Упражнение: зеркало

«Месье Амилькар» был моим четвертым спектаклем, поставленным в __. Это было осенью 1998 года. Для меня он тоже очень памятен, наверное, никогда так глубоко с актерами мы не разбирались в материале пьесы, чтобы понять героев и их поступки. Был великолепный актерский состав: Юрий Владимирович Шарфин, Надежда Хлюпова, Валерия Юрьевна Короткова и Василий Петрович Кубов (наши заслуженные артисты), Витя Дворнягин (тоже рано ушедший из жизни), Елена Раева (вы правы, она играла Вирджинию) и Светлана Никитенко, которая сыграла и станцевала ту самую неуловимую любовь.

Пока я прервусь, меня захлестнули эмоции, но я обещаю продолжить свои письма.

Еще раз спасибо Вам за память. Не прощаюсь.

Осень девяносто восьмого. Тысяча девятьсот девяносто восьмой – год ратификации Европейской конвенции о защите прав человека и основных свобод, закрепляющей свободу слова – читаю в гугле. Год основания самого Гугла. Августовский «черный вторник», обесценивание рубля, рост цен, безработица. Год запрещенного к показу клипа Prodigy «Smack My Ditch Up», который позднее назовут самым скандальным в истории музыки. В 98м мне под кожу бы под кожу. Одноклассница говорила, что в «Дельфинах» заложен глубокий смысл, я ей верила. Мама усмехалась и говорила, что это бессмысленный набор слов, я не верила маме. А в 99м – ба – бац! – открываешь глаза – клаац! – и выпускной. В 99-м я сняла наушники и слушала ветер.

Как вспомнить себя шестнадцатилетнюю? Семнадцатилетнюю? Кто такая была та девочка? О чем думала, чем была ее жизнь? С каким настроением, с какими тайнами она пришла тогда в театр на спектакль «Месье Амилькар» в 98-м или 99-м? И почему единственная влюбилась и в спектакль и в актрису?

Я вижу ее в коротких черных шортах с высокой талией, по моде, но совсем не по фигуре, кислотный оранжевый ремень, такая же яркая резинка в кудрявых волосах, в коротком топике, чуть прикрывающем высокую грудь – провинциальная и безвкусная. Она позирует, скорее всего, маме, вульгарно по-журнальному лежа на советском раскладном диване с откидной полкой-спинкой, на китайском тигровом покрывале, фоном служит красный советский узорчатый ковер. Ее уже не интересует учеба, и ее уже не обзывают очкариком – она уже в линзах или просто близорука. Хотя на «Месье Амилькара», возможно, ходила в очках, а может, и в линзах – здесь память подводит – но глаза Елены она тогда разглядела. Мама пока не верит в это новое достижение прогресса и часто повторяет – какая из тебя актриса с твоим минус пять, ты же на сцене ничего не видишь. Но, мама, это же огромный плюс – без линз и очков не видно глаз зрителя и от этого совсем не страшно. Сейчас и в линзах нестрашно, но знала бы мама, что на самом деле мне помешает в профессии.

Среди книг нахожу фотоальбомы, достаю два из них – в одном немного фотографий разных лет, другой – школьный, с пожеланиями учителей и одноклассников. Даже дневники со стихами потеряны в движении жизни.

Память сквозь двадцать лет пронесла лишь разрозненные обрывки, моменты, сцены и чтобы составить из них цельную картину, если это вообще возможно, нужно вновь стать той девочкой, нужно убить прошедшие годы, оживить маму, папу, ту бедно обставленную квартиру в центре маленького города. Но ведь это не получится – умершие ушли навсегда, как и двадцать лет жизни – поэтому я больше не могу называть собой ту себя, она уже давно не мое зеркало, она не я.

Придется отстраниться до вездесущего рассказчика, перевести себя семнадцатилетнюю в третье лицо, чтобы очистить от пыли осколки памяти и рассмотреть в них хотя бы тень своего отражения.

«Помнишь, как мы репетировали КВН, а потом "Мужичка с гармошкой"?» Татьяна Шумова.

«Помнишь, как мы вместе с тобой ходили в театральный кружок? Пусть у тебя все получится, может, ты будешь известной актрисой, и мы все будем следить за твоими успехами» Вика Денисенко.

«Мы на сцене играли с тобой

И так нежно тогда целовались

Что все фарсы комедии той

Мне возвышенной драмой казались…

Лиля, надеюсь, тебе понравились эти стихи, может, лет через двадцать, когда откроешь этот альбом, вспомнишь обо мне и обо всем классе» Евгений Гладилин.

«Помнишь, как я разыскивала тебя с мамой после школьной дискотеки, когда «ангел – девятиклашка» была «вдрабадан»?! Если такое случится с твоей дочерью, прежде чем «убить» ее, вспомни себя! А походы в театр – помнишь, как ты сидела в антракте зареванная… А как вы с Женькой читали сцену из «Онегина», а мы слушали затаив дыхание? Жду всегда в гости!» – это Зинаида Ивановна про пресловутое письмо Татьяны: Женя читал письмо Онегина, я – Татьяны, у нас была общая композиция и мы на всех чтецких конкурсах занимали с ней первые места, читали и для одноклассников в школе, и на пьяных вечеринках.

Слова этого письма вросли в меня, стали моей фасцией, как и слова всех моих ролей, и сейчас я все пытаюсь содрать их, как налипшую коросту, эти тысячи чужих слов, взятых напрокат у мира и приклеенных ко мне, чтобы, наконец, обрести собственный голос. Но безуспешно.

Через много лет после выпуска, когда я была уже «актрисой со стажем», Женя скинул мне запись одного из выступлений. На себя со стороны вообще смотреть всегда стыдно. Свой голос изнутри своего тела мы слышим не так, как он звучит на самом деле, да и личные эмоциональность, физику и мимику мы тоже осознаем изнутри, а поэтому наше представление о себе всегда расходится с реальностью, но Женина видеозапись ввела меня в ступор.

Я смотрела на юную незнакомку и думала: как случилось, что эта излишне эмоциональная, переигрывающая девчонка с неузнаваемым голосом возомнила о себе и о своих способностях? Поверила одноклассникам? Руководителю театрального кружка? Бесконечным жюри, которые всегда присуждали ей первые места в чтецких конкурсах? Видео с жестокой очевидностью обнажало правду – Женя, который пошел после школы на юридический, был намного органичнее нее.

Или все же во всем виновен тот самый «Месье Амилькар», в антракте которого она и сидела зареванная? Даже классная руководительница это запомнила. Кстати, дочери у меня так и нет, Зинаида Ивановна.

Закрываю школьный альбом, смотрю фотографии: светлое юное в веснушках лицо крупным планом с огромным букетом белых роз от родителей в честь шестнадцатилетия, тонкие уже выщипанные брови, кудрявые русые волосы прикрывают уши в небольших серьгах, на среднем пальце правой руки серебряное кольцо с кошачьим глазом, подаренное мамой, оно и сейчас лежит в одной из шкатулок. На лице, кроме туши, не видно косметики, так же как и шрама вдоль линии правой ноздри, но он там уже есть. Этот шрам уводит к другому воспоминанию – дню, когда она стояла у входа в школьный актовый зал и украдкой смотрела на сцену, где вместо нее плясала девчонка из старшего класса под «Мужичка с гармошкой». Она стояла, подсматривала через солнечные очки и дико ревновала сцену к той толстоногой девке. Черные очки скрывали огромный фингал под заплывшим глазом и заживающий шрам, опоясывающий правую ноздрю.

– Лиля, не играешь в лапту – отойди, а то битой прилетит в лоб.

Лиля отошла, но, видимо, мало – через секунду ее ударило чем-то по лицу, отшвырнуло в сторону и тут же красное пальто обагрилось темной кровью. Ходили с мамой в травмпункт, накладывали на глубокий порез скобы. Больничный растянулся на месяц и сорвал ее выступление.

– Лилечка, все хорошо, мы ввели в номер с гармошкой Свету из одиннадцатого, не переживай, сиди спокойно дома, выздоравливай.

Сидеть спокойно дома, когда чужие ноги топчут сцену в ее номере? Это был ее номер, и его у нее украли. Уже тогда.

Я смотрю на другую школьную фотографию. Наш класс литературы и русского языка: у задней стены шкаф с книгами, жаль, не разобрать, какими, там же бюст Пушкина, портреты Есенина, Маяковского, нечитаемые плакаты, на полу справа от шкафа горшки с цветами, перед ним белые крашеные парты, а за ними детки.