Арабелла. Музыка любви

– Что ж, лицемерие – это тоже талант. Но, как мне кажется, вам и без него неплохо живется. У меня лично создалось ощущение, что в вашей чу́дной головке сидит сотня лисиц, и они умудряются не задевать там друг друга хвостами. Ну да, пожалуй, так будет даже интересней. Ведь самая интригующая часть маскарада – когда все маски сорваны и правда выходит наружу.

Арабелла вновь закусила губу. Каждое слово этого странного человека было как болезненная пощечина, но она изо всех сил продолжала держать себя в руках, ибо после неожиданного выплеска чувств дала внутреннее обещание никак не реагировать на несправедливые упреки.

Отец научил ее держать удар. Она здорово поднаторела в этом искусстве с отчимом. Девушку и саму поражало в себе умение во что бы то ни стало сохранять лицо, несмотря на те внутренние бури и ураганы, которые в клочья рвали ее уязвимую душу. Она умела сдержать непрошеные слезы, умела смотреть прямо, не отводя глаз, держать спину ровно.

Единственная привычка, выдававшая внутреннее волнение, от которой она никак не могла избавиться, которую не умела контролировать, за которую ее беспрестанно ругала покойная матушка, – закусывание нижней губы. Поймав сейчас себя на этом, она бессознательно дотронулась до нее пальцами, чем вновь привлекла взгляд Моразини.

«Как же все-таки хороша эта девушка! Как притягательны ее губы!» – подумал он. На невесте брата не было сейчас ни капли грима. Волосы не припудрены по моде, не уложены в замысловатую прическу. Наряд не отличался изяществом. И всё же она была удивительно красива. Свежа и мила, как спрятавшийся в траве лесной цветок.

Альфредо и в первую встречу отметил для себя привлекательность этой девушки. Заметил ее тонкую, будто просвечивающую белоснежную кожу, ровную линию бровей, аккуратный носик, потрясающие своим размером и цветом глаза, чувственные алые губы. Теперь же разглядел маленькую родинку на левой скуле возле самого ушка, тонкую, грациозную шейку, волнующую формой и размером грудь.

От мыслей, бурлящим потоком пронесшихся у него в голове, графа отвлек голосок этой прелестницы, которая, пытаясь держать себя в руках, говорила спокойно и ровно:

– Ваше сиятельство, ваше сердце так переполнено сарказмом, что вряд ли заметит проблеск истинных чувств. Таким людям, как вы, всюду будут мерещиться обман и коварство.

Моразини громко хмыкнул.

– Милая синьорина, вам ли говорить об истинных чувствах?! Если мне не изменяет память, вы сами уверяли только что моего брата, что недостойны его, а если это так, то кто я такой, чтобы это оспаривать?!

Витторе решил наконец вмешаться:

– Часто тот, кто любит говорить в лицо всё, что думает, страдает от излишней гордыни, ибо ставит себя на одну ступень с Господом. Пытаясь уличить в чем-то другого, подпитывает собственное эго, ведь он считает себя при этом абсолютно безгрешным, – произнес виконт довольно запальчиво.

Арабелла, боясь, что братья могут сейчас из-за нее поссориться, решила вмешаться.

– Милорд, признаюсь, что я искренне надеялась на иной прием. Однако я понимаю ваше недовольство выбором брата. Поверьте, я, как и вы, уверена: синьор Витторе заслуживает иной, лучшей партии.

– Лина, не надо… – попытался перебить ее виконт.

Она остановила его касанием руки и продолжила, обращаясь к графу:

– И всё же, ваше сиятельство, коли обстоятельства сложились таким образом, я искренне рассчитываю на вашу снисходительность. Если вы проявите каплю терпения и познакомитесь со мною ближе, уверена, вы поймете, насколько я ценю и уважаю вашего брата. До встречи с виконтом я считала, что рыцарство давно умерло. Теперь знаю: нет, отдельные его представители еще существуют. Благородство, честь и галантность у синьора Витторе в крови. Если Господу будет угодно и свадьба свершится, я приложу все усилия, чтобы стать верной женой и надежной спутницей вашему брату. Прошу вас, примите меня в ваш семейный круг если не с благосклонностью, то не с такой взыскательностью.

При этих словах девушка с такой искренностью и такой неоспоримой прямотой взглянула на Моразини своими прекрасными глазами, что у него буквально на полуслове застыли пытавшиеся сорваться с языка желчные комментарии.

Ее речи, высказанные от чистого сердца (а в том, что это было именно так, у Альфредо почему-то не осталось никаких сомнений), заставили его промолчать. Он лишь нахмурился и недовольно поджал губы. Между тем Витторе просиял счастливой улыбкой.

– Анджелина, любимая, уверен, всё будет именно так, как вы говорите. Я чувствую себя в раю с той самой минуты, когда вы осчастливили меня своим согласием.

Моразини вперил в младшего брата скептический взгляд.

– Пожалуй, я вас оставлю, пока ты, мой друг, не затопил меня пафосом до удушья.

Он повернулся к дорожке, ведущей от ротонды, и уже хотел было уйти, но потом передумал, остановился и обернулся.

– Впрочем, знаете, выскажу вам, пожалуй, напоследок еще пару слов. Пусть это будет своеобразной пре-кана дель конте Моразини[130].

Криво усмехнувшись, он продолжил:

– Знаешь, братец, женитьба – это бесспорное зло, но оно завещано нам природой, поэтому от него никуда не деться. И уж если Господу будет угодно, чтобы этот марьяж[131] свершился, помни, что женятся на грезах, выходят замуж за фантазии, а вместе с обручальным кольцом с головой окунаются в суровую правду жизни. Поэтому в этом деле лучше обойтись без спешки. Как говорится, поспешивший кот сотворил слепых котят[132]. Тебе же, Витторе, хочу еще напомнить старинную английскую поговорку: love without return is like a question without an answer[133].

А вас, милейшая синьорина, пожалуй, следует предупредить, что между «притерпеться к мужу» и «полюбить его» лежит пропасть, сравнимая с мифическим Тартаром[134]. И еще одно. Даже если вы утопите правду, она неизбежно всплывет и нарастит такую мощь, что однажды штормовым валом смоет всё, что ей встретится на дороге, включая такое чистосердечное с виду создание, как вы.

* * *

Когда Альфредо зашел в палаццину, он прежде, чем подняться к себе, заглянул в столовую. Достал из креденцы[135] первую попавшуюся бутыль. Ею оказалась темно-коричневая настойка ночино[136]. Плеснув себе немного в бокал, мужчина прошел к окну, из которого открывался вид на парк.

Ему сейчас было хорошо видно, как Витторе провожает к воротам виллы свою гостью. Там ее поджидал небольшой экипаж, на который сам граф, когда возвращался с конной прогулки, не обратил ровным счетом никакого внимания.

Девушка шла по дорожке к воротам, держа Витторе под руку, и они о чем-то спокойно переговаривались. Ни эмоциональных жестов, ни взглядов глаза в глаза, и всё же Альфредо отчего-то было неприятно смотреть на эту парочку.

Он отошел от окна и опустился с бокалом в руках в кресло, стоящее рядом с геридоном[137]. Сделав несколько глотков горько-сладкой жидкости, приятно согревшей горло, граф попытался осмыслить причину, по которой неожиданно для самого себя так вызверился на избранницу брата.

Он никогда не вел себя так прежде. Никогда не был груб и циничен в разговорах с женщинами. Не позволял себе открыто высказывать нелицеприятные вещи.

Почему же сегодня с ним произошла подобная метаморфоза? Только ли оттого, что он не доверял этой девице? Пожалуй, так было до встречи с ней. А теперь? Что он думает о ней теперь?

Сегодня невеста брата показалась ему искренней и открытой. И это одно из двух: либо она прекрасная лицедейка, либо… А что «либо»? Что он не прав в своих предположениях на ее счет? Что она может стать достойной партией для Витторе?

Но хочется ли ему этого? Порадуется ли он за брата? Почему не хочется даже представлять эту парочку вместе у алтаря?

– Мессир, вам подать каких-нибудь закусок?

Предавшись размышлениям, Альфредо даже не заметил вошедшую служанку. Это была всё та же смуглая девушка с очень живыми, выразительными глазками. Рассматривая ее, Альфредо молча потер пальцами подбородок, а потом отчего-то спросил:

– Как тебя зовут?

– Джулиана, ваше сиятельство, – ответила красотка, приветливо улыбнувшись и обнажив ряд ровных здоровых зубов.

Моразини еще какое-то время задумчиво смотрел на служанку, а потом невпопад, словно только что вспомнил ее вопрос, ответил:

– Нет, Джулиана, ничего не нужно. Можешь быть свободна.

Девушка присела в книксене и удалилась.

А граф допил ночино, поставил бокал на геридон, поднялся и вышел из столовой в другую дверь.

Один вывод он сделал точно. Он возьмет себя в руки и постарается не манипулировать братом в надежде повлиять на исход ситуации. Попробует дистанцироваться, принять вещи такими, какие они есть. Пусть всё идет своим чередом. В конце концов, может быть, прав падре Антонио и в этом тоже есть замысел Божий? Возможно, именно надежда на лучшее и приведет к желанному исходу?

* * *

Витторе подвел синьорину Форческо к экипажу и, перед тем как попрощаться, взял ее руки в свои. Поцеловал их поочередно с особой нежностью.

– Лина, вы сегодня необыкновенно пахнете.

Девушка смущенно улыбнулась.

– Ничего необыкновенного, простая лаванда.

Витторе вновь поцеловал ее руку у самого запястья.

– Нет, вы пахнете весенним дождем, яркой радугой, надеждой на что-то светлое, лучшее. Как маленький лучик счастья, благоденствия, неясных мечтаний, нежданных везений, радостных дней.

Арабелла залилась румянцем смущения.

– Виконт, вы ставите меня в неловкое положение своими словами. Я ощущаю себя недостойной таких чувств. Я уже говорила вам сегодня, что до отчаяния переживаю о том, что не могу ничего рассказать о себе.

Витторе ласково улыбнулся и накрыл ладошку девушки своей в знак поддержки.

– Не переживайте об этом, милейшая Анджелина. После обручения мы с вами отправимся в Неаполь. Там вы обязательно найдете тех, к кому вы плыли.

Белла высвободила свою ладонь и возразила:

– Прежде чем найти тех, к кому я плыла в Неаполе, я должна найти самоё себя.

Витторе вновь взял ее за руку.

– Не страшитесь того, что не помните прошлого. У нас впереди целое будущее. И лишь от нас зависит, каким ему быть.

Девушка расстроенно вздохнула и посмотрела куда-то вдаль, будто пыталась найти там очертания этого самого отдаленного будущего.

– Больше всего я боюсь, как бы что-то из прошлого, о чем я позабыла, не омрачило мое будущее. Как бы оно не разрушило тот хрустальный замок из надежд и мечтаний, который я задумаю и захочу воплотить, – произнесла она горестно.

Витторе нежно коснулся пальцами подбородка девушки и повернул ее лицо к себе:

– Вы помните, моя дорогая, что сказал вам епископ Дориа. Не всякое беспамятство – наказание. Иной раз оно защита от той скверны, которая обрушивается на нашу голову. От тех бед и несчастий, через которые нам приходится пройти. Так Господь пытается защитить наши неокрепшие души. Если и было что-то неприятное в вашей жизни прежде, пусть оно там и останется. А мы с вами перелистнем эту страницу и начнем жизнь с чистого листа.

Белла с горячностью в голосе ответила:

– Да, но тот факт, что я не могу вспомнить ничего о себе, не внушает доверия очень многим. Взять хотя бы вашего брата…

– Не будем сейчас о брате, – Витторе прервал ее на полуслове. – Встреча с Альфредо не оправдала моих ожиданий. Я вообще понял сегодня одну вещь: нелепо строить предположения.

Теперь уже Белла попыталась вдохновить виконта:

– Но и без ожиданий жизнь невозможна. Без них она скучна. Наши ожидания расцвечивают жизнь, как радуга послегрозовое небо.

Молодой человек словам девушки лишь улыбнулся.

– Витторе, можно задать вам один вопрос?

– Конечно, можно и не один!

– Ваш брат… Он всегда такой?

– Какой?

– Колкий, колючий. – Девушка смущенно улыбнулась. – Знаете, он мне напомнил сегодня сицилийскую граниту[138]: насколько внешне притягательный, настолько же холодно-обжигающий изнутри. Захочешь попробовать – и у тебя немедленно сведет зубы.

Витторе невесело усмехнулся такому сравнению, как будто своими словами девушка попала в унисон его собственным мыслям.

– Знаете, Лина, у нас с братом часто случались подобные словесные подерушки, но я никогда не видел, чтобы он в такой манере разговаривал с женщинами.

Брат всегда и со всеми, даже с теми, кто ему не нравился, был в высшей степени выдержан и любезен. Его манеры всегда были более чем безупречны. Его любимая французская поговорка – «Les mots que l’on n’a pas dit les fleurs du silence. Несказанные слова – цветы молчания». Он старался лучше промолчать, чем обидеть человека. Он не был таким мизантропом, напротив, был в высшей степени человеколюбом. Любил повторять за французами: «Chacun à son péché mignon. У каждого есть свой милый грех».

Вы знаете, он ведь всегда пользовался огромной популярностью у дам. Уверен, что и сейчас, стоило бы брату объявиться в свете, к нему очередь из невест выстроилась бы длиннее, чем к Святому Причастию в пасхальной вигилии[139] здешнего прихода. Но, как видно, обстоятельства жизни сильно изменили его.

Виконт замолчал, раздумывая, стоит ли посвящать девушку в эти самые обстоятельства или все-таки следует повременить. Поразмыслив, решил сменить тему:

– Пожалуй, вы зря сегодня противоречили ему, милая Лина. Обычно тот, кто противоречит, лишь распаляет противника в споре. Постарайтесь в следующий раз не поддаваться на его провокации.

Арабелла невесело усмехнулась:

– Хотелось бы мне избежать следующего раза, но боюсь, что такой удачи мне Господь не пошлет. Во всех смыслах было бы лучше, если бы мы с вашим братом держались каждый своей стороны улицы.

Она улыбнулась виконту извиняющейся улыбкой.

– Однако мне пора. Синьора Форческо будет очень недовольна, если я не приведу себя в порядок к пре-кане. До встречи в Кьеза-ди-Санта-Мария-Ассунта.

Она подала руку виконту в знак прощания. Поцеловав пальцы девушки, молодой человек помог ей усесться в экипаж.

«Все-таки мне повезло, что я встретил на той памятной мессе эту милую синьорину», – думал виконт Моразини, глядя вслед удаляющейся повозке. Он ждал и не мог дождаться, когда назовет Анджелину своей во всех смыслах этого слова.

Витторе нисколько не лукавил, когда говорил, что его любви хватит на двоих. Он был уверен, что ему предначертано быть с этой женщиной и очень надеялся, что в его случае сработает старая английская мудрость: «A lot of hearts are caught in the rebound. Много сердец бывает поймано рикошетом»[140]. Да, он уповал на то, что его любовь непременно отзовется в сердце этой чистой, светлой девушки. И нисколько не верил каким-либо пересудам на ее счет. Как говорится, молва, как и пыль, оседает на любом, даже самом безгрешном.

Одно омрачало его счастливо-приподнятое настроение – странное поведение старшего брата. Неужели он в самом деле стал таким желчным и подозрительным? Это он-то, который в свое время твердил отцу, что злость и подозрение портят мир![141]

Витторе давно не общался с братом лично. С тех пор, как они похоронили мать, и Альфредо засел в Кастелло-ди-Абиле, они и виделись-то всего пару-тройку раз. В основном переписывались. Неужели за это время он так сильно изменился? Неужели трагические события прошлых лет были для него настолько болезненными?

Витторе в самом деле был сегодня сражен столь вопиющей эскападой[142] брата. Казалось, что перед ним находится совершенно другой человек. Нет, виконт не ждал, что Альфредо примет его избранницу с распростертыми объятиями. Граф давал понять, как относится к затее младшего родственника. Но чтобы вот так, ни с того ни сего, ранить малознакомого человека, тем более хрупкую, беззащитную девушку, стараться нанести ей как можно более болезненный укол, – это было совсем не похоже на брата.

Виконт шел по дорожке к дому, прокручивая в голове сегодняшнюю стычку. Нет, он непременно должен еще раз переговорить с Фредо. Не стоит допускать, чтобы подобные сцены повторялись впредь.

Он сунул руку в карман жюстокора и вынул часы. «Пожалуй, мне тоже не стоит расслабляться. Нужно поскорее привести себя в порядок к предстоящей пре-кане, – поторопил он сам себя. – Ну а разговор с братом отложим на потом».

* * *

Витторе и Арабелла сидели на первой скамье в Кьеза-ди-Санта-Мария-Ассунта. Прихожан в это время в церкви уже не было. Были только они и преклонных лет священник в епископском облачении, который стоял перед ними, держа в руках Римский катехизис[143].

– И читаем мы в Евангелии от Сан-Джованни, – растягивая слова, продолжил свою проповедь падре Сальваторе. – «На третий день был брак в Кане Галилейской, и Матерь Иисуса была там. Был также зван Иисус и ученики Его на брак тот»[144].

Тут дверь храма со скрипом отворилась, и оглянувшаяся пара, к своему большому удивлению, увидела появившегося в центральном нефе[145] церкви графа Моразини.

– Продолжайте, падре, – сказал тот, подходя ближе и нисколько не смущаясь тем, что нарушил таинство. – Я посижу тут, с вашего позволения. Недолго. Очень тихо. Буквально как муха на стене.

Он прошел вперед и сел на скамью в другом ряду наискосок от молодых людей, вновь обративших свой взор на священника.

Епископ Дориа откашлялся и продолжил:

– Дети мои, сегодня есть те, кто не верит в святость брачных уз. Они говорят, что глупо брать на себя обязательства на всю жизнь. Я же прошу вас не плыть против течения, восстать против этой крамольной идеи, которая считает брачные узы тщетными и пустыми обязанностями. Я призываю вас сделать выбор в пользу крепкого христианского брака.

Прервавшись ненадолго, он отчего-то посмотрел в сторону графа, словно искал в нем поддержки и одобрения.

Моразини эта ситуация показалась смешной. Но на него в этот момент были устремлены еще две пары вопрошающих глаз, если не считать строгого взгляда Черной Мадонны с младенцем из алтарной части храма, поэтому он откашлялся и кивнул священнику, делая знак, что он вполне согласен со сказанным и что тот может продолжить свои наставления.

Епископ в бело-золотом облачении поправил рукой малиновое дзуккетто[146], прикрывающее его лысину, переложил из руки в руку Катехизис и продолжил:

– Моя цель, дети мои, не напугать вас. Меньше всего Отец наш Всевышний хочет, чтобы вы прекратили отношения и стали истово духовными. Истинная цель этой пре-каны – способствовать вашему взаимопониманию и сплочению.

В этот момент граф Моразини перевел взгляд на сидящую напротив священника девушку. В ее облике не было стремления обрести взаимопонимание и сплочение. В нем была какая-то неизбывная, вселенская печаль. Ее плечи были опущены, голова склонена, глаза смотрели в пол, а не на епископа.

Совсем по-другому выглядел Витторе. Его, кажется, и вовсе не надо было увещевать. Он разделял каждое слово, произнесенное церковником.

– По воле Творца человеческая природа разделена на две половины, ни одна из которых сама по себе не совершенна. В браке муж и жена обогащают друг друга качествами, присущими их полу, тем самым соединяя их в «единую плоть»[147]. Только так они достигают совершенства. Брак – это ваш совместный путь в Царствие Божие.

Вы спросите, действительно ли у Бога есть план относительно вашего брака? Многие пары не понимают, что у Вседержителя нашего всегда есть план относительно того, каким должен быть брак, и что следование Божьему плану в отношении брака – это путь к супружескому блаженству на всю жизнь. Исполнение Божьего плана является ключом к наполненному радостью браку. Следование ему помогает достичь святости в супружеской жизни, а также в рождении и воспитании детей ваших.

В этот момент сидящая перед священником пара молодых людей вновь вздрогнула, услышав скрип, а затем и стук закрывающейся двери. Оглянувшись, они увидели, что церковь уже пуста. «Мухе» по имени граф Моразини, по всей видимости, наскучило слушать эти увещевания.

Альфредо, выйдя из церкви, спустился по ступенькам к морю. Оно уже окрасилось в лазорево-фиолетовые тона, отражая висящие над ним предзакатные облака с розовым подбрюшьем.

Граф Моразини смотрел на море и пытался понять, зачем он здесь. Старший из братьев и сам не заметил, как и почему очутился в церкви в это самое время. Просто не смог усидеть дома. Что-то толкнуло его прийти сюда. Ему вдруг захотелось лично убедиться, что все эти разговоры о предстоящей помолвке и обручении не понарошку. Вот он и пришел. Вот и убедился.

Но отчего же ему так хочется задать тот самый крамольный вопрос: «А в самом деле, есть ли у Господа план относительно конкретно этого брака?» И почему ему кажется, что Всевышний непременно усмехнулся бы, заслышав его?

Глава 7

Через день граф Моразини решил вновь прокатиться до Позитано на красавчике Пикколо. На этот раз он сменил маршрут, и дорога довольно быстро привела его к роскошному палаццо, возвышавшемуся над городком в правой его части.

Альфредо никогда ранее не видел это пышное строение, выкрашенное терракотовой краской и богато украшенное белоснежной гипсовой лепниной. Небольшой оазис помпезной для здешних мест роскоши имел впечатляющие открытые террасы с видом на море.

Альфредо помнил, что когда-то в обветшалых постройках на этом месте размещался бенедиктинский монастырь. От тех строений поблизости остался лишь небольшой постоялый двор для паломников, куда граф, спешившись, и направил свой путь.

Передав поводья коня с рук на руки подручному хозяина, он спросил, кому теперь принадлежит это палаццо, и, к большому удивлению, узнал, что здание бывшего уже монастыря отреставрировал и приспособил под свои нужды здешний епископ, настоятель Кьеза-Санта-Мария-Ассунта, падре Дориа.

– Да, неплохо тут обосновался служитель Божий, – с иронией заметил Моразини.

– Это вы еще внутри не были, ваша милость! – не уловив издевки в его словах, напротив, с искренним восхищением отозвался работник постоялого двора. – Говорят, там повсюду лепнина на расписных потолках, зеркала во все стены, резьба из драгоценных пород дерева, двери лакированные. Одним словом, красота, да и только!

Моразини усмехнулся и продекламировал:

И расточительность – их тяжкий грех,Не справились их души с искушеньем.Чинов духовных в круге том увидел всех…[148]

Работник, привязывая коня к коновязи, лишь усмехнулся:

– Ваша милость, да разве ж это грех – желать жить красиво? А если и грех, то вы сами подметили, хозяин этого палаццо – служитель Божий. Отмолит и не один подобный грех.

Моразини улыбнулся наивной прозорливости простого люда, кинул служителю постоялого двора медный торнезе[149] и стал спускаться по лестнице, утопающей среди садов и оливковых деревьев, вниз, в тело города. Насчитав сто девяносто ступеней, он свернул на дорожку, ведущую к Кьеза-Санта-Мария-Ассунта.

Вчера город праздновал Воскресенье Божественного милосердия, или, как его еще называют, Белое воскресенье[150]. Здесь было многолюдно. Весь городок собрался поглазеть на евхаристические шествия и театрализованные представления, да поучаствовать в благотворительной ярмарке, целью которой был сбор средств в пользу местного приюта для сирот.

Сегодня Позитано отдыхал от шума и гомона. Он как будто выдохнул, схлопнулся, утих и растворился в повседневных делах и заботах. Но площадь перед Кьеза-Санта-Мария-Ассунта всё еще хранила следы праздничного убранства.

Граф Моразини встал в тени цветущего каштана и окинул взглядом главный храм Позитано. Насколько ему было известно, история этой церкви была тесно связана с аббатством Святой Марии, которое на этом месте существовало еще с незапамятных времен. Поговаривали, что оно возникло задолго до одиннадцатого века. По крайней мере, где-то хранился документ, в котором герцог Серджио ди Сорренто[151] давал разрешение аббату монастыря Санта-Мария-ди-Позитано Мансоне свободно плавать по морям своего герцогства.

Это аббатство процветало до середины пятнадцатого столетия, когда последний аббат-бенедиктинец и все его монахи покинули монастырь, опасаясь набегов пиратов и мародеров из Чиленто[152].

С тех пор аббатство переходило из рук в руки от одного похвального[153] настоятеля к другому. И хотя среди них встречались весьма выдающиеся персоны, сам факт, что они, получая доходы от обители, практически не осуществляли никакой власти над внутренней монашеской дисциплиной, имел весьма плачевные последствия.

Аббатство приходило в упадок, церковь разрушалась, многие ее архитектурные детали были почти полностью утрачены. Благодаря постоянным призывам амальфитанских архиепископов в начале семнадцатого столетия была наконец произведена основательная перестройка церкви. В этом своем облике, уже требующем за полтора века серьезного ремонта, церковь и предстала перед взором графа Моразини.

Фасад храма, по замыслу архитекторов, должен был выражать скорее величие, нежели изящество. Он и в самом деле производил ощущение простоты, строгости и монолитности. Ступенчатый портал, невысокий полукруглый тимпан над вратами, ряд арочных окон, освещающих центральный и боковые нефы, круглое окно-роза и небольшая аркада на фронтоне, увенчанном крестом, да две декоративные башенки по бокам – вот и все элементы внешнего декора.