Упражнение: зеркало

Прямо по ее лицу ползет маленькое черное пятно. Я нащупываю тапок возле матраса, хватаю его и изо всех сил швыряю. Доска с грохотом падает, а на упавшей фотографии остаются раздавленные внутренности таракана.

«…Сквозь прищуренные ресницы… обращены… но… поразила неподвижность этого лица»… ага, неподвижность, «…лба, бровей – и только при ее страстном вскрике»… страстный вскрик будет «…он заметил, как сквозь едва раскрытые губы»… бла бла бла… ага, вот дальше… «она… робела»… робела, значит, «…небольшая книжка слегка дрожала в ее пальцах»… это тоже запомнить – дрожь в пальцах. Хотя, может, он вообще все по-другому будет делать – у Тургенева брюнетка с цыганскими глазами, а он, может, светленькую захочет, как я, не во внешности же дело. Надо найти ее речь. «Аратов заметил… унылости»… ага, унылость тоже запомнить… О, вот, наконец-то, дошла до речи… «Я к вам пишу, чего же боле»… твою мать, письмо Татьяны. Опять молодая героиня, опять не моя роль. Хотя… ну а вдруг режиссер решит сделать что-то типа воспоминаний и ему понадобится на Клару актриса среднего возраста. И опять Сапожникова? «Вся жизнь моя была залогом свиданья верного с тобой, я знаю…», да, знаю, двадцать лет уже знаю, ты мне послан богом, до смерти ты хранитель мой, блядь.

Кладу книгу, потягиваюсь, тру виски, смотрю на выцветшие обои, на стопки книг, на открытый экран ноутбука. В строке поиска вбито, кроме других слов, имя Елены Раевой, смотрю на трепещущую прозрачную воду сквозь толстое стекло, оттуда на меня взирает мое лицо, плыву взглядом вверх, избегая своего отражения, – ваза заканчивается увядшими розами. Бутоны печально смотрят на меня, они пожухли, почернели. Засохшие цветы нельзя трогать, они такие ранимые – неловкое движение, и они рассыпятся в труху, как женщина. Мне так жаль их выкидывать – их подарили зрители.

Я любуюсь мертвой красотой и думаю о Елене. Я часто о ней думаю теперь, сама не знаю почему. Это ведь она однажды взяла меня за шкирку, швырнула на сцену и прибила гвоздями к ней всю мою кожу. Я пытаюсь вспомнить ее глаза, которые исполосовали меня тогда. Я несу в себе эти ощущения уже больше двадцати лет, но ее голос, ее черты, как она улыбалась, плакала, что происходило тогда на сцене – все забыла. Я тщетно пытаюсь вспомнить тот день, это ведь он виноват, что сейчас я актриса. Недоактриса.

«С великим прискорбием, – писал»… бла бла бла… «весть»… так… «о внезапной кончине нашей даровитой актрисы Клары Милич» – о, это уже интересно – «успевшей в короткое время ее ангажемента сделаться любимицей нашей разборчивой публики. Прискорбие наше тем сильнее, что г-жа Милич самовольно покончила со своей молодой, столь много обещавшей жизнью, посредством отравления. И это отравление тем ужаснее, что артистка приняла яд в самом театре!» Я должна это сыграть. Только бы дали роль, не сыграю – проживу, только бы дали роль, как Елена в «Месье Амилькаре», воспламеню весь зал, каждого зрителя, и актрис заодно всех сожгу. Мне нужна эта роль.

Елена… Интересно, почему я не могу о ней найти никакой информации в интернете. Гугл выдает упоминания имени и фамилии, череду фотографий незнакомых женских лиц. Если бы я ее увидела, тут же бы узнала, но интернет пуст. Мне нужно найти Елену, она мне нужна так же сильно, как новая роль. Я пока не знаю, зачем, может, в ее судьбе есть что-то, что поможет мне. Поможет понять, что делать, как быть, как жить. И жить ли. Она же была звездой в театре. Может, я узнаю, как она стала ей и тогда пойму, как мне выбраться из забвения? Я уцепилась за надорванную ниточку и тяну, задержав воздух на вдохе, в страхе порвать. Интересно, она и сейчас звезда? По-прежнему влюбляет в театр наивных девчонок?

Конечно, может, она из тех актеров-затворников, у которых нет страничек в соцсетях. Странно, что на сайте того театра, где она служила, нет никакой информации – может, она ушла оттуда, например, в другой театр, но в гугле ничего об этом нет; или же в никуда, точнее, куда-то совсем в другую, нетеатральную сторону. Смутная тревога щекочет под ребрами.

Я откидываюсь на спинку стула, разминаю затекшую шею. Значит, нужно перестать думать о ней, чего вдруг я зациклилась. Мой взгляд скользит по погибшим цветам в вазе, по строчкам в раскрытой книге: «…жаловалась, что настоящей роли, как она ее понимает, никто ей не напишет. И петь совсем бросила. Я, брат, виноват! передал ей тогда, что ты в ней школы не находишь. Но все-таки… отчего она отравилась – непостижимо», по открыткам и фотографиям на мудборде, который я вернула на место, по испачканной из «Примадонн», по открытой странице поиска на экране ноутбука, по одной из строчек, которую среди многих других комбинаций выдал гугл – транспортные полицейские установили личность погибшей женщины.

Кликаю по ссылке, открывается старая архивная статья в газете: «…сегодня в дежурную часть поступило сообщение, что на __ километре __ станции в районе села __ пассажирским поездом __ смертельно травмирована женщина. Незамедлительно транспортные полицейские начали расследование и установление личности погибшей. К поискам были подключены СМИ: газеты, радио, телевидение. Установлен гражданин, который разыскивал свою дальнюю родственницу, не выходившую с ним на связь. При сопоставлении данных выяснилось, что разыскиваемая и травмированная поездом женщина являлись одним и тем же лицом. Погибшая оказалась жительницей города __. По предварительной информации установлено, что гражданка последнее время имела склонность к суициду. Проверка по данному факту продолжается».

Я сама это выбрала я сама это выбрала я сама я сама выбрала это сама я сама я сама это мой выбор я сама в белом пустом потолке негде зацепиться взгляду пусто пусто мне пусто я смотрю в одну точку куда-то далеко в себя я сама сама это выбрала глаза заливает слезами они сами по себе меня не слушаются слезы текут текут текут я сама это выбрала сама глазная вода течет струйками по лицу заливает уши рот какая соленая шея уже вся мокрая от слез холодная плевать как же хочется курить я сама это выбрала сама как хочется курить тело мое недвижно телефон зажат в ладони я разучилась двигаться да и зачем все такое бессмысленное только бы одну затяжечку таммм тамм таам крупные капли падают на белые страницы, пятно на бумаге морщится старится строчки плывут расползаются типографская краска течет буквы едут есть лишь один поистине серьезный философский вопрос – вопрос о самоубийстве; решить, стоит ли жизнь труда быть прожитой или она того не стоит, – это значит ответить на основополагающий вопрос философии.

Есть лишь один серьезный вопрос. Он больше не спасает, я падаю. Я сама это выбрала. Надо представлять себе Сизифа счастливым. Не могу, не получается, все такое бессмысленное. Зачем только бросила курить. Написать ей. Страшно. Телефон зажат в ладони, я игнорирую входящие, нет сил выдавливать из себя слова, я забыла свой голос. Напиши ей. Катя привет помнишь меня я Лиля я хотела спросить. Открой ватсап, найди ее номер, напиши. А вдруг она меня не помнит. Я безуспешно пытаюсь читать, чтобы отвлечься, спрятаться, убежать, меня всегда это спасало, сейчас уже нет. Таммм тамм там на раскрытые страницы. Я испортила книгу, слов не разобрать, но я знаю их наизусть, помню, как пропечатана каждая буква – есть только один поистине серьезный философский вопрос. Этот вопрос крутится в сознании заевшей пластинкой.

В телефоне, в рабочем чате ватсапа выложено распределение: внимание, во вторник к одиннадцати на «Вассу Железнову» Горького вызываются… Бла бла бла… Васса, блядь, Железнова. Горький. Не «Месье Амилькар». Не Тургенев, которого я уже наизусть выучила. Горький. Без моей фамилии. Без меня. Столько женских ролей, а мне опять не нашлось места. Ванина, Каметова, Сапожникова… Меня нет, я не существую, я – призрачное блеклое ничто.

Я сама выбрала. Сама. Я повторяю это как молитву: я сама выбрала не попрошайничать роли не подсиживать не ходить по кабинетам не навязываться не унижаться. Я сама это выбрала. Надо представлять себе Сизифа счастливым. Молитва не помогает. Я проваливаюсь все глубже в ад, я уже почти люблю его. В горло вцепилась мертвая хватка садиста-кукловода. Других кукол Карабас выгуливает, приотпускает ненадолго ниточки, дает полетать невысоко от земли, а вокруг моей шеи только все сильнее стягивает узел.

Я уже на коленях перед тобой, опускаюсь все ниже. Хочешь, я вылижу твою святую сцену? Хочешь, я лягу у входа и кости мои, сухожилия мои, кожа моя станут дорогой к тебе, мой храм? Он не хочет. Он крепко держит марионетку, но не водит ею. Я где-то между.

Остался только один серьезный вопрос.

Вот и для Елены, для моей Елены, может, стоял только один этот вопрос и, может, она нашла ответ. Транспортные полицейские установили личность погибшей женщины, – может, это все-таки о ней… Я так ничего толком и не узнала, забросила поиски, а заметка все таращится на меня с экрана ноутбука. Я смотрю на нее, глаза заливает соленая вода. Таммм тамм там. Напиши ей: Екатерина здравствуйте помните меня я Лилия я знаю вы близки к театральной тусовке вы что-нибудь слышали про Елену Раеву она была актрисой в театре вашего города – так глупо, но Катя единственный мостик. Я перебрала всех, у кого могла бы хоть что-то выяснить, только к ней рискнула бы обратиться – знакомая девушка, которая давно дружит с кем-то из актрис. Сама она, конечно, ничего не знает, но может расспросить друзей про Елену. Катя у меня была когда-то любимая актриса Елена Раева я хотела бы выведать что с ней сейчас. А если она спросит зачем? Но больше я никому не могу написать, ни одному прежнему знакомому из того театра – пресловутое «Как дела?», его не избежишь – мне нечего ответить на этот вопрос, я неудачница, да и сил нет на общение. Про Елену мог знать Валера, одногруппник, а потом и актер того театра, недолгий ухажер моей юности, или коллеги, которые до сих пор служат там, – все они что-то знают, но ни к кому из них я обращаться не стану. В руке намертво зажат телефон, в телефоне номер девушки Кати. Страшно. Может, где в карманах одежды завалялась сигаретка.

Есть еще режиссер, который поставил «Месье Амилькара». Или был. Про него, как и про Елену, ничего не знаю, он давно ушел из театра в неизвестность. И с чего вдруг я буду писать ему, совершенно чужому человеку, выспрашивать про события двадцатилетней давности, про людей тех лет? Лезть под кожу, переходить границы? Телефон зажат в ладони, ладонь дрожит от напряжения, слезы текут. Есть только один философский вопрос.

Встаю, как с похмелья, комната ходуном, шарю по карманам – ни заначки, я очень старалась бросить курить. Идти в магазин, одеваться, выходить из квартиры, ехать в лифте, сталкиваться с людьми на улице – сейчас это слишком для меня – потеряюсь, заблужусь, упаду и не встану. Как же хочется курить. Ноги вянут, я сползаю по стенке, в руке телефон.

Катя, привет! Тебя беспокоит Лиля. Помнишь меня? Мы жили в детстве в соседних домах. Извини, что врываюсь так внезапно. Я знаю, ты дружишь с театралами, а мне нужна информация кое о ком, кто играл в __ театре. Я хочу узнать про актрису Елену Раеву. Елена служила там двадцать, а может и десять лет назад, я точно не знаю когда, но сейчас ее там нет. Могу я к тебе обратиться с просьбой узнать, что с ней случилось? Она ушла из театра? Когда? Куда? Что с ней теперь? Взрослые актеры, которые служат там давно, должны что-то знать. Заранее спасибо.

Отправлено. Рука разжала телефон. Закостенелая кисть ноет. Только зачем так многословно? Ах да, у меня же нет моих самых точных, самых метких слов. Плевать, будь что будет, я сама это выбрала.

Прочитала? Нет, еще пока нет. Была онлайн час назад. Приходит мысль, где взять сигарету, но как же унизительно, мерзко. Плевать. Ждать ответа тошно. Вдруг она редко бывает в ватсапе? Скорее бы. Вхожу босыми ногами в тапочки, запахиваю нестираный халат, открываю дверь, стучусь к соседям. Какой же позор, я даже не посмотрелась в зеркало, не стерла слезы, я выгляжу, как бичиха, но сосед из двадцать четвертой курящий, я видела. Рука сжимает телефон, ждет вибрации. Да быстрее же.

– Кто?

Женский голос. Сука, как стыдно.

– Простите, это соседи.

– Что вам? – через закрытую дверь. Интересно, она курит, или только ее муж, или сын? Плевать.

– Простите, пожалуйста, за беспокойство, я ваша соседка из двадцать пятой, у меня к вам просьба. Я приболела, не могу выйти на улицу, не угостите, случайно, сигареткой? Если у вас есть, конечно. Я потом куплю, верну.

Замок щелкает, дверь приоткрывается до узкой щели, из нее высовывается нос с горбинкой. Долгая оценивающая пауза, глаз не вижу, но чувствую, как они меня сверлят:

– Девушка, я не курю, мужа нет дома, – дверь захлопывается и до меня долетают обрывки: «Опять новая… хозяйке написать… может… притон какой…»

Я не успеваю сказать «до свидания» горбатому носу. Вибрирует телефон – входящее. Катя. Возвращаюсь в квартиру, открываю ватсап, мчусь глазами по строкам, сердце скачет, ноги мерят тесную комнату, строчки пляшут, не успеваю за мыслью. Заставляю себя сесть прямо на стопку книг. Вдох, выдох, осаждаю сердце. Перечитываю вслух, медленно и внятно.

Лиля, привет. Конечно, я тебя помню. Мы же в детстве в казаки-разбойники вместе играли, столько воспоминаний сразу. Я постараюсь поузнавать. Вообще, я знаю такую актрису, слышала от подруги, о ней часто вспоминают в театре. Ее нет в живых. Что-то там случилось, какая-то мутная трагичная история, то ли под поезд она попала, то ли как, случайно, не случайно. Но это было давно. Слухи непонятные ходят. Я спрошу.

Отрываю взгляд от телефона – на меня смотрит мое отражение, чужое и далекое, отвратительно молодое и красивое, уничтожает счастливым взглядом. Я снимаю его с мудборда и рву на мелкие клочки.

Белоснежный мир звенит тишиной и светом. Солнцу, как и глазам, больно от бесконечного белого, оно борется с побелевшими улицами, выжигает белоснежную землю и выбрызгивает искрами свет. Все вокруг жмурится, воздух тоже белый, плотный и звенит. Белый мир ближе к небесам, сейчас они слиты в одно, горизонт размыт. Мой белоснежный город взмывает. Первый снег еще растает, ведь только конец октября, чистые ясные улицы еще почернеют под тяжелой резиной колес, грязь еще прочавкает свои напевы подошвами прохожих, но сейчас всеобъемлющее обеление мира восхищает.

Я стою у крыльца магазина, жмурюсь, курю, вдали видно реку. Я вышла из сумрака четырех стен на свет, все пляшет, голова с каждой затяжкой кружится сильнее. В моей любимой испорченной книге написано, что самоубийство – это признание, что жизнь окончательно тебя подавила; победа – жить с осознанием бесполезности и бессмысленности бытия, это и есть бунт. Я смотрю, как полубелая, полузаледенелая река сражается с беспощадным жалящим солнцем, толкает ледяные глыбы своими серебристыми водами туда, куда несет течение, льды поддаются, плывут без цели. Реки и льды хорошо усвоили уроки экзистенциализма, который, кстати, если верить той книжке, в высшей своей степени выражается в любовнике, авантюристе и… актере. Хочется разорвать собой, атональной, поломанной, белое пространство улиц, хочется докричаться до бегущих от снега прохожих, до реки, излить себя в речную гладь, и дальше, на другой берег, на белые деревья, на их ветки, посшибать снежные шапки с верхушек. Хочется выть.

Я провожу голой ладонью по заснеженным перилам. Вот бы слиться со всем белым, вот бы стать этими перилами, вон той сопкой, той белой глыбой льда, той волной, стать прозрачной и чистой, без идей и желаний.

Я опускаюсь в рыхлый сугроб, рисую голыми пальцами на снегу женский профиль: сначала выходит красиво, я воображаю, что это Елена, смотрюсь в него, как в зеркало, затем линии пересекают друг друга, путаются в рыхлом снеге, образуя бесформенное нечто, и мне видится сморщенное лицо старухи. Я смахиваю рисунок ладонями. Катаю снежки, облизываю их, жадно пью небесные слезы и жмурюсь от солнца, которое отражается в белом покрывале реки. Затем набираю полные ладони снега и мою им лицо, он жжется и колется, кожа немеет. Я тру кожу, чтобы раствориться в нем, чтобы стереть черты и исчезнуть.

Вернувшись домой, я пишу сообщение: «Катя, спасибо за отзывчивость, но не нужно ничего ни у кого спрашивать. Извини за беспокойство, была рада пообщаться». Отправляю. Затем сажусь перед открытым ноутбуком, еще раз пробегаю глазами по результатам запроса «Елена Раева» в гугле, подвожу курсор мышки к кнопке «закрыть», палец нерешительно зависает, немного колеблюсь и закрываю все страницы. Выключаю ноутбук. Нет, еще не все. Включаю снова, чищу историю поиска и всех вкладок. Закрываю. Теперь все.

Раздеваюсь, бросаю халат в корзину с грязным бельем, стягиваю с себя трусы, кидаю туда же, затыкаю слив ванной, сажусь в нее и включаю горячую воду – может, это поможет мне снова стать чистой, как первый снег. Тело принимает тепло, становится податливым, можно подумать, что оно вот-вот вспомнит, что такое возбуждение, но нет, внизу пусто и глухо, я ничего не чувствую. Бледная кожа бедер сквозь прозрачную воду упругая, гладкая. Если не смотреть на предателей – шею, руки и декольте – можно подумать, что в ванной лежит девушка – позади почти двадцать лет диет, танцев, сцены. Я кладу ладонь на бедро и пытаюсь понять, кто же я. Я – этот прозрачный в пятнах и складках пергамент, сквозь который синеют вены и торчит скелет ладони? Или я – эта гладкая, нежная кожа ног, обтягивающая упругие сильные мышцы? Наверное, я где-то между.

Я провожу пальцами по светлым широким ареолам сосков, они откликаются, твердеют, но внизу живота ничего не происходит. Трогаю налитую грудь, спускаюсь ниже, зажимаю в ладони складку живота – между большим и указательным пальцами сантиметров пять жира. Это нормально, когда бросаешь курить, но сейчас эти четыре лишних килограмма никак не хотят уходить – пресловутый возраст, замедленный метаболизм. Складка жира в ладони тугая, плотная, на ней нет целлюлита.

Горячая ванная расслабляет, вводит в блаженную дрему, я вытягиваю ноги, кладу их на бортик и закрываю глаза. За дверью слышу шум, лязгает ручка, я не успеваю спросить, кто там, дверь распахивается, чья-то огромная сильная рука хватает меня за волосы, я не вижу, кому она принадлежит, одним движением вырывает из ванны и кидает на кафель.

Резкая боль в колене, тазу, локте, лбу – во всей левой половине, которой я встретилась с кафелем, пронзает тело. Вода выплескивается за мной, смешивается с красной жидкостью, становится розовой, я не успеваю осознать, что это моя кровь. Я вообще ничего не успеваю понять, как мощная рука великана опять дергает за пучок волос, оттягивает назад, подставляя лицо второй, такой же огромной лапе. Удар по левой щеке наотмашь откидывает меня в сторону ванны, затылок бьется об острый бортик. Краем замутненного глаза я успеваю увидеть весь в воде розовый пол, розовые стены, как декорации кукольного театра.

Огромное черное тело приближается ко мне, я вижу надвигающиеся на меня ноги, я пытаюсь отползти, хотя некуда, барахтаюсь на месте по скользкому кафелю. Меня опять хватают за волосы, поднимают, поворачивают спиной к себе, и я чувствую своим голым задом сквозь тонкое трико вялый член. Мелькает мысль – а он даже не хочет меня.

Шум в ушах перерастает в дикую музыку из какого-то старого спектакля, который я никак не вспомню, в памяти вдруг всплывает давно забытое имя – Милен Фармер. Великан начинает мотылять моей головой вниз и вверх, будто марионетка кланяется со сцены в руках кукловода, шлет моими ладонями воздушные поцелуи воображаемому зрителю.

Карабас швыряет меня на пол, не отпуская волос, бьет лицом о кафель, ломает нос, губы, выбивает зубы, бьет и бьет – раз, два, три, четыре, пять. В голове только один вопрос – за что.

Перед тем как потерять сознание, я смотрю на прозрачный розовый кафель – оказывается, он зеркальный и при каждом ударе на меня надвигается мое отражение. Я вглядываюсь в раскуроченное кровавое мясо и вижу в нем лицо Елены. В следующем ударе я сливаюсь с ним.

Голос Милен Фармер, ее музыка опять становится шумом. Я просыпаюсь от криков и стука. Выбираюсь из ванны, голые ступни опускаются на кафель, оказываются в воде, я хватаю из корзины грязный халат, накидываю и босиком бегу к входной двери, которую сейчас кто-то упорно пытается выломать. С тела, ног стекает вода, оставляя лужи. Открываю дверь, и на меня обрушивается поток брани:

– Ты, блядь, совсем охуела, что ли? Ты что делаешь? Быстро выключай краны, у нас с потолка вода ручьем льется. Ты заливаешь соседей, ты слышишь или нет, блядь? Что стоишь, обкуренная, что ли? Я сейчас же твоей хозяйке напишу, она тебя выселит, заебала со своими квартиросъемщиками. Ты теперь работать мне на ремонт до конца жизни будешь, овца.

Я стою босая на ледяном полу, из открытой двери дует зимним холодом, с волос на халат капает вода, стекает с мокрого тела на пол, а лицо орошается слюнями разъяренного мужчины с голым пивным животом, в дырявых кальсонах с оттянутыми коленками. Я стою оплеванная, смотрю на небритое лицо с налитыми кровью глазами, а в его носу от вибрации крика дрожит светло-зеленая капелька застывшей слизи, свисающая с черного волоса.

II

09.11.2022г.

Вы. Здравствуйте, Михаил Леонидович!

Меня зовут Лилия, я актриса __ театра драмы, служу ему уже почти двадцать лет, но сама родом из __.

Мы с Вами лично не знакомы. Заранее прошу извинить меня – моё сообщение будет длинным. Если найдете для меня немного времени и внимания, буду рада. У меня нет срочных поводов вам писать, но мне это важно сделать, я долго не решалась, но вот, наконец, пишу.

Во-первых, чтобы сказать спасибо за один день в __ театре почти двадцать пять лет назад, когда я стояла с одноклассниками в гардеробе после спектакля и глотала слезы. Спектакль уже давно закончился, а я ещё долго была под впечатлением, так долго, что пошла после школы на актерское. Ну а потом и в театр.

Это был «Месье Амилькар». Я была в десятом или одиннадцатом классе.

Получается, что тот день и определил мою будущую жизнь. Пусть и спустя двадцать пять лет, но я говорю Вам за это спасибо.

Более того, для меня теперь и театр __ ассоциируется с Вами. Все Ваши спектакли были добрыми. Я мечтала служить в том театре, в той дружной труппе, с тем светлым режиссером. С Вами. Жаль, мне немного не повезло, но это не важно, я не об этом.

За любовь к тому театру тоже спасибо Вам!

И ещё…

В «Месье Амилькаре» была актриса, ее я должна особо благодарить. Елена Раева играла проститутку Вирджинию. Поправьте меня, если я ошибаюсь.

Я знаю, что её нет в живых. Расспрашивать её коллег о том, что случилось, когда, где и как, не решусь, но, если вдруг Вам лично захочется рассказать мне что-нибудь об этом – буду благодарна.

И еще хочу попросить Вас кое о чем. В публичном доступе, к сожалению, я не нашла никаких фотографий и видео с «Месье Амилькара». Я смотрела на сайте театра __, там вообще архивных спектаклей почти не выложено. Просто в гугле по запросу тоже ничего. Может, у Вас сохранились фотографии или видео, и Вы готовы ими поделиться с совершенно незнакомым Вам человеком, который больше двадцати лет влюблен в этот спектакль?

Я бы очень хотела иметь хоть что-то, какое-то свидетельство о тех днях. Да и вообще, буду рада любым фотографиям или видео с репетиций, или просто из жизни театра того времени, где есть Вы и Елена Раева.

Рискну попросить Вас ещё кое о чем. Если вдруг Вы захотите написать мне о том времени – именно Ваши воспоминания – о репетициях, об актёрах, о Елене, о театре и жизни в нем – все, что Вы захотите, я буду самым счастливым человеком!

Ещё раз прошу прощения за такое длинное сообщение, лишь бы оно было ко времени и к месту. И, конечно, скрестив пальцы, надеюсь на ответ.

С глубоким уважением, Лилия.

Михаил Вергилов. Здравствуйте, Лилия!

Спасибо Вам за письмо!

Для меня __ период – один из самых любимых и важных. К сожалению, я Вам не могу помочь с фото и видео – у меня за эти годы было три больших переезда (то есть полтора пожара) и в моем архиве сейчас нет ни одного фото моих спектаклей в __. Да и о том, что Лены Раевой нет в живых, я узнал из Вашего письма, никто из бывших коллег мне об этом не сообщал.

Она родом из села __, это недалеко от __. Я был знаком с ее мамой в те годы, она иногда приезжала к Лене на премьеры. Один раз мы ездили почти всей труппой к ней на электричке, отмечали закрытие сезона. Там свой дом, участок, природа, – было хорошо. У меня где-то должны были сохраниться контакты ее мамы, я могу посмотреть, если Вам нужно, хотя прошло столько лет…

Попробую как-то компенсировать отсутствие фото письмами (боюсь, что их будет больше, чем одно).