узбекистаном по сбору хлопка-сырца, спущенного сверху государством в размере шести миллионов тонн. План, как потом стало известно, завышенный на целый миллион, оказался непосильной ношей. Но тогда простой народ об этом еще не знал. Он свято верил в непогрешимость партии и правительства, в светлое будущее, которое вот-вот наступит.

Вскоре колонна миновала Юнус-Абад. Трое друзей на прощание помахали своему дому, точнее, той съемной квартире, где они делили на троих кров и студенческие радости. Далее вереница автобусов вырвалась на бетонку Джизакского тракта. Сколько же хлопка расстилалось по обе стороны дороги! Бескрайние хлопковые поля, уходящие за горизонт. Пока еще глаз радовался этой белой красоте, не подозревая о том, какой титанический труд ждет народ Узбекистана на этих полях. Молодым студентам казалось, что им все по плечу, что они способны свернуть горы. Они еще не знали, какие потрясения, помимо сбора хлопка, уготованы им судьбой. Какие события развернутся на их глазах. А ждало их то, ради чего все это и пишется, дорогой читатель…

Глава 2. Приезд на место

Много раз доводилось слышать вздохи о злоключениях российских студентов, отправленных на сельхозработы в колхозы. Ах, эти «ужасы» – размещение в домах колхозников, бараках, спортзалах, где приходилось ютиться на старых панцирных койках! Бедненькие! То ли дело – сбор хлопка в Узбекистане. Вот где истинный «курорт». О нем, об этом «курортном» жилье, и пойдет мой рассказ в этой главе.

Студенты в автобусах неслись по раскаленной трассе, оглушая окрестности ритмами музыки и взрывами песен. Летние каникулы еще дышали свежестью и бодростью в их сердцах, а предстоящая хлопковая страда манила духом авантюры. Впереди ждало испытание, обещавшее стать незабываемым.

Перед заходом солнца автобусы, подобно стаям перелетных птиц, разлетались в разные стороны. Их путь лежал к далеким студенческим кошарам, разбросанным по бескрайним хлопковым просторам.

Представьте, если бы все эти тысячи юных тружеников разместили в одном месте! Логистический кошмар! Ежедневная доставка бригад на поля превратилась бы в цирковое представление с участием несметного количества автобусов. Экономически нецелесообразно. Практически – нереально.

Поэтому мудрые головы давно придумали решение: расселять студентов по кошарам. Так и хлопок собирать сподручнее, и бригадам удобнее.

Обычно на бригаду выделяли кошару – приземистое одноэтажное строение с земляным полом и просторным помещением. Зимой здесь находили приют овцы, а в сезон сбора хлопка – студенты.

Перед прибытием «десанта» колхозные умельцы сооружали временные двухэтажные деревянные настилы – те самые «нары». Вот он, апофеоз «комфорта». Ни деревенских домов, ни благоустроенных бараков, ни спортзалов с кроватями. Только спартанские условия, напоминающие скорее пересыльную тюрьму где-нибудь в колымской глуши с добавлением «аромата» отходов животных.

В этой тесной кошаре, под общей крышей, бурлила жизнь. Здесь царила атмосфера безудержной юности. После изнурительного дня на хлопковых полях звучали песни, раздавался стук карт, велись нескончаемые разговоры о будущем и прошлом.

Условия были, мягко говоря, далеки от идеала: Удобства на улице, умывальники тоже, вода в них ледяная и никакого намека на душ. Но эти лишения сплачивали студентов. Они учились понимать друг друга, ценить простые радости, а по вечерам, в тишине, с тоской вспоминали о доме, о близких и о теплых постелях.

Бригада, обычно состоявшая из сотни студентов, включала в себя четыре-шесть студенческих групп, в зависимости от размеров кошары. Формировалось и такое же количество автобусов, отправляющихся в один пункт назначения. Первокурсники еще робели, а старшекурсники института, искушенные опытом прошлых хлопковых кампаний, знали все тонкости и нюансы разъезда колонны.

Какого же было всеобщее удивление, когда сегодня вереница порядка двадцати автобусов, словно стальная гусеница, заползла в просторный двор, обнесенный бетонным забором, и остановилась у одной-единственной, но огромной кошары. Раздалась команда:

– На выход!

– Что за невидаль? – воскликнул Антон. – Отродясь столько автобусов в одно место не пригоняли.

– Может, это перевалочный пункт? – предположил кто-то из однокурсников. – Одна бригада останется, а остальные отдохнут, оправятся и дальше поедут, по своим кошарам.

В воздухе повисло легкое, но отчетливое недоумение. Студенты, застывшие в дверях автобусов, обменивались взглядами и шепотом, пытаясь разгадать ребус происходящего. Двадцать автобусов – это было беспрецедентно! В каждом – молодость, энтузиазм, жажда трудовых свершений. Но то, что маячило впереди, явно выходило за рамки привычного сценария.

– А чего расселись? Вещи выгружать будем или как? Церемоний особых ждете? – прогремел возмущенный голос Прокопченко, преподавателя высшей математики, временно исполняющего обязанности нашего бригадира на период хлопковой кампании.

Из-за своей фамилии он носил прозвище «Копченый», а за интеллигентную внешность и манеры – «Пьеро». Невысокий, всегда аккуратный, с характерным жестом растопыренных кистей рук при ходьбе, он казался комичным персонажем, но в дальнейшей истории нашей бригады ему было суждено сыграть отнюдь не второстепенную роль.

– Мы что, все здесь остаемся? – прозвучал удивленный вопрос из толпы.

– Да, – отрезал Прокопченко, не поднимая глаз от списка.

– И все будем жить… в одной кошаре? – в голосе Ларисы звучало крайнее недоверие. – Такое большое количество людей?

– А что вас смущает? – Преподаватель вскинул брови и кивком указал на монументальное строение. – Вы посмотрите, какая громадина. Места хватит на несколько бригад.

И действительно, здание поражало своими размерами. Таких огромных кошар студенты еще не видели. Поначалу даже закралась мысль, что это не жилье для хлопкоробов, а какая-нибудь передовая ферма.

– Шевелитесь! Выгружайте пожитки! Автобусы ждать не будут! – рявкнул Прокопченко, теряя остатки терпения.

– Ну и ну! – выдохнул кто-то, обводя взглядом гигантское сооружение.

– Кошара… Да это же целый скотный двор!

Новоиспеченные хлопкоробы, ошеломленные масштабом увиденного и слегка разочарованные, начали выгружать свои пожитки. Пыльная дорога, безжалостное солнце, резкий запах земли – все это контрастировало с привычным уютом студенческих комнат общежития и, тем более, городских квартир студентов из самого Ташкента. Несмотря на ропот и недовольство, они понимали, что нужно спешить. Не только потому, что автобусам не терпелось вернуться в столицу. Нужно было быстро обустроиться в этом подобии лагерного барака. Что-то подсказывало, что впереди их ждет нечто особенное.

Еще в институте, ведомые нерушимой студенческой дружбой, ребята загодя решали, кто с кем разделит спартанские условия кошары, организуясь в небольшие, но крепкие группы. Оттого и стремились занять место поудобнее, чтобы организовать свой общий угол. Двойкам было проще, но случались и артели по четыре, а то и по шесть душ. В таком случае медлить было смерти подобно, иначе пришлось бы им ютиться по разным углам необъятной кошары, ощущая зыбкость и дискомфорт в этой непривычной обстановке.

И вот, груженные вещами, студенты, словно муравьи, потянулись к громаде кошары, где им предстояло провести не один месяц. Сердца их бились в предвкушении, полные волнения и робкой надежды на новую, полную приключений главу жизни.

Девчонки, как правило, метили на нижний ярус – и забираться легче, и всегда можно присесть, словно на нижнюю полку в поезде. Но доставались заветные места не всем девушкам, желающих из-за преобладания слабого пола всегда было больше, чем «нижних» нар. Парням же полагались свои бонусы: верхние этажи дарили тепло в промозглые ночи и не было пыли, осыпающейся с верхних полок вниз, когда на них шевелились неугомонные соседи. Нары, как правило, сколачивали из грубых, неструганных досок, а порой и вовсе из горбыля, прибивая их ровной стороной вверх.

И в том, и в другом случае идеальным считалось место в углу, подальше от сквозняков у входа и суеты прохода. Многое зависело и от расположения самих нар. В общем, все решалось стремительно, на месте, и тот, кто прозевал, рисковал остаться у разбитого корыта, обрекая себя на неудобства и бессонные ночи.

Однако, едва переступив порог кошары, все их планы и расчеты рассыпались в пух и прах. Даже видавшие виды студенты не могли припомнить такой причудливой планировки. В центре кошары зиял широкий проход, от которого, словно щупальца, расползались узкие коридорчики, ведущие в укромные уголки, разделенные тонкими деревянными перегородками. Обычно в кошарах поменьше нары тянулись по периметру стен, а если позволяла ширина, то еще один ряд водружали посередине, оставляя проходы по бокам. Но здесь все было устроено совершенно иначе.

Время не ждало, и, отбросив раздумья, все бросились занимать места, обустраиваться и успеть поужинать, ведь за окном уже сгущались сумерки.

Едва выяснив, в каком закоулке этой гигантской ночлежки будет квартировать каждая бригада, студенты принялись энергично готовиться ко сну. Быстро пересмотрев планы, они принялись делить территорию, определяя границы своих «отсеков».

Основной ритуал заключался в расстилании матрасов на нарах. Место, увенчанное матрасом, негласно считалось личной территорией. А уж натянутая веревка с повешенным покрывалом или простыней служила безоговорочным сигналом: здесь властвует конкретный небольшой коллектив студентов.

Со всех сторон доносились деловые выкрики, создавая какофонию организованного хаоса:

– Прибивай сюда гвоздь! Да побольше, этот слишком мелкий! Веревку не выдержит!

– Натягивай, да посильнее!

– Ребята, помогите гвоздь прибить! У нас женскими руками не получается!

– Сейчас я помогу!

– Эй, ты зачем сюда матрас положил? Не видишь, что мы уже все тут заняли?

Конечно, не всегда все шло гладко, и стычки между группировками были неизбежны, но до драк, к счастью, дело не доходило. Все-таки все свои. Поворчав немного, быстро приходили к компромиссу, удовлетворяющему обе стороны. Благо, вокруг всегда находились «адвокаты», готовые выступить в роли миротворцев.

– Ребята, не ругайтесь! Сейчас разберемся.

– Да ладно вам! Чуть-чуть подвинем это сюда, а это туда, и все будет в порядке.

– А это можно здесь повесить, и никому не помешает.

– Вот видите, как здорово получилось! А вы переживали!

В первый вечер каждый довольствовался тем скромным ужином, что припас из дома, – кухня еще томилась в ожидании своего часа. Организационные вопросы, словно нити судьбы, были распутаны и распределены еще до отъезда из солнечного Ташкента. Два столпа студенческой братии – повар и весовщик-учетчик – были уже назначены руководством факультета. Задача повара была ясна как день: накормить проголодавшуюся бригаду.

Но на плечи весовщика-учетчика ложилась ноша потяжелее. Ему предстояло встречать каждый вздох поля – хлопок, собранный студентами, взвешивать его и заносить в строгий учет тетради. Его шариковая ручка выводила сводки, летящие в администрацию штаба факультета, – он был бухгалтером, летописцем хлопковых свершений.

Была еще одна небольшая неприятность в его работе: постоянные споры со студентами. Между килограммовыми значениями весов были и стограммовые. Что прикажете писать учетчику, принимающему хлопок, если весы показывают дополнительные, скажем, шестьсот грамм? В какую сторону округлять? Он всегда округлял в меньшую, со всеми вытекающими из этого неприятностями споров. Кому из сборщиков хотелось напрасно трудиться десятки минут?

Комсорг бригады – еще одна фигура, предопределенная в ташкентских кабинетах, но нуждающаяся в формальном признании. Комсомольское собрание, как дань традиции, должно было закрепить его полномочия. Хотя по сути он был лишь правой рукой бригадира, тенью, повторяющей его движения, звание «комсомольский организатор» требовало соблюдения ритуала.

Каждый втайне молил небо избавить его от этой «почетной» участи. Комсоргу приходилось нести двойной крест: отвечать за всех и пахать больше других, являя собой живой пример трудового энтузиазма, знамя, ведущее к сияющим вершинам коммунизма. Если обычного студента могли вызвать на ковер в штаб за скудный сбор урожая, то комсоргу такая оплошность была непростительна. Кому же улыбнется это «счастье» – стать вожаком бригады, – покажет день грядущий.

Тем временем голые нары в кошаре начинали обживаться, впитывая в себя дух грядущего сезона. Особенно девушки старались вдохнуть жизнь в это убогое пристанище, превратить его в подобие дома, ведь здесь им предстояло провести немало времени.

Несмотря на стесненные условия и бытовые неудобства, люди находили в себе силы раскрашивать серые будни. Незатейливая картинка, приколотая к стене, маленькое зеркальце, отражающее уставшее лицо, или цветастая занавеска, призванная скрыть суровую реальность, – каждый искал свой способ создать иллюзию уюта.

Умельцы, раздобыв дощечки, прилаживали их к стойкам нар, сооружая подобие ступенек, облегчающих восхождение на верхний ярус.

Под нижними нарами, в тени, прятались чемоданы и сумки, хранящие личные сокровища и вещи, не нашедшие себе места в тесных отсеках.

Земляной пол, нары, скудный свет от тусклой лампочки под потолком – вот и все наше жилище на ближайшие недели. О личном пространстве приходилось временно забыть. Десятки людей, юношей и девушек, втиснутых в одно помещение, создавали неповторимую атмосферу тесноты и общей суеты.

Наступила ночь, сотканная из усталости и надежд. После скромного ужина все залегли по своим местам. Гомон стих, уступив место тихим перешептываниям, а затем и вовсе растворился в ночной тишине. Кошара, словно утомленный зверь, погрузилась в сон.

Первые ночи давались особенно тяжело. Непривычный запах, скрип деревянных настилов под весом ворочающихся тел, кашель, храп, разговоры в полусне – все это мешало заснуть. Но постепенно все привыкали и к этому. Усталость от работы на хлопковых полях брала свое, и сон все-таки приходил, пусть и не всегда спокойный.

В светлые времена суток все мысли постоянно будут только о хлопке. Впереди

ожидают бескрайние поля, палящее солнце, колючие коробочки и ветки хлопчатника, оставляющие царапины на руках, спины, ноющие от постоянного наклона, пот, заливающий глаза. Но нужно будет собирать, собирать, собирать. План, норма, социалистическое соревнование – эти слова зазвучат как заклинания, подгоняя юных хлопкоробов вперед.

Вечерами на ужин всегда будет предложена невзрачная еда. А потом найдется время для небольших развлечений. Песни под гитару, нехитрые игры, разговоры о доме и будущем. Эти моменты будут скрашивать суровую реальность и позволят хоть ненадолго забыть о тяжелой работе и спартанских условиях.

И, несмотря на все тяготы, этот опыт на всю жизнь останется в памяти каждого, как нечто особенное. Время юности, время испытаний, время дружбы, закаленной в совместном труде. Время, когда мы научились ценить простые вещи и понимать, что такое настоящая жизнь.

Все это будет потом. А в настоящее время, завтрашним утром, всех спящих ждал первый бой на хлопковых полях. Отныне каждый день будет отмечен тяжким трудом.

Здесь не знают выходных, даже седьмое ноября, годовщина Великого Октября, – не повод для отдыха. Лишь проливной дождь, превращающий поле в непролазную грязь и промачивающий студентов до нитки, может остановить этот неумолимый конвейер. Обычный дождь и снег – не аргумент для начальства. Порой приходилось собирать хлопок, утопающий в белой пелене снега. А как известно, белое на белом – зрелище не для слабонервных. Ну-ка разгляди, где хлопок, а где снег?

Повторюсь: все это – в будущем. А пока – тишина и покой, объятия сна.

Глава 3. Честь и достоинство

События, о которых я поведаю, развернулись в той самой бригаде, где мне довелось быть частью этой истории. Я был не просто сторонним наблюдателем, а непосредственным участником главных событий, и посему свидетельствую обо всем с полной ответственностью.

Воспоминания о тех днях всплывают в памяти, как старые фотографии, пожелтевшие от времени, но не утратившие своей четкости. Каждый эпизод врезался в сознание, оставив неизгладимый след. Мы были молоды, дерзки, полны энергии и иллюзий. Нас объединяла не только общая цель, но и нечто большее – чувство братства, взаимовыручки, готовность поддержать друг друга в любой ситуации.

Мы прошли через многое вместе: взлеты и падения, радость побед и горечь поражений. Были моменты, когда казалось, что все рушится, что выхода нет, но мы находили в себе силы идти дальше, не отступать перед трудностями.

Оглядываясь назад, я понимаю, что то время стало для нас настоящей школой жизни. Оно научило ценить дружбу, быть верным своим принципам, не бояться рисковать и отстаивать свою правду. И хотя многое изменилось с тех пор, те события навсегда останутся в нашей памяти как яркая и значимая глава жизни.

Я не стану идеализировать прошлое. Были ошибки, были разочарования, были моменты, о которых хотелось бы забыть. Но в целом, это был период становления, формирования личности, период, который сделал нас тем, кто мы есть сейчас. И я благодарен судьбе за то, что мне довелось быть частью этой истории, быть рядом с этими людьми, быть одним из тех, кто прошел все это.

***

Расцвело первое утро нового сезона белого золота. В шесть утра, словно грубый набат, прозвучала команда подъема, безжалостно исторгая студентов из сонных объятий Морфея.

Неохотно, будто выныривая из глубин забытья, одни поднимались, другие же, с трудом стаскивая себя с неуютных верхних нар, брели к уличному подобию туалета, а затем – к холодным рукомойникам. Ледяная вода, хлеставшая из кранов, мигом изгоняла остатки ночной дремы.

Завтрак был скромен, почти аскетичен: горячий, чуть подслащенный чай из титана, ломтик черствого хлеба и жалкий десятиграммовый осколок масла, выдаваемый на кухонном пункте. Столовой, в привычном понимании этого слова, не существовало и в помине. Не было даже столов, что создавало немыслимые неудобства, обрекая студентов на поиск альтернативных способов приема пищи.

Приходилось есть прямо под открытым небом, где каждый пытался сотворить подобие обеденной зоны из подручных средств – ящиков, досок или просто клочка земли. Но с приходом непогоды все менялось. Тесная кошара, забитая нарами, превращалась в единственное пристанище для утоления голода.

С наступлением холодной осени, когда рассвет скупился на свет, а вечер быстро подкрадывался, студенты были вынуждены коротать завтраки и ужины, теснясь на нарах, лишенные даже намека на комфорт. Обитателям нижних ярусов, вроде бы, повезло больше, но и их подстерегала своя беда: с каждым движением соседей сверху в их тарелки дождем сыпалась пыль. Чтобы уберечь пищу от этой напасти, они балансировали своими скромными трапезами над проходом, примостившись на краю нар.

Обеды же проходили прямо в поле, на холодной земле. В студеные дни, спасаясь от пронизывающего ветра, приходилось приседать на корточки, что лишь добавляло усталости и без того измученным телам.

Отсутствие столовой тяжким бременем ложилось на плечи студентов, отравляя их и без того нелегкое существование. Необходимость в вечном поиске места для приема пищи, неудобства и полное отсутствие элементарной гигиены вызывали раздражение и горькое чувство несправедливости.

В таких нечеловеческих условиях приходилось не только изнурительно трудиться на хлопковых плантациях под палящим солнцем, а потом и под ледяным ветром, но и постоянно бороться с чувством дискомфорта и унижения. Закрадывались мысли о том, что даже самый необходимый труд не должен превращаться в каторгу, лишающую человека элементарного комфорта и достоинства.

В то первое утро, вкусив скудный завтрак, Антон с тяжким вздохом потянулся, словно отряхиваясь от остатков дремоты.

– В армии и то баланда была получше, – проворчал он, недовольно скривившись. – Там на завтрак, помимо этой жижи, хоть кашу плеснешь в рот, а по воскресеньям и вовсе два яйца перепадало. Тут же о яйцах разве что в мечтах увидишь.

Денис, не удержавшись, усмехнулся:

– Ага, а в тюрьме сейчас макароны дают.

– Да в тюрьме и то привольнее, – упрямо твердил Антон, бывший армейский служака. – Там, по крайней мере, от работы и быта не чувствуешь себя рабом на галерах. И спят на нормальных кроватях, как белые люди.

Лариса, невольно оказавшаяся свидетельницей их перебранки, вдруг бросила Антону, окинув его оценивающим взглядом:

– Тоша, а ты чего это сегодня не брился? Вон, посмотри на Дениса – как денди.

Антон, поглаживая едва пробившуюся щетину, пожал плечами:

– Денис пусть поступает, как хочет, а я решил пока отдохнуть от бритвы. Бороду, может, отращу.

– С чего вдруг? – удивилась девушка.

– Да неохота холодной водой мучиться, – отмахнулся он. – Отвык от армейской необходимости каждое утро лезвием по щекам возить, пользуясь ледяной водой. Натерпелся я там этого «удовольствия» вдоволь. Особенно зимой. Если бы этот повар-самодур не кидал сахар в чай раньше времени, можно было бы водичку разбавить им для согрева. А так – холодной не хочу. Тебе не нравится, что я с бородой буду?

– Да мне как-то все равно, – безразлично отозвалась Лариса.

В тот самый миг, словно удар грома, прозвучала команда:

– Строиться!

Кошара загудела, как растревоженный улей. Пять бригад – около полутысячи душ – представляли собой пеструю мозаику. Среди них были как европейские, так и национальные и интернациональные потоки. Это означало, что здесь находились русскоязычные, узбекские и смешанные группы. В состав последних входили казахи, киргизы, таджики, туркмены, татары и даже гордые выходцы с Кавказа. Эти различные по составу национальностей группы, распределялись по всем бригадам.

Каждая бригада выстраивалась по своим лекалам, еще не скованная узами комсомольской организации. Пока не выбрали комсоргов, командовали бригадиры. Как я уже писал ранее, бригадиром студенческой братии, членами которой являлись Антон, Денис и Жора, был Прокопченко.

Казалось бы, формальное построение, но в нем чувствовался какой-то сакральный смысл. За ним угадывалось стремление к порядку, дисциплине, единству – качествам, столь необходимым в этом бурлящем котле жизни, особенно в этих суровых условиях.

И вот, как по заведенному ритуалу, бригадир разразился витиеватой речью, где каждое слово было пропитано духом партии, народа и Родины. В кульминационный момент он изрек:

– Вам выпала великая честь своим самоотверженным и ударным трудом приумножить богатства нашей Родины «белым золотом»!

Взгляд его скользнул по притихшей толпе хлопкоробов. В их глазах плескалось равнодушие – непроницаемое, как гладь застоявшегося пруда. Казалось, его пафосные слова тонули в этой бесчувственной тишине, не вызвав и малейшей ряби. Бригадир же, увлеченный собственной речью, словно не замечал этого ледяного безразличия. Возможно, ему мешала натянутая маска глашатая трудовых подвигов, скрывавшая истинные чувства за фальшивым энтузиазмом.

И вдруг, словно булыжник, брошенный с высокой кручи в тихий омут, из глубины строя вырвался дерзкий, как пощечина, выкрик:

– А мы недостойны такой чести?!

Взрыв хохота, будто залп картечи прокатился по рядам. Прокопченко побагровел, брови его злобно сдвинулись к переносице.

– Прекратить безобразие! – рявкнул он, реагируя на смех, и поинтересовался:

– Кто это сказал?! Выйти из строя!

В ответ – звенящая тишина.

– Я спрашиваю последний раз, кто это выкрикнул? – и, не дождавшись ответа продолжил:

– Раз молчите, запомните: свои шуточки оставьте при себе, если не хотите оказаться на ковре в штабе! Там вам так пошутят, что охоту надолго отобьют.

Прокопченко медленно обвел взглядом строй, словно хищник, выбирающий жертву.