скачать книгу бесплатно
– Они репетируют с профе.
– Ещё чего! Живо позвать их сюда! Потом порепетируют.
Когда пятеро ребят пришли, донья Кармен представила меня всем, и я начала:
– Фонд «Бананерос» вот уже второй год осуществляет в регионе проект по созданию симфонического оркестра. Проект только начался, и начался он пока только для учеников Института Бананерос, однако задача этого года – привлечь к проекту детей из четырёх municipio, из Афартадо, Марепы, Ригородо и Курбо. Я приехала из России, где закончила Московскую консерваторию и аспирантуру, написала диссертацию, получила научную степень, и теперь тоже участвую в проекте. Речь идёт о музыкальном образовании…
Тут донья Кармен прервала меня, обращаясь к детям:
– Речь идёт о том, что вы получаете редчайшую и великолепную возможность получить музыкальное образование от человека, профессионала, который приехал с другого континента, из культурного центра! Вы видите, что вам падает с неба?
Когда пассаж ректоры закончился, я продолжала:
– Музыку, о которой мы говорим, как я уже поняла, принято здесь называть m?sica sinfоnica, симфонической музыкой. Это не вполне правильно, потому что, на самом деле, таким словом здесь называют европейскую классическую, или академическую музыку, а симфоническая музыка – это только её часть. Симфоническая музыка – это музыка симфонического оркестра.
Тут я провела небольшой опрос по поводу оркестра и его инструментов и выяснила, что на этот счёт в головах, которые я видела перед собой, было пусто. Когда детям было предложено задавать вопросы, один мальчик поднял руку:
– А ведь m?sica sinfоnica не имеет отношения к нашей музыке?
Под «нашей музыкой» мальчик имел в виду те самые песни, которые своей простой красотой и задушевностью пленили меня когда-то в Москве. Своим вопросом он вновь поднял одну их главных культурологических проблем нашего с Камило проекта, которую кратко можно было сформулировать так: «А зачем козе баян?» Даже работник ресторана кампаменто, добрый и милый парень Хосе уже спрашивал меня с улыбкой: «Зачем здесь нужна эта m?sica sinfоnica? Ведь люди её не знают, не любят и не слушают…» В ответ на это я объясняла, что испанцы уже приехали и что те самые песни, которые считаются здесь «нашей музыкой» демонстрируют сочетание трёх культур – европейской, завезённой испанцами, африканской и индейской. Я уже поняла, что местный народ настолько безграмотен, что им кажется, будто между Моцартом и их песнями и танцами нет ничего общего, тогда как и то, и другое находится в рамках функциональной тональности. Другое дело – песни Флор Марии (с которой мы наконец увиделись как раз на той же самой неделе), которые к функциональной тональности никак не относились.
– Анастасия, а можешь ли ты написать им задание, чтобы они поискали в интернете эту музыку, дабы составить хоть какое-то представление? – сказала донья Кармен.
Я повернулась к доске и написала на ней первое, что мне пришло в голову: Бах, Моцарт, Чайковский, Шопен. Дети потихоньку смеялись слову «Шопен», которое здесь произносят как «Чапан». Мы закончили, и ко мне подошёл высокий и худощавый, интеллигентского вида Альберто, profesor de art?stica. Он сказал, что очень любит классическую музыку и слушает Баха, что он счастлив иметь возможность прикоснуться к этому и просил дозволения присутствовать на занятиях.
Распрощавшись с ними и доньей Кармен, я поехала в другую школу под названием «Луис Карлос Галан». Там меня встретил большой добрый негр Эльвин и повёл в голый ободранный класс. Эльвин подошёл к делу по-мужски чётко и без лишних сантиментов. Перед собравшимися детьми я коротко рассказала о себе, после чего Эльвин вырвал листок из тетради и сказал:
– Хорошо, теперь на этом листе каждый напишет своё имя. Те, кто хочет участвовать в проекте и серьёзно заниматься музыкой, приходят в следующий вторник в четыре часа к классу, где хранятся наши инструменты. Вопросы?
Таким образом на следующий вторник у меня были назначены две следующие встречи с детьми из школы доньи Кармен – на два часа – и с детьми из «Луиса Карлоса Галана» – на четыре. Договорившись об этом, я снова села в такси дона Густаво, – приятного общительного таксиста, которого донья Нелли знала последних лет двадцать, – и он повёз меня в закусочную, желая угостить масаморрой. Когда мы сели за узкий столик, он стал задавать мне серьёзные вопросы о музыке. Нам уже принесли две чашки холодной пресной молочной похлёбки с кукурузными зёрнами, к которой полагался мармелад из гуайявы или, как в Ла Косте, кусок бананового сахара, а я всё отвечала и отвечала дону Густаво, не имея времени притронуться к пище. В этот момент позвонила донья Нелли – она меня уже разыскивала. Высаживая меня у ворот института, дон Густаво сказал: «Спасибо, что приехала учить мой народ!»
Проходя мимо будки охранника, я увидела там донью Нелли, которая, стоя на коленях, ласкала школьную собаку Луну. Ректора покупала этой собаке консервы в жестяных банках. За вечерним чаем и арепой я рассказала донье Нелли в подробностях обо всём, что было в тот день в Марепе. Когда я приехала туда через неделю, то в школе доньи Кармен обнаружила только двух человек, и эти двое были не из тех пятнадцати, что в прошлый раз. Во второй школе пришло несколько детей из восьмого и девятого классов, и мы с ними залезли в пыльный маленький класс – хранилище барабанов и треугольников, используемых для шествий на праздниках. Эти барабаны и тяжёлый металлофон, пластины которого были вставлены в грубо отлитую форму лиры – вот тот инструментарий, который в регионе был известен больше всего. Этот металлофон по неграмотности так и называли – «лира». Знали местные жители ещё трубу, слышали о существовании фортепиано. На этом список музыкальных инструментов для них исчерпывался. В школе «Луис Карлос Галан» о существовании фортепиано не только слышали, но и знали – у них было два синтезатора, на одном из которых я стала играть детям.
Выйдя из «Луиса Карлоса» я встретила преподавателя музыки из школы доньи Кармен, и он сообщил, что дети не пришли, поскольку были на его уроке. Он мыслил себя композитором и готовил с детьми номер художественной самодеятельности с бас-гитарой и ударной установкой. По всему его поведению было ясно, что плевать он хотел на наш с Камило симфонический интерес. Я мило с ним поулыбалась и сделала вывод, что во всех этих школах многое будет зависеть от позиции преподавателя музыки.
В свободное от Марепы время – а его было, хоть отбавляй – я занималась со струнниками Института Бананерос. Каждый новый урок с ними приводил меня к невесёлым мыслям. Наконец, проанализировав результаты деятельности Камило в рамках проекта в прошлом году, я пришла к выводу, что он начал «за здравие», а потом скатился до художественной самодеятельности – вероятно, на него надавило начальство, и он пошел у них на поводу и стал готовить показательные выступления. Так, во всяком случае, объясняла донья Нелли. В результате получилось, что дети играли непомерно сложную для их понимания музыку, а некоторые из них играли, почти не зная нот. Вдобавок к этому сам Камило отсутствовал последние две с лишним недели, донья Нелли делала за него его организационную, а я за него его педагогическую работу. Проницательный мальчик Даниэль своим вопросом «кто такой Камило?» взбаламутил меня и не дал моему недовольству тем отношением к делу, которое демонстрировал Камило, погибнуть в зачаточном состоянии в глубинах моего сознания.
Устав от постоянных объяснений и отговорок, от полного тумана в деле и от элементарного отсутствия директора, я отписала ему довольно жёсткое письмо, начинающееся с того, что «ты спрятался за спиной у двух женщин». Я высказала ему всё, что думала по поводу той самодеятельности, которую он развёл с ребятами, написала, что так не годится, что музыкант-профессионал такого делать не должен, но закончила тем, что ценю его и верю в него. Маэстро ответил многословно и пустовато, однако поблагодарил за откровенность, попросил не делать поспешных выводов и выразил желание искать точки профессионального соприкосновения, не преминув обидеться на «за спиной у двух женщин» – это показалось ему неуважительным. Прочитав это, я подумала о том качестве этих людей, которое уже отмечала про себя: они – недотроги, и, как капризные дети, не терпят, когда им говорят что-то против шерсти, даже если за дело.
Сезон дождей
Апрель в Ла Косте – сезон больших дождей. Убедиться в этом мы смогли, когда снова пошли в горы. В первый раз тропа была нетрудной – это я поняла во второй свой визит в горы, когда дон Луис повёл нас настоящими джунглями, то и дело вскидывая мачете, чтобы срубить завесу из лиан. Этот второй вариант подхода к даче Марии Элены был уже не для новичков, и мне было трудно. На одном из участков дон Луис, шедший всегда впереди, сказал: «О-о, нет, сеньоры, здесь вы не пройдёте!» Мы подошли вплотную к дону Луису и стали заглядывать вперёд. На резко уходящий вверх подъём упало дерево, из-за которого не видно было, есть ли там проход. Перед деревом протекал ручей, и надо было перепрыгнуть его так, чтобы быть готовым прыгать одним махом и через дерево, за которым ничего было не видать.
Первой отозвалась донья Нелли: «Как это не пройдём? А ну-ка вперёд!» Когда она была уверена в том, что делает, никто не мог остановить её. И все потихоньку поползли вперёд. Мы преодолели препятствие, и силы у меня стали таять, как мороженое летом. Я вспомнила строки из детского стихотворения про Федорино горе: «И сказала кочерга утюгу: «Я дальше идти не могу». Этот сложный участок закончился, и мы поднялись к большому манго, у которого была узкая деревянная лавочка. Здесь можно было перевести дух и насладиться видом.
Пока мы обедали на даче Марии Элены, полил дождь, как из ведра, и лил так долго, что глинистую дорогу размыло, она стала похожа на каток, и спуск к машине был уже из разряда экстремальных видов спорта. Тем не менее, прогулка удалась. В тот же воскресный вечер Камило прилетел в Афартадо и приехал в кампаменто. После того, как мы крепко пообщались по электронной почте, мне не хотелось начинать выяснять с ним профессиональные отношения этим вечером. Однако мы встретились в доме доньи Нелли и вместе ели патакон, который она приготовила из привезённых с дачи платано. Мы были на кухне, когда он позвал донью Нелли, стоя за сетчатой дверью. Она пошла, чтобы впустить его, и он появился на кухне. Я поприветствовала своего директоравполне дружелюбно, готовая к дальнейшему сотрудничеству. Мы договорились встретиться следующим утром в семь часов в ресторане кампаменто и обсудить все дела.
Утро было чудесное. Его было приятно провести за чашечкой кофе в ресторане кампаменто, расположенном так, что косые лучи жаркого восходящего солнца не докучали, а лишь освещали пальмы и исполинское дерево у бассейна. Но, по мере диалога с Камило, пейзаж отошёл на второй план и перестал радовать. Он начал с того, что его позвали быть директором другого фонда в Магдалене и что в связи с этим он будет навещать Ла Косту ещё того реже. Он говорил много, и каждая новая его фраза добавляла новую тёмную краску в моё тяжёлое впечатление от этого разговора. Он говорил:
– Твоё дело – назначить урок, и, если дети не пришли, то это – уже не твоя проблема. Просто напишем в отчёте, что дети не пришли.
– Нет, это именно и есть проблема, ведь надо понять, почему не пришли, и поменять что-то, если мы действительно ставим себе целью создать оркестр.
– Но это – не наша работа. Я – музыкант, я должен прийти и играть, когда всё уже готово.
– А кто же будет готовить?
– Администраторы! Дело в том, что в фонде до сих пор не понимают многих вещей, хотя я с прошлого года стараюсь донести до них и специфику процесса, и его сложность. Сначала они думали, что оркестр можно создать за два месяца, и мне пришлось объяснять, что нет, что этот процесс растянут во времени… В прошлом году я начал с детьми из института и пришёл к выводу, что эти дети не годятся. Это дети богатых людей, элиты местного общества, и они не готовы к серьёзной работе. Поэтому я предложил искать детей в municipio. Бедные люди всегда проще и уважительнее в отношении.
Так я узнала, что идея о расширении проекта на районные центры принадлежит ему. Я спросила:
– А как же быть в этом случае с расписанием? Нам ведь просто не хватит физического времени, чтобы одарить вниманием детей Афартадо, Марепы, Ригородо и Курбо, да ещё и Института Бананерос, не говоря уже о том, что в занятиях музыкой нужна регулярность, и один урок в неделю для каждого города не даст нам возможности держать детей в тонусе…
– Не беспокойся об этом. Афартадо, Марепа, Ригородо и Курбо относятся к той части проекта, которая связана с договором с фондом «Караколь». Тебе зарплата выплачивается именно фондом «Караколь» и ты контрактована для него. Не забывай, что проект с «Караколем» больше социальный, чем музыкальный. Наша задача здесь – просто предложить детям музыкальное образование.
Он продолжал рассуждать и объяснять до бесконечности, и красной нитью в его речи проходило всё то же «это не твоя работа». Я отвечала, что всё зависит от того, для чего мы вообще работаем, для отчёта или для конкретного результата. Он удивлённо вскинул брови в ответ на эту мою фразу. Мне не понравилась его реакция, и весь разговор оставил во мне одну только горечь, поскольку направленность беседы и те ответы, которые я слышала, не отвечали моей позиции – ни личной, ни профессиональной, не говоря уже о том, что дело касалось детей.
Во вторник мы с ним и двумя девочками-струнницами поехали в Марепу, выступить в тех двух школах, где я уже была. Я объяснила Камило, что это необходимо, потому как люди должны представлять себе ту музыку, о которой мы говорим. Он не только был согласен, но и сам ранее заикался о подобных мероприятиях, и мы, подготовив на скорую руку несколько пьес для скрипки и фортепиано, дали два concierto didаctico, дидактических концерта, один – в школе доньи Кармен, другой – «Луисе Карлосе Галане». С девочками Камило по-прежнему играл Концерт Массимо Пенесси, стилизованный под барокко, и «Либертанго» Пьяццоллы. На этих двух спонтанных мероприятиях маэстро раскрылся. Он прекрасно провёл два концерта в двух школах – артистично, организованно, чувствуя публику и общаясь с ней. Я поняла, что вот это как раз по нему – точечные разовые мероприятия, а не кропотливая повседневная работа.
В среду утром он, к счастью, уехал, а я осталась думать и, когда всё «переварила», вышла на новый уровень понимания вещей. Я поняла, что, по большому счёту, с Камило нам не по пути, и работать с ним я буду ровно столько, сколько будет необходимо. Поняла, что великолепно, что мой контракт – трудовой, а его – оказания услуг, таким образом, у нас с ним разное положение в фонде. Я решила, что работаю с Банановым фондом, и мой единственный начальник, как и написано в контракте – президент фонда. Фонд работает с дирижером Камило Хиральдо, значит и я с ним работаю, но не значит, что дирижер не может поменяться. Я почувствовала свою независимость. Два дня, пока был в Ла Косте, он поминутно спрашивал меня «а что мы делаем сейчас?», «а теперь что?» Я смотрела на его располагающее лицо, на выразительно и томно вскинутые брови и думала: «Хорош директор!»
В наших бесконечных разговорах мы затронули проблему репертуара. Я повторила, что единственный для нас выход – делать обработки для того состава, который мы имеем:
– Играть что-то серьёзное дети не в состоянии, у них для этого не хватает элементарной базы. Надо делать обработки простых пьес, надо выбрать что-то ещё более базовое, чем то, что они сейчас играют, и раскладывать на них.
– Да, хорошо, но кто эти обработки будет делать?
Я посмотрела на него. Глядя в эти по-детски невинные, большие глаза под выразительно вскинутыми бровями, можно было сказать только одно: «Святая простота!» Мне хотелось сказать ему: «На что же тогда ты? Преподавать скрипку, как следует, ты не собираешься, оркестровки делать не собираешься, только ручками махать будешь, когда готовый оркестр сядет у твоих ног?» Вслух я сказала:
– Для меня нет никакой проблемы делать обработки.
Вышла пауза. Перед закатом птицы – авторы подвешенных на исполинском дереве гнёзд – кричали особенно пронзительно. Пальмы стали чернеть на фоне ставшего прозрачным неба.
– Для репертуара надо выбирать быстрые яркие пьесы, такие нравятся латиноамериканцам, – продолжал Камило.
– И простые медленные тоже, например, обработать того же «Лебедя» Сен-Санса, которого мы играли в Марепе дуэтом скрипки и фортепиано, добавить туда детей, написать им аккорды, дать каждому по одной ноте из этого аккорда, чтобы каждый её тянул – пусть одну, но качественно. Звучать будет роскошно, а дети будут счастливы, что участвуют, не прыгая выше головы, в музыке.
– Если мы будем играть медленную музыку, людям это не понравится – горячая латиноамериканская кровь, понимаешь?
– Понимаю, но ведь надо воспитывать вкусы, а не только подавать привычные лёгкие закуски, и кому, как не нам этим заниматься…
Упала ночь, и пальмы слились с чёрным небом. Я посмотрела на подсвеченную лампами воду бассейна. Когда Камило был в Ла Косте, моё купание отменялось до его отъезда. Однажды мы ходили купаться с ним вместе. Он плавал беспорядочно и выскочил из воды очень быстро, чтобы не опоздать поужинать перед закрытием кухни ресторана.
Диалог о репертуаре и обо всём прочем мы продолжили в переписке. На мой очередной призыв к серьёзной и ответственной деятельности Камило разразился пространным письмом, в котором изложил мне то, что я от него ожидала: «Дай тобой руководить! Ты в новой для тебя стране, и ты не понимаешь ситуации здесь, не понимаешь специфики работы здешних фондов, даже если имела дело с фондами в России…» Дальше следовало ещё много всяких «ты не понимаешь». Читая это, я подумала, что в один прекрасный день он может не преминуть сказать: «В конце концов, ты не понимаешь испанский язык!» Я решила замолчать и больше не предпринимать попыток и не взывать к нему.
По поводу «дай тобой руководить» я прокомментировала донье Нелли: «Так шевелись тогда, руководитель!» Мы ехали из супермаркета, и я рассказывала, сидя в кресле штурмана. Она ответила:
– Да, возможно, мы медлительны, долго раскачиваемся…
Тут она увидела на дороге худую грязно-белую собаку, притормозила, открыла окно и сказала, обращаясь к ней:
– Hijo! Ты что здесь делаешь, на дороге? Иди домой!
Обращения «ихо» и «иха» – «сынок» и «дочка» – распространено в этой стране, причём не только среди людей старшего и преклонного возраста по отношению к молодым. Так может сказать человек любого возраста другому человеку также любого возраста, но донья Нелли говорила так не только людям (что получалось у неё как-то очень тепло), но и животным. Грязно-белая собака подняла голову в сторону машины и пробежала мимо.
– Как Вы хорошо разговариваете с собаками, – я улыбнулась, глядя на неё.
– Будет забавно, если в один прекрасный день они мне ответят, – пробасила она на одной ноте, без единой эмоции и не отрывая взгляда от дороги. Я захохотала и продолжила:
– Камило хочет мной руководить. Между тем, время уже ушло. Мной нужно было руководить первые две недели моего пребывания в Ла Косте – тогда я в этом нуждалась. Камило, видимо, думал, что я месяц буду адаптироваться, знакомиться, и, пока думал, как говорят в России, el tren ya se fue[19 - «Поезд уже ушёл» (исп.)]. Теперь я больше не буду спрашивать никаких разрешений и не буду ждать его руководства. Никаких внушений и инициатив с моей стороны, просто буду делать своё дело, а он пусть делает то, что ему позволяет совесть.
Мы свернули с дороги, проехали через ворота кампаменто, и донья Нелли, как всегда, раскланялась с охраной. Дальше повернули налево, и ректора стала причитать:
– Ах, я не могу видеть все эти манго, которые лежат и пропадают вот так, на земле…
Это было правдой. Урожай манго был обильным, и жителей кампаменто не хватало на то, чтобы с ним справиться. Несколько раз донья Нелли устраивала детям Института Бананерос официальное разрешение на проход на территорию кампаменто для сбора манго, но даже после этого спелые жёлтые плоды продолжали падать с могучих деревьев с пышной тёмно-зелёной кроной. Трудно было проехать этот участок дороги так, чтобы не раздавить несколько манго. Пару раз мы с доньей Нелли набивали пакеты этими сладкими дарами щедрой природы, везли и раздавали урожай – матери секретарши Сандры, знакомым, случайно встретившимся в Афартадо. Я приноровилась есть их, пользуясь не ножом, как поначалу, а только зубами – было проще и удобнее надгрызть мягкую глянцевую шкурку и обглодать скрывающуюся под ней нежную жёлтую волокнистую мякоть, оставив белую плоскую косточку.
Я смотрела на Нелли, и меня огорчало то бесстыдство, с которым Камило заставил её выполнять его административную работу весь этот месяц, мой первый месяц в Ла Косте. В связи с этим я потеряла к Камило интерес, как к личности, и видела в нём какой-то театр одного актёра с неясными для меня конечными целями. Во всяком случае, я поняла, что никакого единомыслия между нами нет, и что интересы его не лежат в русле музыкального образования. Всё это я выговаривала донье Нелли. Она слушала меня очень внимательно, несколько напряжённо, иногда сильно задумывалась и отвечала мало, всегда стараясь найти оправдание ситуации, Камило, фонду… Тем временем я начала занятия с новой группой детей института и искренне не понимала, что не устроило Камило в этих детях – дети были чудесные. К тому же, сравнивая старшеклассников-струнников с «моими», я пришла к выводу о весьма средних музыкальных способностях у первых.
– Каким образом отбирал Камило детей для участия в проекте в прошлом году? – спросила я у доньи Нелли.
– Он сделал объявление среди старших классов и потом записывал всех желающих.
На первом занятии с младшими я попросила старших помочь мне, показать инструменты и изобразить что-нибудь. Ребята прекрасно справились. Они показали незабвенный Концерт Пеннеси, в котором за пару выступлений успели «заболтать» пассажи, а потом провели с детьми первый урок по скрипке, дав упражнения со смычком. Я отметила недюжинный артистизм старших, чувствовавших себя в роли учителей, как в своей тарелке. На другой день несколько деток прибежали ко мне: «Profesora Anastasia, можно нам поиграть на скрипке?» Я выдала им два смычка, чтобы они повторяли то, чему вчера научились и, не выходя из вечно охлаждаемой комнатки с инструментами, отписала Камило, что преподавателя скрипки по-прежнему не хватает. Он планировал, что начать учить детей может восьмиклассница Мариана, инфантильная, хотя и не бесталанная девочка, которая была по-детски без ума от Камило. Я никогда не была в восторге от этой идеи, а, когда увидела, как Мариана держится при детях, как она распушила хвост и уже мыслит себя педагогом, снова отписала Камило, что, если мы позволим Мариане преподавать, испортим не только детей, но и саму Мариану. На меня накатило ощущение уверенности в том, что Камило, как человек, безусловно, имеющий опыт, но опыт, не сопоставимый с моим, не понимал меня.
Я ходила завтракать и обедать по одной и той же дороге мимо дома доньи Нелли, потом по тропинке мимо бассейна в бесконечных размышлениях. Однажды я шла, потупив взгляд, и едва не наступила на игуану. Обладая великолепной природной маскировкой и умением сидеть, не шелохнувшись, как камень, эти доисторические животные уже не раз пугали меня при приближении к ним. «Доброе утро, сеньора игуана» – подумала я и порадовалась, что встреча не закончилась для меня печально. В очередной раз я повторила себе, что надо быть осторожнее и смотреть под ноги – игуана могла ударить хвостом, и остался бы ожог, как от калёного железа. Добравшись до ресторана и улыбнувшись официантке Келли, я села и в ожидании своего завтрака раскрыла компьютер. Благо, даже в Ла Косте, на банановой плантации, Интернет позволял мне искать и находить ноты и дидактические материалы. Я откопала три квартетных пьесы Моцарта, «Менуэт», «Мюзет» и «Арию», чтобы дать играть старшим детям. Каждая пьеса была на одну страницу, ясная по форме, гармонии, мелодике, ритмике и крайне полезная с дидактической точки зрения.
Даже эти пьесы «в три прихлопа» не давались воспитанникам маэстро Камило легко. Главной трудностью для них было то, что, учитывая полное отсутствие базы, они не осознавали ни гармонии, ни формы, ни ритма, и играющий на контрабасе Хуан Давид считал, сколько нот «ля» он должен сыграть, вместо того чтобы осознать такт доминанты и такт тоники и считать только доли, а не количество «ля». Видя, как странно и неумело эти дети подходят к музыке, я могла только констатировать их испорченность методикой маэстро, которой я уже определённо не могла подобрать никакого другого названия, кроме как «художественная самодеятельность». Я решила попробовать «выправить» этих детей, а новых повести с самого начала, как следует. Камило же рассчитывал, что новую группу будет образовывать Даниэль, что и выразил мне к моему глубокому удивлению. Иметь возможность самому «с пелёнок» воспитать детей, которые будут у тебя в оркестре, и не использовать эту возможность? Невероятно!
Наступил очередной вторник, день Марепы. Каждый вторник я не знала, что меня там ждёт, придёт ли кто-нибудь и будет ли этот кто-нибудь одним из тех, что приходили в прошлый раз. Я обязана была ехать, хотя в дороге раздумывала над тем, откуда, собственно, возникла эта обязанность и есть ли в её непреклонном исполнении какой-либо смысл. Разумеется, ни о каком серьёзном музыкально-образовательном процессе там пока не могло быть и речи. Помимо полной неорганизованности, мгновенно встали и другие проблемы, например, проблема того, что невозможно человеку, появлявшемуся раз в неделю на два часа, в условиях шумной и многолюдной школы наладить процесс обучения музыке. Такого человека для школы фактически не существует. Институт Бананерос в этом смысле был совершенно на другом положении: я жила через забор от него, каждый день виделась с детьми, они облепляли музыкальный класс на переменах, тыкали в клавиши электронного фортепиано и просили нас с Даниэлем играть им. То есть, они так или иначе погружались в атмосферу той самой m?sica sinfоnica, которая была для региона terra incognita. Как мы с Даниэлем прекрасно понимали, эта атмосфера была одним из важнейших условий, была микрофлорой для того самого музыкального образования, из-за которого я ломала копья.
На мои опасения, связанные с невозможностью никакого процесса в школах Марепы, Камило отвечал, как и прежде, объяснениями, рассказами, рассуждениями, которым не было ни конца, ни края и в которых не было никакого толку. Приехав в третий или четвёртый вторник из Марепы, я, по обыкновению, зашла в кабинет доньи Нелли, доложиться.
– Hola, Ana![20 - «Привет, Ана!» (исп.)] Ты из Марепы? Как дела?
– У меня дела в порядке, но вот с Марепой надо что-то менять.
– Что такое?
– Я убеждаюсь в том, что мои визиты туда не имеют никакого смысла, поскольку те два часа, которые я провожу с постоянно меняющимся контингентом, никак нельзя назвать «уроками». Скорее это некие беседы о музыке, эдакая телепередача «Встреча с прекрасным» – послушали и разошлись, ничем друг другу не обязанные.
Донья Нелли опустила голову и задумалась. Я села за круглый стол светлого дерева и, немного пыхтя от жары, опёрла голову на руку.
– А что же ректоры и учителя школ? – спросила она.
– У них полно своих забот. Они не могут, и мы не вправе требовать от них контролировать процесс, да и процесса никакого ещё нет. Что ж, я пойду, увидимся!
– Hasta luego, Ana! Gracias![21 - «До встречи, Ана! Спасибо!» (исп.)]
Сразу от кабинета доньи Нелли начиналась открытая aula multiple[22 - Многофункциональный зал (исп.)], переходящая в открытый коридор. Я пошла по уже опустевшему коридору – в институте учились только в первую смену – мимо музыкального класса к зелёной калитке, соединяющей институт и кампаменто. Войдя к себе в комнату, я бросила сумку на одну кровать и легла на вторую. Птицы за окном по-прежнему заливались, солнце по-прежнему палило. Я стала раздумывать о нашем разговоре с президентом фонда. По-видимому, он был в Ла Косте с визитом, и мы случайно встретились в ресторане кампаменто за обедом. Он спросил, можем ли мы устроить симфоническую школу прямо на уроках у Даниэля.
– Нет, – ответила я, – это невозможно по нескольким причинам. Во-первых, с предыдущим преподавателем музыки, Рафаэлем, дети привыкли к тому, что на уроках можно ходить на голове и бить баклуши. Даниэлю сейчас очень трудно перестроить их и приучить к элементарной дисциплине. Во-вторых, детей в классах слишком много, а музыкальное образование – это в любом случае процесс индивидуальный. Однако идея наша с Даниэлем состоит в том, чтобы постепенно направить уроки музыки в Институте «Бананерос» в русло симфонического проекта.
– Что ж, хорошо. Руководство очень довольно нашим проектом, я надеюсь на его успех.
«Октябрь»
Камило приехал в пятницу ночью на машине с двумя молодыми музыкантами, которых он привёз как преподавателей трубы и тромбона. Обоих я знала – они ездили с ним в Москву участвовать в фестивале. Теперь нам предстояло провести в Ла Косте бок о бок три дня.
В субботу, 23 апреля, к восьми утра мы ждали приезда детей из Марепы – во вторник я предупредила их о собрании в Институте Бананерос, которое Камило называл «encuentro pedagоgico»[23 - Встреча педагогов (исп.)].
Весь день лил дождь. Донья Нелли с приехавшим к ней Мигелем и его друзьями уехали в Нэкокли, и я, глядя на этот ливень через огромные окна-стены музыкального класса, недоумевала, что они могут там делать. Я наблюдала, как Камило работает. Он начал неплохо: перезнакомил всех детей, старших, моих младших и тех четверых, которые приехали из Марепы, сказал им, что они – симфонический оркестр Ла Косты и одна команда, начал с ними беседу о музыке, спросил их, что такое «музыка» и с чего она начинается… Трубач Кристиан и тромбонист Хуан Мануэль продемонстрировали свои инструменты и их возможности, после чего дети разошлись по классам струнных (педагогами там были ученики Камило, а не он сам), трубы и тромбона. Потом Камило объявил двадцать минут перерыва и побежал с детьми гонять мяч. По прошествии двадцати пяти минут я пошла на футбольное поле, чтобы загнать всех, начиная с педагога, в класс.
Все вернулись в наш музыкальный киоск со стеклянными стенами, и Камило устроил забавную интеграцию духовых в свой доморощенный струнный квартет из старшеклассников, чтобы дать ребятам почувствовать оркестровое звучание. Это ему удалось, но дальше он свалился в то, что просто гонял туда и обратно в быстром темпе (с которым желторотые струнники не справлялись) те пьесы Моцарта, которые я дала ребятам.
В обеденный перерыв я вышла на крылечко ресторана, чтобы позвонить донье Нелли и спросить, что они делают на море в такой ливень. Она ответила, что в Нэкокли не упало ни капли дождя.
Вечером я насела на Камило:
– Надо учить детей каждого индивидуально и давать им базовую технику. Без этого ничего не выйдет.
Он обещал и в воскресенье действительно пытался работать по уму. Между тем мы с ребятами-духовиками готовили несколько концертных номеров к понедельнику – Камило пришло в голову ехать с дидактическими выступлениями по школам. Два дня я ходила с вопросом о том, как быть с организацией этих концертов, ведь ни одна из школ не знает, что мы туда приедем выступать. Директор симфонического проекта отвечал, что в понедельник утром позвоним и поедем. Вопрос для меня так и остался нерешенным, но я доверилась маэстро, подумала, может, у них в стране так принято – свалиться, как снег на голову безо всякого предупреждения, и играть концерт.
С трубой и тромбоном мы срочно взяли «Неаполитанскую песенку» (первое, что мне пришло в голову на слово «труба»), кроме того, Кристиан захотел «Вокализ» Рахманинова, и мы разложили на троих по нотам для трубы и фортепиано. Для тромбона и фортепиано я скачала несколько прекрасных и несложных переложений из Чайковского, в том числе «Октябрь» из «Времен года». Хуан Мануэль не знал этой музыки. Мы с ним стали разбирать, я ему комментировала, где лучше взять дыхание, чтобы не набрасываться на начало фразы, как лучше посчитать и прочее, так что в конце концов он сделал большие глаза: «Сеньора, doctora, profesora… Так с тобой, оказывается, так полезно позаниматься!..» Я посмеялась. Мальчик был очень музыкален и отличался богатым внутренним миром и особой вдохновенностью. Трубач Кристиан был попроще, в «Неаполитанской песенке» он ни одного разу не сыграл те ноты, которые Чайковский написал – все время что-то добавлял от себя. Мы с тромбонистом все время хохотали, каждый раз ожидая новых изобретений трубы.
В субботу вечером мы долго пели и танцевали под гитару в доме доньи Нелли – Камило играл превосходно. Был день рождения одной из приехавших подруг, и мы пели её любимое вальенато так долго, что весь следующий день я продолжала напевать: «Baranquilla – ciudad de cantores, de vallenato y acordiones…»[24 - «Баранкилья – город певцов, вальенато и аккордеонов» (исп.)]. Вечер вышел настолько тёплым, что я обмякла, и в воскресенье начала думать, что Камило, хоть и поросёнок, но всё-таки несёт в себе музыку. Он спросил меня: «Как ты думаешь, если я все-таки уйду из этого проекта?..» И я настолько углубилась в размышления о том, что он всё-таки хороший музыкант, что ответила: «Даже если ты всерьёз станешь директором того другого фонда, не думаю, что будет так уж невозможно совмещать. Работа уже начата, надо только продолжать в ритме. Ты мне нужен». Он был счастлив.
В субботу стало так холодно, что вкупе с жёлтыми листьями, вечно лежащими на земле и «Октябрем» Чайковского мне начало казаться, что наступила осень. Впервые за два месяца я посмотрела на градусник. Он показывал лишь +23.
На утро понедельника я запланировала демонстрацию трубы и тромбона на уроках Даниэля в Институте Бананерос. Демонстрации скрипки запланировано не было, поскольку Камило должен был, начиная с семи утра, звонить по школам. Мы чудесно проводили трубно-тромбонные уроки, когда в девять часов маэстро вдруг появился в музыкальном классе и ласково сказал мне: «Что ж, я буду начинать звонить по школам?» Я нашла в себе силы ответить ему «да» вместо «ты уже два часа как должен был звонить». Однако оказалось, что у него нет ни одного номера телефона. Дошло до того, что я сама позвонила в свою Марепу и решено было ехать сначала туда, а потом в Ригородо, куда в конце концов пришлось звонить донье Нелли. Таким образом, уже оправдав мой упрёк по поводу местонахождения директора проекта за спиной у двух женщин, последний продолжал в том же духе.
Помимо того, что мы очень долго ждали транспорт (он тоже не был организован Камило заранее), возникла параллельно новая проблема, вылившаяся в ситуацию, моральная сторона которой мне бесконечно противна.
Я была уверена, что мы поедем в составе четырёх человек – педагогов симфонической школы, то есть, поедут Камило, Кристиан, Хуан Мануэль и я. Вдруг Камило предложил мне взять с собой своих струнников. Я округлила глаза – они дети, они в школе, мало того, что на уроках, им надо разрешение от родителей на выход за территорию колледжа, поскольку ответственность за них несёт лично донья Нелли. Но дети уже загорелись ехать, и пришлось начать дурацкую, совершенно стыдную для взрослого человека возню с администрацией с тем, чтобы родители срочно по электронной почте прислали разрешение для каждого из пятерых. Администрация смотрела на меня косо. Я поняла, что больше такого не допущу. В результате дети были обруганы, в том числе от лица доньи Нелли за то, что не принесли разрешений, хотя им было сказано, что поедем выступать. Тут я не выдержала и вступилась: дети не знали и поэтому не принесли разрешений, но Камило имел наглость сказать, что предупреждал их. Он встал рядом с доньей Нелли и смотрел на них укоризненно, принимая участие в их разборе полётов. Я готова была его ударить.
Наконец мы влезли в микроавтобус, последним затащили контрабас, захлопнули дверь и поехали. Было уже двенадцать часов, и вот уже второй час нас ждали в Марепе. К двум я должна была вернуться в институт, чтобы позаниматься с младшими. Переживая скверную сцену с разрешениями, я рассеянно глядела в окно на проносящиеся мимо ананасовые поля и писала Камило сообщение, в котором выразила своё недовольство ситуацией с детьми: «Дети оказались обруганными незаслуженно!» Он ничего не ответил. Снова взглянув в окно, я заметила, что мы проехали мимо Марепы, и направляемся прямиком в Ригородо. Так молча решил наш директор.
В Ригородо нас не ждали. Преподаватель музыки школы «Агрикола» была обескуражена нашим появлением и прочла нам лекцию о том, что такие вещи надо планировать заранее. Только тогда я сделала окончательный вывод о том, что дела везде делаются одинаково (если делаются всерьёз), а честность и ответственность не зависят ни от цвета кожи, ни от континента, ни от климата. Тем не менее, школа отреагировала на наше предложение экспресс-концерта и нагнала нам человек триста детей. Время поджимало. Мы должны были уже возвращаться назад, чтобы я успела на свой урок. Сидя на сцене за фортепиано, я судорожно писала Даниэлю просьбу посадить моих детей и включить им видео об инструментах оркестра. Когда я потом примчалась к трём часам, дети спокойно сидели, и Даниэль показывал им скрипку и флейту «живьём» после просмотра видео.
После Ригородо мы-таки поехали в Марепу, и там нас уже не ждали. Учитель Эдуардо выразил нам, что утро давно закончилось, и ушёл. Я выглядела полной дурой. Камило сидел, уткнувшись в телефон, и делал вид, что его всё происходящее не касается. К тому времени уже двадцать минут как шёл мой урок в институте. Около сотни детей школы доньи Кармен скакали вокруг нас, ожидая представления, но не было никого, кто мог бы взять дело в свои руки. Я не выдержала, подошла к товарищу директору и начала резко:
– Уже два часа двадцать минут, у меня в институте идёт урок, и я должна быть там!
– Успокойся! Если ты так будешь продолжать, ты потеряешь авторитет в глазах детей!
Чтобы не продолжать, я пошла и села за электрическое фортепиано, которое мы возили за собой. Села и стала ждать, чем это всё закончится. В одном он был прав: надо было успокоиться. Между тем моё проявление подействовало – Камило встрепенулся и, переспросив у меня, дал ребятам команду играть безо всяких объявлений, просто чтобы привлечь внимание. Потом он начал общаться с публикой, поминутно испуганными глазами глядя на меня в поисках поддержки, держал и переворачивал мне ноты, крайне нежно спрашивая каждый раз, что мы будем играть дальше и не свернуть ли уже всю эту катавасию. Без пятнадцати три мы выскочили, наконец, из школы и поехали восвояси. Я позанималась с младшими, потом со старшими, и только в пять пошла обедать. Проделав в тяжёлых впечатлениях этого дня путь мимо дома доньи Нелли до ресторана, я нашла Кристиана и Хуана Мануэля там. Они немного развлекли и отвлекли меня, а через час все трое уехали, чему я была несказанно рада.
Работа над ошибками
