скачать книгу бесплатно
– Озарий, то наш, тут испугался, перекрестился один я, – продолжил повар, – носом учуял, что пьяные они все. Пьяные, а потому дурные!!! Ну, тут потом, уж всех во двор занесли, на сене спать уложили. Всех двадцать пять человек, ага. Через час-полтора встали все к заутрене. Меня как-то забыли добрым словом помянуть. А, если бы не я, было бы кровопролитие в Новгороде, – закончил повар и, притомившись, задремал.
Пока повар отдыхал, Гераська сам решил вознаградить себя за совершённое им великое сидение на Витке и принялся, есть всё, что стояло на столе. Как-то: уточку, жаренную с кашей и грибами, лосятинку, варёную с травками и кореньями, стерлядь, притомлённую под сметанным соусом. Что бы еда в горле не стояла колом, он регулярно прихлёбывал из ковша медовуху, закусывая каждый глоток вяленой медвежатиной вместо хлеба. Через час, насытившись и разомлев от выпитого, Гераська потерял всякий стыд, и принялся громко икать от сытости и блаженства. Разбуженный проявлением Гераськиного удовольствия бытиём и миром, Якун Григорьевич с немалым удивлением обнаружил, что часть ужина исчезла, и нужно вновь открывать кадушку с медовухой, и лезть в бочонки с мочениями, ставить в печь каши, и колить на огне орехи для заправки. Стоически перетерпев разорение стола, Якун Григорьевич отпил немного из кадки холодной ключевой воды, привезённой с Хутынского монастыря, перекрестился на образа, освещённые тусклой лампадкой, заправленной конопляным маслом, принялся за дело и продолжил прерванный усталостью рассказ.
– Я то – думал, что ватага Онаньевичей по утреннему холодку опять пойдет молиться в церковь Ивана на Опоках, благо она рядом, за углом. Однако Озарий приказал, «Гостей со двора не отпускать, опохмелить, но так, чтоб облик христианский не теряли и разумения тоже. Накормить. Потом, привести к нему. Затем натопить топить баню для дорогих гостей». Мне же дал наказ обед делать, «вельми силён». Я, конечно, сделал всё и когда в горницу вносили вторую смену горячих блюд, ну там, что пожирнее: утятинки жареной, свининки с кашами и взварами, сметанки с хреном, услышал следующее.
Тут Якун совсем перешёл на шёпот, и чтобы расслышать слова повара Гераська вплотную подсел к нему.
–Протасий Онаньевич говорил Озарию, – зашептал повар.
– Мы с батюшкой, после того как узнали, что нехристи Русскую землю разорили, решили помочь христианам в низовых землях. Чем бог нам дал, в тот год. Нагрузили лодочки четыре хлебом и житом, и пошли в низовые земли по большой воде. [19 - В 6647 г.] Людишки подобрались справные, помыслы у всех чистые, все хотели по своей воле во искупление грехов своих и человеческих сделать дело богоугодное: – накормить голодных, пригреть сирот. Через тридцать дней пути, уже на Волге, в сгоревшем городище встретили сирых погорельцев, строивших дома для деток своих. Жито им сполна отдали с одной лодчёнки – то, всего-то за четверть гривенки.
Тут Протасий прослезился, а Озарий взволновался. Сорок пудов жита проданы по цене четырехсот, это не шутки. За такие деньги люди; на север идут за костью моржовой, дикие племена данью обкладывают и несут слово Христово нехристям, рискуя жизнью. А тут взял благословение у епископа, нагрузил лодочки житом и снедью, и на – получи богатство и благодарность, жизнью не рискуя.
Вытерев слёзы, Протасий продолжил,
– Дело мы свое, богоугодное сделали, обеты кои брали, выполнили. Но самое главное случилось позже в июле, когда стояли мы куда ниже Ярославля. Гюргий, который в позапрошлом году чуть жизни не был лишён за разбой у Мстинских погостов, углядел на противоположном берегу обоз купцов булгарских. Мы с братом и всей ватагой решили обоз взять, что бы людей христианских, что в плену у неверных томились освободить. Дело было привычное, без крови обошлось. Правда, христиан в обозе булгарском не оказалось. Но так кто же знал, с другого берега не видно. Зато платья много взяли, кожи красной, пол золотого дирхема, и на том спасибо, как говориться. Вечеренку отмолились, и спать легли. А на утро вижу, всадник стоит и копьём в зад Герваськи тычит, будит, значит. Я за брата кого хочешь, прибью, ты знаешь Озарий, младшенький он, другого братца мне бог не дал. Вскочил я, кистень выхватил, тут меня и повязали, думал конец моей жизни пришел. Молиться стал, и Бог услышал меня грешного.
После этих слов Протасий всхлипнул и, выпив очередной ковш медовухи, утёр усы бороду, и продолжил,
–Подошёл ко мне вскоре человек в синем халате и жёлтых портах, и через булгарина спрашивает, «купцы мы или разбойники»? Мы ответили, что мы есть, вольные купцы Великоновгородские, торгуем житом, хлебом, а по возможности христианские души у неверных выкупаем. Он, спросил ещё, «где товар?», мы ему свои шесть лодочек показали, товар выгрузили. Стоим смиренно. Молимся во спасение ангелу хранителю. Казни лютой ждём. Но видно не пришёл еще наш час предстать перед Спасителем. Развязали нас, воды дали, есть усадили, потом торг начали. Дали они нам за товары по четверть гривны на уключину.
–Вот, что я слышал и видел. Потом пошёл чистить рыбу к обеду и более ничего не знаю, – сказал Якун Григорьевич, давая возможность Гераське самому оценить важность сказанного.
Только Гераська думать над сказанным не стал, так как не хотел. Он просто залез в пустой ларь из-под ячменя и, выставив вверх ноги как оглобли, и уснул, до завтрева, в тепле и довольстве.
Озарий, сразу же, тогда, после услышанного, в отличие от спокойно чистившего рыбу повара, дух не мог перевести. Он взмок, покраснел и от волнения, вдруг по-козлиному проблеял:
– Вот и бааанькяяя приспеейела отогреййййтеся брааатики.
– Банька это то,….. она всегда……, а сейчас как дар божий,– нестройно, вместо благодарности, ответили Онаньевичи.
Как только братья с ватагой, гурьбой вывалились из горницы, и устало побрели на другой конец усадьбы в мыленку. Озарий опустился на лавку, обхватил голову руками и стал обдумывать рассказ, пытаясь отделить правду от пустого бахвальства и приукрашенной лжи. После получасового размышления Озарий вздохнул и, улыбнувшись, перекрестился на образа. Ему всё стало ясно и от этого полегчало на душе, и отпустило сердце. Не зря он дал наказ людям своим о скупки всего железа в земле Новгородской и если получится, то и в княжеском кормлении.
Вот, до чего дошёл Озарий собственным умом. Семейство Онаньевичей решило пройтись путём войска монгольского и взять всё, что монголы взять не смогли, вернее сказать не успели. Озарий тут, кстати, вспомнил, как некоторые людишки никчемные на Торгу, еще с пол года назад, не в меру выпив пива, говорили мысли свои. Как сегодня выяснилось, иногда умные, о взятии Торжка монголами, или о божьем помысле, который не дал поганым взять на копьё Новгород, – последнюю твердыню православия, на этом грешном свете. Особенно был благодарен он побирушке из Торжка, который этим летом собирал деньги на восстановление церкви Илии Пророка, якобы поруганной погаными. Тот, откушав второй кувшин пива с солёными сухарями, обжаренными в гречишном масле говорил, на Торгу, стоя возле Пятницкой церкви, что, «поганые воевать, не хотели, много дней они стояли под стенами, словно зайцы трусливые, стрел не пускали, ибо Бог внушил им страх перед христианами. Но за грехи наши отвернулся Спаситель от Торжка и отдал нехристям поганым на разграбление и дома и храмы торжковских христиан, что Бога забывать стали».
Озарий припомнив это, понял монголы – люди и рисковать без большой надобности своими жизнями они не хотят, как и все. Следовательно, как и все хотели добра, и жита, и коней подковать, и детишкам своим подарки привести. А если так, то многое чего монголам дать было можно, особенно то, без чего конница идти не может – овса и железа.
Первыми в земли разорённые сунулись Онаньевичи. Просто им повезло. Точнее, они идти в Литву отказались, опасностей убоявшись. А там, в низовых землях, опасностей нет, а всё есть. Это – «Всё»– лежит, себе, под синим небом,– ничейное добро без призора, а воинов стеречь нету. Они же с оружием, и первыми гибнут – дурни.
Вытянув последнее у погорельцев на Клязьме, ватага Онаньевичей пошла дальше в низовые земли. Где-то на Волге нашли еще две ладьи, или отняли их у кого-то. Затем, сели в засаду, пограбили купцов булгарских, потом, на радостях перепились и уснули, и были пойманы монголами, которые «купцов» не казнили, а за товары, а именно за железо и овёс, хорошо расплатились. Теперь, тут в Новегороде, Онаньевичи сами, без Иваньского сто, кораблики построить смогут, охрану нанять, и пойти в готы или еще, куда за товаром.
–Ну и пусть строят – решил Озарий.
Он же, сейчас же, сам пойдёт к купцам «Иванского сто», в заклад внесёт десять гривен, соберёт ватаги людей охочих, часть оных направит в поднепровье, другую в низовые земли. Через год возьмёт в прибыток себе за одну гривну десять и станет вновь посадником, по просьбе богатых и сильных мужей новгородских.
Не теряя времени на переодевание, из домашнего в нарядное. Он в лёгкой беличьей шубе вышел на улицу и скорым шагом направился на Петрятин двор, где стояла, сияя золотым куполом церковь «Во имя усекновения головы Иоанна Предтечи», в простонародии называемой «Иван на Опоках». В притворе он сел на лавку и приказал церковному служке– Бориске Кадильщику выгнать всех кроме именитых купцов. Внимательно проследив за исполнением приказа, он сам, взял ключи у церковного старосты, пошёл закрыть все двери, и только убедившись, что никого нет; ни в алтаре, ни на полатях, он поведал братьям купцам свой план и свои помыслы.
К обедне охрипшие и красные от напряжённого торга, купцы составили грамотку, что расходы по общему «ДЕЛУ», и прибыль делить будут сообразно взносу – поровну, что детей, если осиротинит кого судьба, без хлеба и жита не оставят. С третьим ударом колокола Николодворищенского собора, они: поклялись в этом на Библии, открыли церковь и, выйдя на высокое крыльцо, что с полуденной стороны церкви, прокричали людям новгородским своё желание, идти в низовые земли ватагами для защиты сирых, и для помощи обездоленным христианам. Все кто захочет в «ДЕЛО», могут идти с купцами Иванскими, но только со своим житом и оружием, собравшись в ватаги. Причём ватаги уличане должны составить сами, а списки ватаг по десяткам представить в «Иванское сто» загодя, чтобы грешные люди, несущие епитимью, богоугодное «ДЕЛО» своими грехами не ославили.
К четвертому часу пополудни случилось непредвиденное, летописцами неописанное, по причине своей фантастичности, событие, которое никогда – за всю историю новгородского Торга не случавшиеся ранее, и не повторявшиеся более, за всю историю летописания на Руси. Торговцы хлебом, житом, кожевенным товаром закрыли свои лавки среди дня по причине полной распродажи добра. Хозяева широким жестом открывали прилавки, показывая наиболее настырным товароисктелям, что товара вообще нет. Удивлённые покупатели смущенно толкались по опустевшим рядам, не зная, что делать. Цена, увеличенная даже впятеро, не давала возможности купить овса, хлеба, сапог. Шум, гам и гвалт неожиданно поутихли, и казалось, что лавки сиротливо смотрят, на опоздавших покупателей, глазницами пустых полок, плачущих от бессилия и позора. Потому что деньги остались в кошельках, и карманах покупателей, а не были оставлены на прилавке в уплату за товар, как было всегда прежде.
Вдруг, словно вспомнив нечто важное, остро необходимое для жизни, народ новгородский валом повалил с Торга в церкви и монастыри на вечерю, для покаяния. Наиболее ретивые и буйные христиане новгородские заставляли попов открывать двери даже в полузабытые престолы, где служили только по престольным праздникам, да и то не всегда. В каменной Михайловой церкви, что на Прусской улице к уличанскому попу Иосифу Рушанину выстроилась очередь на исповедь, чего никто припомнить не мог. Даже старая ведьма Фотина с Пробойной улицы и та пришла каяться батюшке в том, что в прошлом году она своей соседке Таньке в запаренное тесто дохлую мышь бросила, для того, что бы всю Танькину семью изничтожить. Потому, что Танька – «курва и дура, и живет она – Танька, на божьем свете для греха и разврата»!
Клир новгородский зная буйный нрав своей паствы, не мешкая, отправил ходоков в Юрьев монастырь к Спиридону Архиепископу Новгородскому и Псковскому, с вопрошением,
– Что делать Отче?
Архиепископ в тот день постом и молитвой замаливал грехи своей паствы в Перынском скиту, в благочестивом уединении. После вечерней службы, когда владыка, пребывая в том лёгком состоянии духа, который бывает у верующих людей после искренней и чистой молитвы, хотел почитать пред сном «Стефанита и Инхилата», в его келью со стуком, и вздохами сиротливо вошли посланники от уличанских попов, с известием о великом покаянном подвижничестве паствы новгородской, случившимся перед вечерней службой, после призыва купцов «Иванского сто» о «ДЕЛЕ» -помощи христианам в низовых землях от неверных пострадавших.
Внимательно выслушав ходоков, владыка, немного посуровев лицом, стал собираться в Новгород. Ходокам он дал наказ, всех семь попов соборных к нему в терем, что у святой Софии собрать. Затем сел в сани и приказал вознице вести скорее, не по хорошей дороге заезжая в Аркажи, а через болото, укорачивая путь вдвое. Он первым приехал к терему, где в нетопленной светелке пришлось ему ждать священников с подробным докладом об очередном умопомрачении новгородцев. Владыка порядком продрог, пока ждал пастырей соборных, и пока челядь протапливала холодные печи в тереме.
Сначала пришли священники Софийской стороны, затем Торговой, особняком, таясь от взора владыки, словно чувствуя свою вину, вдоль стенки проскользнул Пантелеймон – поп соборной церкви Во имя Усекновения головы Иоанна Предтечи, что на Петрятине дворе.[20 - Это одна и та же церковь более известная в народе как Иван на Опоках.]
Первым, по чину, начал рассказывать о случившимся отец Никодим – священник Николодворищенского собора. Потом отче Киприан из Пятницкой церкви. Когда очередь дошла до отца Пантелеймона, то он сказал, что его сегодня в церкви не было и обращение «Иванского сто» с «ДЕЛОМ» к новгородцам было сделано без его благословления. Поэтому ему сказать нечего, и на всё воля божья.
Немного позабавил владыку Иосиф Рушанин рассказом о запоздалом покаянии старухи Фотины.
Когда последний священник отчитался об отпущении грехов на вечерней службе, в светелке уже потеплело, и, владыка спросил у «собора»,
– Отменяем епитимьи, братия?
–Надо бы,– ответил Никодим священник Николодворищенского собора.
– Согласны,– загалдели чуть ни в один глас другие.
И только служка Софийского собора, вдруг сказал не подумав,
–К князю послать надо, к Александру Ярославичу, на Рюриково городище. Вдруг суд да дело?
–Князь пришёл, князь ушёл. Нам же надо о стаде заблудших душ думать. Зима долгая, праздников много, без рукобуйства не обойдётся. В прошлом году семерых отпели. А, которых не смогли найти? Тех Волхов схоронил, да рыбы отпели? Кто ответит? Пусть по «ДЕЛУ» идут, товар искать товарищи-ватажники, спокойней всем будет,– ответил Спиридон.
– Эти уйдут, другие придут. Вот ватага Онаньевичей уже двор Озарии Феофелактовича погромила, Завтра на правёж к тебе владыка, придут за правдой,– отметил Пантелеймон.
–Пусть идут. Лучше, когда дворы посадников ломают, чем мосты,– ответил Владыка Спиридон, намекая на прошлогоднее зимнее буйство, когда Прушане в драке с Ониполовцами Великий мост через Волхов за полчаса разметали.
Священникам сказать в ответ было нечего, все до самого лета на лодочках через Волхов катались, а о зачинщиках безобразия так ничего и не выведали. Пришлось на деньги Софийского собора мост восстанавливать, ибо уличане, как те, так и другие, вины своей не признали и пени платить отказались.
Владыка встал, опершись на посох, и сказал,
– Все грехи, кроме смертных, товарищам – ватажникам отпустить, кои завтра придут на утреннюю службу. Препятствий в устроении ватаг не чинить, долги в пользу сирот у товарищей – ватажников взыскать, если есть, если нет, то благословить всех и молебен за успех «ДЕЛА» отслужить во всех церквах земли новгородской. Князя не тревожить, не его это дело ватаги собирать, его дело суд вести, да землю оборонять.
Отпустив священства, владыка Спиридон, встал на колени перед святыми образами и всё оставшееся до рассвета время, молился о вразумлении христиан новгородских, и о спасении душ заблудших, не забывая упомянуть старуху Фотину.
Любил Владыка Спиридон всех людей, а паству свою новгородскую особенно.
Озарий Феофелактович уставший и довольный, не очень беспокоился о последствиях начатого им «ДЕЛА», вернулся домой, где ватага Онаньевичей упитая до положения риз, разгулялась во дворе терема, била посуду и лезла к дворовым девкам под юбки не без согласия последних. Несколько наиболее честных отроков, посмевших заступится за красных девок Озарьевых, получили в зубы и, скуля, от обиды и боли, сидели под лестницей терема. Оглядев свой поруганный двор, гостеприимный хозяин подошёл к поленнице, где выбрал полено поухватистей и принялся им гонять гостей по двору для их протрезвления и вразумления, пока всех не выгнал. Дав последнего пинка Геврасию Онаньевичу, ошалевшему от: бани, мёда и хозяйских побоев, он сам закрыл за ним ворота. Потом пошёл проверить кухню, где, за закрытыми дверями, нашёл Якуна Григорьевича вооружённого кочергой и готового защитить от пьяного сброда хозяйские соления, мочения и блюда, предназначенные на ужин. Поблагодарив повара за верность, слегка прижав его к груди, Озарий спросил:
–Где брат мой Герасий?
Якун честно ответил ему,
– На Витке, Людку вдовицу бдит.
Озарий обозвал, в сердцах братца – «придурком», но вида не подал и пошёл в терем руководить наведением порядка, да жену, детишек и девок красных лаской успокаивать.
Вот почему несчастному Гераське ворота никто сразу не открыл, вот почему брат родной – Озарий одним взглядом выгнал его голодного из – за стола во двор, где приютил его благородный повар Якун Григорьевич на ночь.
Утром, немного сменив гнев на милость, Озарий велел слугами найти никчемного брата своего Герасися. После утренней молитвы, найденный, Герасий, спросонья не понимая, что к чему, глупо смотрел на образа, что в горнице Озария, и умильно улыбался, слушал наказ брата.
–Сына своего Степку возьми, по городу, по церквам походи, Ваську Беспалого найди. Как найдёшь, сына сторожить оставишь, сам же ко мне лети быстрее мысли. Я потом скажу, что еще делать.
Не осознав до конца, зачем и почему это надо было делать, Гераська ответил,
–Ясно. Только кушать хочется и с утра тоже, особенно тогда, когда вечером постился! – ответил брату Гераська, намекая на грубое поведение брата накануне.
–Ну, иди, съешь, чего там, у Якуна, осталось с вечера, – ответил брат.
Часа через два, уже ближе к обедне, Гераська Кособрюхий вместе с сыном Стёпкой Гнилое Ухо вывалились на улицу, и пошли искать ветра в поле, то есть Ваську Беспалого в Великом Новгороде. Полдня, бесцельно протолкавшись на Торгу в толпе, они после обедни зашли в соборную церковь во имя Николая Чудотворца, что на Ярославовом дворище, дух перевести, где вдруг наткнулись на Ваську Беспалого и друга его – Леху Раскорякина.
Друзья в молчании стояли, в полуденной стороне притвора церкви, подле лестничной башни, как будто ждали кого.
Герасий стараясь быть невидимым для друзей, проскользнул серой кляксой вдоль северной стены притвора к свечному ящику, где служка Варавва собирал записки на требы и давал свечи в обмен на пряслица из галицийского красного шифера. Там он спросил, у Вараввы кто служит сегодня и, когда услышал в ответ, что не чужой – соборный поп, а свой – уличанский батюшка Лука, с радостью выскочил из притвора через западную дверь на гульбище. На паперти, он наказал сыну, готовиться к службе. И выведать: о чем говорят, кого ждут друзья, томясь ожиданием? Дал на эти цели целых три пряслица. Сам же он побежал к Озарию с сообщением о том, где находятся Васька с Лёхой, и с вопросом, что ему далее делать?
Стёпка, оставшись одним, сразу бережно спрятал одно пряслице в отворот шапки для срамных целей. С некоторых пор ему как-то становилось не по себе, если смотрел он на женское тело в бане. Особенно волнительно было, если смотрел он на молодку. Друзья его давно уже вкусили радости сладости плотской и от сладострастных снов страдали меньше, так как довольно часто захаживали на Гзеньскую слободку к скоморошьим дворам, где за три– четыре пряслица можно было утолить голод сладострастия либо с девкой незамужней, либо с молодой вдовицей (век мужа-скомороха короток). Стёпка же на Гзеньку не ходил, он все денежки тратил не мёд, кувшин, которого он выпивал в тайне, от чего ему становилось на душе легко и казалось, что из уха больше гнилью не тянет, и все его за это любят. Он так бы и жил дальше, без особых проблем, заглушая зов плоти мёдом. Однако с месяц назад, в бане он увидел молодую девушку – новую прислужницу Озарии и любовное томление в низу живота так скрутило бедного отрока, что не давало ему спать ночами вот уже недели три. Исповедь тоже не помогла, покаянное стояние на молитве ночами, казалось, только усиливало похоть. В конец измучившись, он решил, что поборет страх перед неведомым, накопит денежку и сходит, наконец, на Гзеньку – свой блуд потешить, а, что бы из уха не воняло, и не текло, во время греховного действа, он крепко заткнёт его воском.
Потом, войдя в церковь, он другое пряслице отдал служке Варавве в плату за то, что он вместо него служить будет. Последнее пряслице он отдал «своему» попу уличанскому – Луке, для нужд сугубо церковных. Облачившись в церковное поверх простого платья, он, изображая благочестивое усердие и рвение слуги господнего, ходил, чуть не бегая от алтаря до паперти и обратно, с каждым разом всё ближе подходя к друзьям, пока легким тычком в бок Васька Беспалов не выбросил его на паперть.
Поорав и наплакавшись вволю Стёпка, вместе с толпой новгородцев, желавших получить отпущение грехов, через западные двери, проскользнул обратно в собор, и, протиснувшись к алтарной преграде, сразу стал жаловаться «своему» – уличанскому батюшке на «чужого» – колмовского Ваську, и его друга. Отче, выслушав отрока, подумал, было о наложении епитимьи на грешников, которые в божьем храме, перед службой, бьют служителей господних, пусть даже таких худых, и никчемных как Стёпка. Но когда увидел, большую толпу, страждущих богомольцев смиренно ждущих начала службы, вынужден был отказаться от этого, и задуматься с чего бы это, в этот не праздничный день, людишки пришли грехи замаливать, и прощения просить. От греха подальше, а точнее от незнания как поступить, и, что бы не впасть в ересь, Лука послал монаха Макария, который умнее служки и дьяка вместе взятых, в Юрьев монастырь к Владыке Спиридону с известием о событии, и с вопрошением, – Что делать ему неразумному далее?
Сам же он приступил к началу службы, а когда под своды собора вознеслось: «Возрадуется душа моя о Господе…», отче уже ни о чем уличанском не думал, а радовался возможности обращения к Богу – невинно – как ребенок, получивший первую материнскую ласку.
Когда народ великоновгородский нестройною толпой ввалился в соборную церковь, Васька с Лёхой вынуждены были крепко уперевшись ногами, работать локтями, чтобы толпа не сдвинула их, с оговорённого, места встречи, подле запертой, окованной медными листами двери, ведущей в лестничную башню, и не растоптала короба со снедью и напитками, заботливо охраняемые хозяевами.
Ожидание, которым томились друзья на ровном месте, из обыкновенной встречи превращалась в какое-то странное действо, где любое действие, с каждой минутой становилось всё более и более необычным. А любой поворот событий мог привести если не к смертельной опасности, то к неприятностям с церковными властями, это уж точно.
Первым, умом потомственного ушкуйника, это почувствовал Васька и немедля ни единого мгновения, стал искать место для незаметного, но скорого отхода с занимаемых им, в купе с Лёхой, позиций.
Его немного беспечный друг ворчливо басил, отталкивая, чью-то наиболее активную спину, которая норовила слишком уж сильно прижать его к двери лестничной башни и раздавить, заботливо оберегаемый берестяной короб с яблоками и чем-то ещё вкуснопахнущим, но не видимым,
–Не зевай Василь. Короб береги. Ногой, ногой его под зад толкни. Чего он спиной к алтарю лезет?-
Васька вытёр пот со лба и сказал,
–Уходим Лёша!!!!
–Зачем, куда, а служба как же!?– Удивился Алексей
– Какая тебе служба, на службе, молятся, поклоны бьют. А ты, пень корявый, как молиться будешь, как поклоны бить? Мозгами раскинь, теми, что еще остались, или совсем трудно?– сказал Васька, который был повыше Лёхи и поэтому без труда, поверх голов, увидел, как в открытые западные врата храма протискиваются еще люди.
– Тут же скоро лицом в зад соседа тыкаться будут при поклонах,– сказал он, – а, Лёш???
Леха посмотрел кругом и когда ничего кроме спин, и голов новгородцев вокруг не увидел, еще сильней стал отпихивать страждущих общения с богом граждан Великого Новгорода от двери.
–Ага, особенно приятственно будет, вместо лика Святого, лицезреть обширный зад купца, и бога молить, не о спасении и прощении души богом данной, а о том, что бы купец не испускал особо сильные, пахучие ветры своим афедроном, – пояснил печально Лёха.
Через минуты две, когда все пути к отступлению были закрыты, и батюшка готовился дать сигнал, крестным знамением, певчим, к началу службы, а наши друзья явственно стали падать духом, и уставать от неравной борьбы с жаждущими благодати новгородцами. Дверь неслышно приоткрылась и рука в черном рукаве с силою, втащила их внутрь. Затем дверь так же неслышно закрылась. Всё произошло так быстро, что наседавшие, с трёх сторон, на друзей новгородцы не сразу заполнили, вдруг образовавшуюся пустоту подле двери.
На изрядно помятых друзей только, что побывавших в сутолоке, толчее и давке вдруг, неожиданно опустилась тишина и свобода. Они немного опешили. Со стены освещенной тремя свечами на них скорбно взирал лик жены Иова. От самого Иова остались видны только ноги, всё остальное изображение всем известного сюжета «Иов на гноище» было скрыто каменной лестницей построенной в притворе лет эдак тридцать назад. К нормальному восприятию жизни их вернул голос, принадлежавший одетому в чёрную власяницу человеку средних лет с ехидцей вопрошавшему их,
–Бока-то болят или как?
–Счас они у тебя болеть будут, – ответил Васька.
– И, скорее всего, долго,– поддержал друга Лёха.
Вопрошавший, лишь мельком взглянув на крепкие полные сил и воли к жизни фигуры друзей, спросил вновь, не меняя ехидного тона,
– Морды будем в святом храме бить или на улицу выйдем?
Друзья переглянулись, в храме морды бить невозможно, а на улицу сейчас идти было нельзя. Слишком много ранее обиженных ими граждан Великого Новгорода, сейчас молились в церкви.
Три дня назад они, на княжьем дворе, после утренней службы, решили обсудить притчу об Иове. Спорили до хрипоты и крику, пока люди княжей сотни, конюх Константин да пекарь Василий, не попросили их вон со двора. Друзья долго спорить не стали и вскоре ушли. А конюх и пекарь сразу, побежали к князю с жалобой на увечья. Продолжая спорить, друзья дошли до Торга, где увидели только, что привезённые бочки с пивом. Когда друзья стали снимать пробу с вновь сваренного пива, спор об Иове многострадальном постепенно как то сошел на нет. Друзья, между пробами, стали обсуждать какое пиво, тёмное или светлое наиболее прилично пить в это время дня? Потом, для сравнения вкусовых особенностей темного и светлого сортов пива они пошли снимать пробу у другого торговца. Потом на Торгу Лёха повздорил с ониполовцами – он обозвал их дурнями, там же и подрался с ними, и был сброшен в Волхов с моста. В то время пока ониполовцы, в количестве пяти человек, били одного Лёху, друзья вдруг возобновили спор об Иове, и не пришли к нему на помощь. Духовный спор, двух знатоков святого писания, неожиданно закончился тем, что Васька сел, на землю изображая из себя покаяние прокаженного Иова, а друг его пошёл на двор к немцам нести слово божье схизматикам. Про Лёху плывущего вниз по Волхову среди мелких льдинок, друзья забыли.
Поэтому велика была вероятность того, что, к примеру, ониполовцы сегодня получив прощение и освободив душу от грехов, увидя друзей, вдруг вспомнят старые обиды и навалятся всей толпой. Убить то не убьют, но бока намнут, а это всё-таки обидно.
–Не для драки шли мы сюда,– сказал, взвесивший все за и против драки, Васька, – чего звал?
–По делу звал. Но для начала пойдём наверх там место есть, где сесть можно и закусить. Вы ведь не пустые короба носите, да и виделись мы давно, – ответил чернец.
–Да!!! Три дня великий срок. Шишка на лбу Коськи конюха и та еще не зажила. Пекарь княжий тоже ещё хромает. Или как? – спросил ехидно Лёха.
–Ты Леша сам то, в следующий раз, тоже поменьше мёда пей, а то простудишься, не лето ведь в Волхове купаться, – сказал церковнослужитель.
– Я и не хотел, ониполовцы заставили, их пятеро я один. А вы где были? Ну да конечно, вы книжки читали богоугодные, а нехристи, вроде меня, вам благочестивым людям должны вино и мёд нести, что бы у вас от споров в глотках не пересохло и мозги не высохли, – с обидой высказал наболевшее Лёха.
–Ладно, чего, пойдём, пока зовут, а то этот чернец опять всё выпьет без закуски, и опять пойдет на Готский двор схизматиков в лоно Православной церкви возвращать, – сказал Васька, намекая на душеную слабость их друга и на происшествие трехдневной давности.
Друзья.
Пока друзья поднимаются на полати, есть время рассказать о них подробнее. Из предыдущего изложения пытливый читатель мог: вынести предположение о том, что друзья имели довольно напряжённые отношения с гражданами Великого Новгорода, и объяснить данное предположение, пытливый читатель, мог тем, что наши герои не принадлежали к числу граждан Великого Новгорода. Действительно в приведённом выше тексте наши друзья ни разу не были упомянуты как принадлежавшие, к какому-либо концу, какой-либо улице, или усадьбе Великого Новгорода. Из этого факта следует утверждение, что ни один из них не был коренным горожанином.
И это была правда!
Вот Васька Беспалый, он же Василий Валентинович Колмовчанин по прозванию Беспалый, он род имел древний и буйный.
Полулегендарные, устные источники гласят, что лет триста назад, где-то между 6370 и 6374г.г. от сотворения мира, и соотвественно между 862 и 866 гг. от Рождества Христова за два поприща от Словенского холма, вниз по течению Волхова на холме, что на левом берегу реки появилась избушка, крытая тесом. Потом появились: двор с живностью, три сарая и баня. В год смерти Рюрика то есть в 6387г. и соотвественно в 879г. все указанные строения были обнесены высоким забором с одними въездными воротами, украшенными затейливой резьбой. За забором угадывалось движение живности , слышалось глухое мычание, а вскоре раздался и звонкий детский крик.
Кто и откуда был строитель усадебки на холме посреди болот, никому не было известно, да и никого это не интересовало. Нового города тогда еще не было, стояли лишь несколько посёлков на холмах, да княжий замок в устье Волхова. Поселенец тихо хозяйствовал, дикую чудь не обижал, за хлеб платил маслом и сыром честно, в политику сам не лез, в общем, радовался жизни и никого не трогал. Однако, когда Олег собирался на Киев, поселенец пришёл к нему, чинно поклонился и попросил взять в дружину на общих условиях, то есть за долю в добыче. Так как он пришёл со своим мечом и щитом он был взят в дружину на общих правах. Его немного смутило, что, когда он произнес клятву верности Олегу, тот в ответ пробурчал, что-то, а не поклялся на мече. Тем не менее, он сел в лодью и спустился вниз до самого города Киева, где проявил себя мудрым воином, когда была заваруха с Аскольдом и Диром. Вернулся он на свой холм года через два с нехитрым своим скарбом, как и уходил, но молчаливый и грустный.
