Ходоки во времени. Суета во времени. Книга 2

Алекс не понял волнений и мотивов вопроса Ивана, потому легко ответил:

– Первый этап года – два-три, а дальше будет видно.

Иван от неожиданности присвистнул.

– И эти три года я буду торчать у вас здесь?

– А-а… Ты вот о чём. Конечно, нет. У нас уже имеется кое-какая статистика, приемлемые гипотезы, так что, правда, не всегда точно, но мы уже научились прогнозировать некоторые процессы, в том числе, и предполагаемые выбросы людей и техники в будущее. К сожалению, мы ещё так мало знаем, а наши предсказания распространяются только на небольшой перечень эволюций на границе передового будущего. Так что мы будем тебя использовать… извини, просить, конечно, тебя помочь нам только в почти наверняка предсказуемых случаях. Иначе ты потеряешься среди тысяч датчиков, сотен роботов и десятков аппа-ратчиков, которые сейчас уже заняты исследованием эффекта будущего времени.

– И часто у вас эти… – Ивану не хотелось говорить слово «выбросы», так как Алекс говорил о них равнодушно, а за ними стояли люди, аппаратчики, – эти неприятности?

– Около десятка выбросов в месяц.

– Так часто? И людей?

– Это дает возможность набирать статистику. Каждый выброс позволяет прогнозировать появление другого, более точно. Сейчас мы уже предсказываем их за несколько часов, иногда даже за три-четыре, умеем локализовать их в пространственно-временных точках, и при этом с высокой достоверностью назвать предмет выброса. Это приборы, людей мы сейчас не пускаем к таким выбросам.

– Куда ни шло, – сказал Иван с некоторым облегчением, хотя осоз-нал, что всё равно придётся сидеть здесь и быть готовым в любой мо-мент выйти из реального времени в нужную точку зоха и наблюдать за людьми и приборами.

– Прекрасно! Недаром о тебе, Ваня, говорят только хорошее, – вдруг сделал заявление Алекс, – мы на тебя понадеялись – и не ошиблись.

Ивану тут же захотелось съязвить по поводу мелкого подхалимажа со стороны Алекса, но он сдержался, и не в силу своей солидности, а потому, что с Алексом такие шутки, пожалуй, могли не пройти. Было в нём что-то разделяющее их, отчего Иван старался говорить правильно, без разухабистости, без шуточек, и поменьше улыбаться при этом. Резкие жесты и активная артикуляция Алекса, показавшиеся Ивану при первой с ним встрече признаками оживлённости и даже резвости, теперь выглядели лишь как обыкновенной чертой очень серьёзного, занятого и не терпящего заминок в чём-либо человека.

Алекс извинился, вышел в комнату Маркоса и вскоре вернулся с ним и Симоном.

Симон посмотрел с прищуром левого глаза на Толкачёва, пожевал губами и посоветовал:

– Ты только не увлекайся там.

Маркос:

– Что ж. Возможности у тебя, Ваня, большие, и помощь твоя кстати.

Быстро договорились о связи, если КЕРГИШЕТ, паче чаяния, уйдёт в своё время или в прошлое, а в нём будет нужда.

– Ну а теперь, Ваня, к нам. К передовому будущему. Надеюсь, ты воспользуешься нашими методами передвижения во времени?

Иван беспомощно оглянулся на Симона.

– Я не понял…

Алекс тоже посмотрел на Симона.

– Ты разве не говорил ему?

– Не было случая для разъяснений, – отозвался Симон. – Ваня, я же тебе говорил, что мы с тобой, приходя сюда, находимся на грани устойчивого будущего. Алекс живёт и работает здесь, но его настоящее время рождения и пребывания – у передового будущего. И он тебя приглашает посетить его.

– А-а…

– К тому же ты уже почти побывал там, когда тебе ставили лингвам.

– А-а…

Алекс цепко взял его за руку выше запястья, будто силком хотел утащить неизвестно куда.

– Пойдем к трансферу. От него до нашего настоящего пробиты стабильные временные каналы с лифтами. Так что мы быстро и комфортабельно проскочим полувековой отрезок… Сюда.

В прошлый раз для постановки лингвама его посадили, как он теперь понимал, во временной лифт прямо в комнате Маркоса. Сейчас же они прошли недлинным коридором, схожим со всеми коридорами института. Под ногами, словно в замке Пекты, знакомая ковровая дорожка, проложенная мимо цветов и тишины. Вскоре за стандартной дверью они очутились в комнате, освещённой мягким светом. С десяток простых кресел теснились в ней.

– Сядем… – пригласил Алекс. – И – поехали!

Свет дрогнул, погустел и несколькими секундами позже вновь загорелся ровно и приятно для глаз.

– Всё, Ваня.

Выходом служила та же дверь, а за ней всё как будто оставалось тем же самым: и коридор, и дорожка, и цветы в нём, и стол Алекса стоял тут же, и пульт, и экран на стене. Только в проходе между комнатами, ведущем к Маркосу, исчез громоздкий куб какого-то устройства. Проём теперь закрывала верёвочная, с замысловатыми узлами штора, похожая на виденные Иваном в кино поделки развлекательного – кафе, рестораны – ренессанса девятнадцатого и начала двадцатого столетий.

– И что же, – осторожно задал вопрос Иван, – Маркос к этому вре-мени умер, наверное?

– Да, уж лет пятнадцать назад.

– А… – Ивану долго не удавалось коротко сформулировать ещё один вопрос. Он помолчал, соображая, и спросил всё равно длинно и путано: – А как вы обходите парадокс смещения встреч? Я вот увидел Маркоса уже взрослым, поэтому увидеть его в более юном возрасте я его как будто не могу… А вот ты можешь увидеться с ним, с тем, когда он существовал до вашего первого знакомства?

– Мы это называем просто парадоксом встреч. И он нас тоже волнует. Казалось бы, чего проще, раз я могу передвигаться во времени. То и встретить мне можно, по идее, кого угодно и когда угодно. Хотя бы и себя самого. Но и мы в таких случаях находим закрытие. Совершенно неясное дело. Совершенно!!! – Он взъерошил волосы и стал походить на карикатурного учёного из юмористического журнала. – Даже в общем виде задача не решена! И нет ни одной вразумительной гипотезы по поводу этого парадокса. А он есть, мы-то с вами знаем… Будет охота, – поговорим на тему парадокса встреч, а сейчас иди-ка в комнату Маркоса, мы её так и называем до сих пор. Там тебя ждут твои друзья.

Встреча с аппаратчиками, вызволенными Иваном из временной ямы, прошла весело и непринуждённо. Оказалось, поговорить они любят не меньше современников ходока. Пошутить и подшутить друг над другом – тоже.

Иван не заметил, как пролетело несколько часов общения. Алексу пришлось напомнить, что пора бы и разойтись, а аппаратчикам заняться своими делам.

– А ты, Ваня, возвращайся домой. Мы подготовим всё к твоему выходу в будущее, тогда тебя и позовём.

– Но это туда и обратно. Ваше время для меня не существует.

Алекс кивнул.

– Для нас твоё время тоже не существует. Так что мы тебя позовём и назначим момент твоего у нас появления, а ты сам решишь, когда тебе к нам придти. До свидания.

– До свидания, – сказал Иван и зябко повёл плечами от остро пронизавшей его мысли.

Вот о чём они сейчас говорили?

Их время не существует для него, а его – для них!

И как это понимать, если здраво подумать? Впрочем, здраво с точки зрения нормального человека, не ходока…

И даже для ходока… Для него самого, в конце концов.

Неприятные откровения

– Ваня! – ахнул Сарый, с несвойственной ему резвостью бросаясь к лежащему на полу Толкачёву. – Где же тебя так? Кто же тебя так, Ваня?.. Ай-ай!

Из разбитого носа КЕРГИШЕТА сочилась кровь. Губы вспухли, вывернулись наружу. Левый глаз наливался синевой. Поднимаясь, он протяжно простонал:

– Н-не знаю-ю.

– А где был?..

– В…в древнем… Вавилоне.

– Опять!?. – схватился за голову Сарый, изображая крайнюю степень возмущения учеником. – Опять тебя понесло. И опять с бухты-барахты. Ну, зачем ты туда ходил, в этот рассадник бандитизма? Там же порядочному человеку делать нечего. Ты думаешь, о Вавилоне вспоминают лишь из-за строительства вавилонской башни? Но это сказка. А известен он потому, что люди из него убегали не из-за божественного вмешательства, а чтобы остаться живыми… Ай, Ваня, Ваня!

– Нав-вуходон-носор… – Иван едва выговорил опухшими губами имя правителя Вавилона, на которого хотел посмотреть.

– Ваня! На кой тебе этот спесивый… этот напыщенный…этот… – Сарый почти захлебнулся в возмущении. – Что ты за бестолковщина, честное слово! Спросить бы надо, как, что и куда? Подсказал бы, а так вот… Когда ты образумишься?

– Образумили вот… – сквозь зубы выдавил Иван. – М-м… Всё тело скрипит… Едва до дому дошёл. Налетели, гады, в темноте. Откуда только взялись?

– Откуда, откуда? – замахал руками Сарый, не зная, чем ещё выразить своё негодование поступком ученика. – Рот не надо разевать!.. Ты же, наверное, шёл и… Так когда-нибудь всё-таки нарвёшься…

– Ну, уж… Я им тоже отметин понаставил. Запомнят меня надолго!

– Оно и видно… Тебе легче оттого?

Иван отмахнулся, приложил к лицу мокрое полотенце, оставляя на нём разводья сукровицы.

– Симон был?

– Был. Тебя зовёт Алекс.

Иван с удивлением осмотрел своё лицо в зеркале.

– Да, хорош… Ничего не скажешь… Ц-ц-ц… Ладно!.. Поем и пойду.

– Сходи, сходи. И… будь там осторожнее. – Сарый помолчал, ожидая, не скажет ли чего ещё Иван, но тот был занят собой. – В прошлом я всегда боюсь людей, а в будущем… самого будущего.

– Мораль? – Иван приподнял голову, чтобы из-под припухших век лучше разглядеть Учителя.

Сарый сложил на животе руки, ладонь на ладонь. В красивых его глазах затаилась печаль.

– Никакой, Ваня, морали, – так же печально произнёс он. – Только не забывай, что и в прошлом, и в будущем твоё появление не объясняется ни ходом истории, ни логикой природных преобразований, ни развитием биологических последовательностей и самой эволюцией.

– Ну и ну, дорогой Учитель, – Иван с замешательством и удивлением глянул на Сарыя. Он от него такой учёной тирады не ожидал. – Но… Волков бояться – в лес не ходить.

– Да, оно так, конечно. Но ты всё-таки помни об этом. Забвение, казалось бы, простых истин, чревато, Ваня, неприятностями, о которых иногда даже не подозреваешь.

Ивану стало не по себе от слов Сарыя. В них затаилось нечто обидное или, вообще, постыдное. Как будто приоткрыли неприметную дверь в давно обжитом, приспособленном к жилью и до конца изученном доме, а за ней – хаос не уюта, сводящий на нет все заботы о наведении порядка в доме к приходу гостей.

– Учитель, то, что ты сказал, слишком серьёзно, чтобы сразу до конца понять странность твоего предупреждения.

– Не так уж оно и странно, если поразмыслить. Ты ведь давно на себе это почувствовал.

– То я. Я же не… А… Симон?

– Того же мнения.

– И дон Севильяк?

– Каждый ходок, Ваня, рано или поздно приходит к тому же выводу.

Утоляя боль, Иван опять приложил к лицу холодное, влажное полотенце.

– Послушаю порой ваши откровения, – сказал он с горечью, – и в прорабы снова хочется податься.

Сарый покачал головой.

– Никуда ты уже, Ваня, не денешься. Во времени ходить – что любить. А любовь… Сам знаешь. Бегай, топись или в прорабы уходи, а от неё не избавишься. Вот так-то, Ваня.

Сарый многозначительно тряхнул головой.

– Любовь зла, думаешь?

– Зла, Ваня.

Нечаянный разговор с Учителем заставил Ивана, будто бы очнуться от наваждения, в котором он пребывал, непрестанно уходя то в безумные глубины прошлого, то в будущее, то, производя глупые набеги во временную округу. Все его действия уподоблялись качанию на качелях: взад-вперёд – без единой серьёзной остановки, чтобы отрезвить голову после качки и подумать о перемене развлечения.

Пора что-то делать своё. Именно делать, а не быть на побегушках, – отчаянно думал он, идя в будущее. – Делать что-то кому-то нужное, полезное. И не только для тех, кто уже прожил свой век и покрылся патиной времени, но и для тех, кто еще придёт на смену через десятки лет, и для тех, кто живёт рядом с ним в настоящем. И других ходоков не забыть бы.

Пора что-то делать…

Но что?

Вот вопрос вопросов. А ответов пока никаких…

От Ивана

Я стал на дорогу времени в передовом будущем.

Поле ходьбы терялось в тревожном полумраке, окружившем меня. Земля под ногами не имела привычной плотности, и мои ноги погрузились почти по щиколотку в…

Во что?

Мне хотелось то, на чём я стоял и по чему шагал, назвать реголитом. Всё вокруг подсказывало, навевало мысль, что я сейчас нахожусь будто бы не на Земле, а на Луне, так что подо мной был не обычный грунт, а именно – реголит. Это название я когда-то услышал по радио.

Вскоре мне пришлось присесть и наклониться, чтобы на глаз удостовериться в том, что я и вправду увяз ногами сантиметров на пятнадцать. То, что находилось подо мной – пусть себе будет реголитом, – вероятно, совсем недавно было сотворено временем и ещё не приобрело устойчивости и плотности, а, может быть, и естественной вещественности, так как представляло, возможно, сгусток первичной энергии или информации.

Кто знает?

Но я чувствовал, как ступаю на ненадёжную и неокрепшую ещё твердь. И даже не твердь, поскольку она вздрагивала как живая и иногда как будто текла под давлением сапог.

Слишком темно, чтобы что-то можно было увидеть вокруг.

С минуту я потоптался на месте и проявился в институте.

Поговорил с Алексом об экипировке: нужен мощный фонарь, лёгкая и прочная верёвка (честно говоря, я пока что не знал, понадобится ли она мне, но о ней я подумал, вспомнив горы недоступности в прошлом), несколько колышков, оснащенных уголковыми отражателями для разметки и ориентации на границе передового будущего.

Взял воду и еду, нож, сменную рубаху, ещё кое-что по мелочам, то есть оснастился капитально.

Что прошлое, что будущее, а я в них живу, а это значит, я должен есть и пить, мало того, справлять естественные надобности, которые, скажу честно, доставляли мне не меньших забот, чем остальные, возникающие в поле ходьбы. Не мог я пакостить на дороге времени, хотя и понимал: что естественно, то не безобразно. Не мог. Но это каждый раз означало незапланированный выход в реальный мир, где всегда что-то словно поджидает, чтобы чем-то удивить, отвлечь или напугать.

Алекс смотрел на мои сборы, как жена, настороженно посматривающая на мужа, собирающегося на рыбалку. Она по опыту и по интуиции знает, что он никакой рыбы не принесёт, а наверняка, под предлогом рыбной ловли с кем-нибудь ей изменит; а если не изменит, то с дружками, такими же, как он, что-нибудь обязательно натворит. Так и Алекс недоверчиво следил за тем, как и чем я неторопливо набиваю рюкзак, и не мог, по-видимому, понять, шучу я или нет.

Да и вообще, для него я выглядел, по всему, мягко говоря, несколько непривычно: наподобие какого-нибудь сбитенщика, например, прошедших веков – для меня.

Особенно его поражали мои кирзовые сапоги, совсем недавно жирно смазанные мной ваксой. При ходьбе они нещадно скрипели, но менять я их не собирался: в поле ходьбы любой звук – радость.

Поглядывая в ответ на него, припомнил разговор с Симоном.

Я его спросил, как в будущем относятся к ходокам, как к людям, обладающим врождённым даром ходить во времени? У них аппараты, временные лифты. А ходоки?

– Как они к нам относятся? – Симон поджал губы и приподнял одно плечо – верный признак неприятного для него вопроса. – А как ты относишься к хорошему мастеру? К человеку с золотыми руками, как говорят, если знаешь, что всё, сделанное им, можно спокойно купить в магазине, к тому же более изящное, надёжное, обдуманное дизайнерами и, главное, дешевле?

Я пожал плечами. Что я мог ответить?

– Вот и они к нам так же. Хотя понимают уникальность изделия, сделанного руками этого мастера. Они признают, конечно, за нами такую способность, даже горят желанием иногда изучать нас. Да вот мы не отвечаем взаимностью, и подопытными кроликами никто из нас становиться не горит желанием.

– Сложно всё как-то, – моё недоумение, как мне показалось, было понятным.

– Не так уж и сложно, если подумать. Нас, ходоков, там, в будущем, осталось немного, раз-два и обчёлся. Кого изучать? Ни я, ни Камеи, да и никто другой, даже ты, не согласимся на многолетние истязания. Они это хорошо понимают и нас не неволят. Верят, что сами скоро хорошо научатся ходить во времени, встретятся со многими ходоками в прошлом. Соберут статистику, обработают, построят графики, выведут формулы…

– А что, есть какие-нибудь известия у ходоков разных времён о таких встречах?

– Как будто нет. Но это ничего не значит. Может быть, нашли или найдут ещё способ бесконтактного наблюдения за ходоками. Надо будет – всё сумеют сделать. Так что, Ваня, это не равнодушие к ходокам, как тебе, вижу, кажется, а выжидание… Но, ты же видишь, пользуются нами, нашими возможностями. Так же ты обращаешься к мастеру, чтобы сделать нечто оригинальное, единственное, уникальное – в силу ручной работы или в своём роде. То, что в магазине есть, да не такое… А этот мастер двух классов в школе не одолел, темнота, одним словом, и пережиток давней эпохи…

Фонарь я пристегнул к груди, поправил лямки рюкзака на плечах и приготовился к новому переходу.

Алекс, будто сговорились, напомнил слова Симона и Сарыя:

– Ты там. Ваня, не очень-то увлекайся. Пока только посмотри, как он там себя вести будет, и всё, ничего лишнего. Не следует торопиться.

– Я понял.

Конечно, я понял нехитрую идею Алекса – вести только визуальное наблюдение за прибором, который, с большой вероятностью, в пределах ближайших двух часов мог прорваться в будущее. Впрочем, наблюдать и не делать лишних движений, – это, наверное, уже слишком, потому что ни Алекс, ни я, тем более, не имели никакого представления, как именно будет выглядеть этот прорыв за пределы будущего времени, и увижу ли я его вообще.

И потом, такая мера измерения, как два часа, оставалась понятием вне поля ходьбы. Здесь два часа, а там, быть может, вечность… Или наоборот – мгновение.

С самим прибором, обречённым сгинуть в будущем, я ознакомился: цилиндр, величиной с мой кулак. По краткому объяснению Алекса, он предназначался для измерения какого-то поля. Прибор висел на ажурных пружинах, по крайней мере, на чём-то подобном – извилистом, нитевидном, в центре прозрачного ящика: в нём, по утверждению того же Алекса, царили межзвёздная температура и вакуум.

Так вот, неизвестно, каким он будет представляться для моего взгляда, покидая настоящее и устремляясь в будущее. Всякое может быть. Прибор уйдёт, а я так ничего и не увижу… Или раздробится на атомы – и предстанет передо мной некое облачко, и я его в нём не узнаю…

– Обязательно что-то видимое будет, – с надеждой в голосе убеждал меня Алекс. – Это материальное тело, а материя не исчезает…

– Знаю, – механически отвечал я. – Хорошо бы.

В поле ходьбы я вновь провалился ногами в податливую основу верхнего слоя земли под ногами, в свете фонаря она шевелилась, вспучивалась, прогибалась.

Для страховки я сразу поставил рядом с точкой перехода колышек. Уверенности у меня в собственных ощущениях пространства-времени не было. Она испарилась, лишь только я заметил отсутствие каких-либо других ориентиров: даже следы мои тут же затягивались, и не было никакой возможности определить направление в прошлое или в будущее.

Так что поставил колышек – и не ошибся: поведу фонарём – и вижу его, а отражатель, надо будет, мне укажет направление.

Хотелось бы, да не описать мне всего того, что я чувствовал, стоя на пороге передового времени. Во мне боролись два желания: не предпринимать ничего лишнего и в то же самое время, сразу всё выяснить, сделав несколько шагов за порог этого будущего.

И я таки сделал эти шаги, словно по тонкому, скользкому льду, ос-торожно ощупывая ногой опору.

Всего четыре шага, вернее, шажка, быть может, годов на два-три десятилетия вперёд, по моим расчётам, усвоенным уже немалым накопленным опытом хождения во времени. С другой стороны, не знаю, можно ли было это считать годами, днями или часами. Может быть, каждый мой шаг уносил меня на века вперёд, а может быть, продвигал всего на считанные секунды.

Свет фонаря мешал. Он клубился, осязаемо давил на глаза, заставляя их слезиться. Помучившись, я выключил его. Непроницаемая темнота окружила и сдавила меня, как будто я окунулся, захлёбываясь, в чернильный омут.

Под ногами ходили волны, встряхивали меня как на ухабах при не слишком быстрой езде.

Где-то рядом совершалось таинство перехода времени в материю и… напротив. Или белая дыра творила мир, и теперь передо мной зиял её непроницаемо чёрный зев. Стоит мне сделать ещё несколько подвижек в будущее – и я окажусь по ту сторону дыры: в новом, не похожем на наш, мире, который вот так же упёрся своим будущим или прошлым в темноту уже чёрной дыры и перетекает, трансформируясь, в наш мир.

Нахватался я, однако, всяких понятий, побыв в непосредственном контакте с Алексом и другими сотрудниками института. Вернее, кое-что восстановил в памяти, ведь когда-то изучал физику и в школе, и в институте. Даже мог предполагать, что нахожусь в самом гирле фридмона, где Вселенная сжалась в игольную точку и смыкается совсем, в конце концов, окуклив сияющий мир звёзд, видимый нами.

Но вскоре тревога родилась и стала нарастать во мне.

Я образно представил, какая вокруг меня идёт борьба первооснов, какие бушуют энергии. А я – ничтожная песчинка, почти нулевая по размерам и массе соринка, своим присутствием мешающая налаженному механизму. Стоит эту незаметную мелочь отторгнуть, перемолоть – и мне угрожает небытие.

Именно так и должно бы было быть.

И, тем не менее, я ощущал какую-то сопричастность ко всему тому, что меня окружало. Да, я – маковое зерно на беспредельном песчаном пляже, но тоже участвую во всё происходящим. Мало того, – содействую всему этому…

Ощущения ощущениями, а нервам не прикажешь…

Я попятился строго назад и облегчённо вздохнул, выйдя точно к колышку; и больше не рисковал.

Внезапно ядовито-зелёное сияние возникло рядом, когда я уже потерял терпение в ожидании предсказанного выброса прибора в будущее. В центре сияния просматривался и сам измеритель поля. Но не весь, а только его нижняя часть, верх же лишь угадывался в моем воображении, а на самом деле отсутствовал, являя взору нехитрую, с первого взгляда неспециалиста, начинку цилиндра.

Клубок света бесшумно всплыл на высоту нескольких, так мне казалось, метров, повисел там с минуту, будто присел перед дальней дорогой и задумался, а потом, снижаясь, медленно двинулся за порог передового будущего.

Вслед ему я сделал шаг, хотя надобности в том не было, так как я прекрасно видел его и без преследования. А он уходил прямо от меня всё дальше и дальше, стелясь уже по-над самой поверхностью планеты. Её тяжёлые вздохи хорошо были слышны и зримо заметны в окружавшем прибор свете. В поле зрения возникали мрачноватые, обрамлённые зеленоватой оковкой, валы и всплески океана мироздания.

Чуть позже, когда цилиндр удалился, по моим расчётам, лет на пятьдесят, опять же, конечно, условно, свечение вокруг него усилилось, вспыхнуло разбухшим шаром и погасло. Возможно, где-то там уже ничего не существовало…

Всё это длилось несколько мгновений, а мне показалось – часы.

Я, словно заворожённый недобрым взглядом встретившегося в лесу человека, забылся и поплатился за невнимательность. Куда бы теперь я ни делал тот единственный шаг, который должен был вывести меня к колышку, кончался неудачей. Свет включённого фонаря также не находил отражённого от него луча.

Через некоторое время у меня противно вздрогнули колени: я не знал, куда надо было идти, чтобы вернуться в институт, а чуть позже, и вообще, – в своё время, к своему стабильному веку.

Акт творения

Иван запаниковал, считая себя потерянным за границей передового будущего. Он заметался, боясь делать более двух шагов в одном направлении.

Остановился, одумался. Поругал себя, называя трусом. Чтобы успокоиться, заставить себя осмотреться, на сколько это будет возможно, и спокойно оценить обстановку, стал неторопливо поворачивать вокруг своей оси.

Вглядываясь в темноту, Иван далёк был в эти минуты от глубокого философского созерцания или осмысливания происходящего где-то, всего в нескольких шагах от него, таинства творения времени ли, пространства ли, или того и другого вместе взятых. А отрывочные мысли, которые рождались у него в голове, были навеяны чтением популярной литературы и разговорами с сотрудниками института. И хотя, возможно, в них имелось разумное начало, они, на самом деле, естественно, не соответствовали всему тому грандиозному и сложному процессу рождения из непонятного хаоса первичного континуума, служащего основой и продолжительности, и протяженности искристой, богатой светом, теплом и жизнью Вселенной, значит, и Земли и всего находящегося на ней.

Как происходит это вечное непрерывное воссоздание?

Может быть, всё сущее проецируется на будущее, в недрах которого вначале возникают непостижимым образом некие бесплотные тени? Затем они густеют и твердеют, поспевая принять нужную форму или основу как раз к тому моменту, когда происходит соприкосновение (миг настоящего!) старого и нового миров или только понятий – прошлого и будущего. После чего новый мир мгновенно обретает память старого, но вносит и своё, подвергая её малым, едва заметным изменениям, в силу тончайшей неоднородности, неощутимого запаздывания, мелких, невидимых нам ошибок, и тем самым, создавая развитие, эволюцию?