скачать книгу бесплатно
– Вот оно как… – сказал Франческо. Или только подумал?
Все сложилось. Мозаика. Как в церкви Марии Новеллы, сгоревшей лет десять назад. Там были прекрасные мозаичные витражи, и кое-что даже сохранилось, но мозаику собирали по кусочкам и восстанавливали по памяти. Франческо помнил ощущение восторга, когда он увидел восстановленные витражи – будто ангел обнял его крыльями, и что-то возникло внутри, чего не было прежде. Он долго не мог оценить новое свое состояние, потом понял: возрождение ценнее созидания. Создаешь – по плану, который можешь менять по мере выполнения задуманного. Возрождая, обязан понять план, структуру, замысел. В том числе – замысел Божий. Это труднее.
– Вот оно как… – повторил поэт, укрепившись в мысли и знании. Синьор Лодовико делле Коломбе явился во Флоренцию в январе тысяча пятьсот девяносто седьмого года, вскоре после Рождества, когда отшумели празднества. Он пришел не один, трое сопровождали его, но исчезли из города на следующий день, будто и не было. На вопросы – кто, откуда, зачем – пришедший отвечал туманными намеками или не отвечал вовсе, но был он вежлив, красив, аристократичен – в этом ни у кого не возникло сомнений, – деньгами не бросался, но деньги у него были. Остановился он сначала в «Приюте фантазий», но неделю спустя купил дом на берегу Арно, давно выставленный на продажу графом Мартелли. Говорили – заплатил золотом и не торговался.
Все, что знали о делле Коломбе: прибыл он откуда-то из Ломбардии, но никто не мог назвать конкретной местности. Образование наверняка имел прекрасное, ибо ориентировался в науках, хотя, как утверждали знатоки – по верхам. Тем не менее, порой ставил в тупик знатоков, не всегда находивших ответы на его большей частью каверзные вопросы.
Любил бродить один по улицам Флоренции, даже ночью, во времена небезопасные, тем более для человека, о котором знали, что деньги у него водятся, и кошель с золотыми монетами всегда при нем. Тем не менее, не было случая (Франческо о таком не слышал), чтобы делле Коломбе ограбили. Поэт и сам, возвращаясь после попойки с друзьями и плохо держась на ногах, неоднократно встречал на темных и безлюдных улицах долговязую фигуру, которую можно было узнать сразу. Синьор Лодовико был высок, худ, с узким лицом и запавшими глазами мученика. Был он лысоват и первые годы гладко выбрит. Однажды отпустил бороду, оказавшуюся – к всеобщему удивлению – седой, а ведь лет в ту пору синьору Лодовико было около сорока. Поговаривали, что родился он в тысяча пятьсот пятьдесят шестом, при папе Клименте. Никто не знал, откуда взялась именно эта дата, хотя синьор Мерелли уверял, что видел некий документ, где год рождения делле Коломбе был упомянут.
Лодовико обзавелся слугами, у которых невозможно было что-либо выяснить – выучены были держать язык за зубами. Поговаривали, что в доме делле Коломбе была тайная комната, куда даже его камердинеру вход был закрыт. Кто прибирался там? Кто мыл пол, окна? Об этом посудачили и перестали – ответов все равно никто не знал.
А потом на небе – стоял октябрь тысяча шестьсот четвертого – вспыхнула новая звезда, и первым, кто увидел ее на предутреннем небе, был синьор Лодовико. Звезда светила так ярко, будто была зажжена Господом для освещения ночных улиц. Поистине удивительное, божественное явление. Поговаривали, что синьор делле Коломбе пишет о звезде книгу, но Лодовико лишь посмеивался в бороду, и первым о новой звезде написал проживавший в Праге ученый по имени Иоганн Кеплер, астроном при дворе императора Рудольфа.
Обладая характером скорее меланхолическим, чем общительным, синьор Лодовико предпочитал проводить время за чтением книг. Женщины, что казалось самым странным, его не интересовали. Не то чтобы он отвергал всякие знакомства и можно было заподозрить причины иного свойства, но был до отвращения равнодушен. Женщины, которых он изредка удостаивал вниманием, позже только пожимали плечами и рассказывали о делле Коломбе скабрезности, явно сочиненные на потребу падкой до слухов публики. Видимо, была у синьора Лодовико в юности трагическая любовь, которую он не мог забыть. Возможно, это стало причиной его бегства и появления во Флоренции. Версия устроила многих, а те, кого не устроила, все равно не могли предложить ничего, более похожего на правду.
– Вот оно как… – в который раз пробормотал поэт и, как за соломинку, ухватился за последний пришедший в голову аргумент.
– Вечный Жид – это…
Он не договорил, потому что не додумал, а не додумал, поскольку о проклятии Вечного Жида читал и слышал, как-то сочинил поэму, точнее начал сочинять да бросил, не сумел, не получилось. Незачем ему было сейчас думать о том, о чем передумало много раз. Он просто вспомнил.
– Скиталец, проклятый Богом, – усмехнулся Лодовико, закончив фразу. – Да, синьор Франческо. Полтора тысячелетия нет мне покоя. Полтора тысячелетия я брожу по грешной земле, среди людей, за которых Иисус принял смерть на кресте. Мое имя при рождении Исаак бен Шломо, и я не позволил Иисусу, тащившему на горбу тяжелый крест, прислониться к стене моей лавки и отдохнуть. Но послушайте, синьор Франческо, разве моя лавка была единственной на Виа Долороса? Разве Иисус не мог прислониться к другой лавке – их там были десятки, – и вряд ли Авраам, Иегуда или, скажем, Бен Заккай, чьи лавки были рядом с моей, отказали бы в его просьбе? Авраам не отказал бы – он терпеть не мог римлян, всячески выказывал им свое презрение, бывал за это бит и как-то осужден на двенадцать ударов плетьми, стойко выдержал наказание и, отпущенный, плюнул под ноги центуриону. Он не только позволил бы Иисусу прислониться к стене, он дал бы мученику напиться и преклонил бы перед ним колени. Но Иисус миновал его лавку, как и многие другие. Вы когда-нибудь спрашивали себя: почему? Почему именно я, Исаак бен Шломо?
– Вот оно как… – бормотал Франческо, слушая и веря, веря и понимая, понимая и ужасаясь. Он видел эту улицу, стены, белые в ослепительном солнечном свете, лавки, евреев, стоявших на пороге, и их жен, прятавшихся за их спинами. Их сочувствующие взгляды он ловил, собирал в ладонь и знал: да, каждый позволил бы Иисусу отдохнуть, подал бы ему чашу с водой, сказал бы тихо и даже во весь голос: «Храни тебя Господь!»
– Вам не приходило в голову, – громыхал голос синьора Лодовико, хотя говорил он на самом деле тихо, будто про себя, да и то верно: про себя говорил, о себе, вспоминая и переживая заново, – вам не приходило в голову, что все, тогда происходившее, творилось по воле Господа и не могло быть иначе, ибо Творец находился в тот день в теле сына своего. Вам не приходило в голову, что Иисус заранее знал о предательстве Иуды, знал, когда придут стражники, знал, что прокуратор Иудеи умоет руки, знал, по какому пути пойдет и где поставит крест, знал, сколько ему на кресте висеть и какие муки ему предстоят?
Знал… знал… знал… Слово билось в мозгу поэта, будто о стены тюремной камеры.
– Знал он, конечно, и то, что остановится именно у моей лавки, знал, что я откажу ему в милости, знал, что Творец осудит меня на вечные скитания. Почему? Да потому, синьор Франческо, что наказание Господа есть высшая Его милость! Творец всемогущий и всеведущий знал, конечно, что со смертью и вознесением Его сына люди не перестанут грешить, совершать подлости, изменять, прелюбодействовать, убивать и лжесвидетельствовать. Творцу нужен был свидетель, посланник, человек, ходящий среди людей из года в год, из страны в страну, из века в век. Человек, который будет одновременно и символом Божьего гнева, и погонщиком, заставляющим людей становиться если не лучше, то хотя бы милосерднее и умнее. Умнее, синьор Франческо! Мудрее. Изобретательнее. Получив от Господа свободу воли, человек использовал свободу, чтобы нарушать заповеди, а не соблюдать их. Иисус взял на себя грехи, но кто-то должен был взять на себя иную миссию: подталкивать людей к новому, неизведанному. Он выбрал меня. Он отправил меня в вечное странствие по земле. По воле Его я подсказал Герону Александрийскому идею машины, которая использует пар, чтобы создавать движение. Творец направил меня к Птолемею, и тот придумал систему расчетов, в которых я не понимаю ничего, но умнейшие мудрецы вот уж тысячелетие точно счисляют движение планет. Алхимия, алгебра… Что я понимаю в этих науках? Но если бы не мои беседы, мои провокационные вопросы, мои попытки понять то, что мне понять не дано… Синьор Франческо, вот в чем было наказание Господа: стать причиной гениальных прозрений, не имея возможности их понять!
Многие века провел я на Востоке: Китай, Индия, Персия… Я ведь простой сапожник, но поднаторел за это время. Однако не я изобрел бумагу, а китаец Цай Лунь, с которым мы много беседовали о полезных вещах. Не я изобрел замечательную игру в шахматы, а индус Чатуранга, я только подначивал его. Он мог, и он сделал. Не я изобрел стеклянные зеркала и очки – но как долго пришлось, болтая со знающими людьми и задавая глупые вопросы, заставлять их думать, изобретать! Гутенберг… Святые угодники! Иоганн радовался, как ребенок, когда однажды под утро, когда мы распили не помню которую по счету бутылку «рейнского», хлопнул себя по лбу и заговорил о вещах, которые я поначалу не понял, но через месяц увидел в действии…
Придя милостью Господа во Флоренцию, я не ведал, какая миссия предстоит мне здесь.
– Галилей… – пробормотал поэт.
– Да, – кивнул Лодовико. – Это я понял не сразу. Нужно было осознать себя в новых обстоятельствах, разобраться, кто есть кто. Кто способен изменить мир к лучшему, а кто – пустое место, на которое не нужно тратить данных мне Господом сил и способностей. Я спорил с Галилеем отчаянно, на виду у всей Флоренции, Галилео называл меня невеждой и презирал как выскочку…
– Нет, он… – пробормотал Франческо, пытаясь объяснить, что синьор Галилео вовсе не таков. – Он, я слышал своими ушами, отзывался о вас с искренним уважением, но не принимал аргументов, считал их – аргументы, а вовсе не вас, синьор делле Коломбе! – глупыми.
– Да! – воскликнул Лодовико. – Впрочем, это нормально. Протестуя, отвергая, споря хотя бы мысленно – выдумываешь новые идеи, которые в иных обстоятельствах, более благоприятных, в голову не пришли бы. Понимаете, Франческо?
Поэт что-то пробормотал, качая головой, и неожиданно – он вовсе не хотел смущать синьора Лодовико неудобными для него вопросами – громко спросил:
– Комната на втором этаже… там…
Он не успел договорить. Делле Коломбе сделал два быстрых шага, встал перед поэтом так близко, что Франческо в испуге отпрянул, рука инстинктивно потянулась к левому бедру, где висела в ножнах короткая шпага, скорее декоративная, нежели боевая; он никогда ее не обнажал, фехтовать не умел и от грабителей на темной улице точно не отбился бы.
– Простите, – сказал делле Коломбе, отступив. Повернулся к поэту спиной, демонстрируя полное доверие к гостю, и отошел к окну. Вгляделся в темноту, будто мог различить оттенки черного. Произнес, не оборачиваясь:
– Вам я скажу, синьор Франческо. Во-первых, это важно. Скорее для меня, нежели для вас. Во-вторых, комната уже пуста, дверь распахнута, и те, кто придут по мою душу, не найдут там ничего, кроме книг, которые есть в каждой домашней библиотеке. «Божественная комедия», «Деяния апостолов», труды Аристотеля…
Он наконец обернулся и посмотрел поэту в глаза.
– В той комнате я молился Господу. – Лодовико не повышал голоса, но поэту показалось, что слова заполнили комнату, как вода заполняет сосуд, будучи налита по самый край. – Господу, чьим сыном был Иисус. Тому, кто проклял меня и отправил в вечное странствие. Тому, кто возложил на меня миссию, которую мне предстоит исполнять во веки веков.
– Во веки веков… – эхом повторил Франческо, представив стоявший посреди комнаты еврейский семисвечник и лежавшую на столе еврейскую книгу, в которой имя Творца было запрещено к упоминанию, и бело-голубую накидку, которую поэт видел на плечах евреев Флоренции, живших в гетто на противоположном берегу Арно. Почему-то все это, чуждое ему, но странно притягательное, легко ассоциировалось с личностью и образом синьора Лодовико делле Коломбе.
Колокол на колокольне Сан Джованни пробил пять раз, и где-то эхом отозвались еще несколько колоколов, среди которых гулким низким звоном выделялся колокол Собора Санта Марии дель Фьоре.
– Пора, – деловито произнес Лодовико. – Они будут здесь через полчаса. Может, чуть раньше.
Поэт не знал, когда явится стража, он не мог назвать синьору Лодовико время. И не называл. Откуда же тот…
– Я знаю, – усмехнулся делле Коломбе. – Спасибо, синьор Франческо, за то, что вы пришли, я буду помнить… Но о том, что за мной придут, я знал еще вчера днем.
Вчера днем этого не знал никто. Приказ был отдан, когда над городом опустился вечер. Поэт услышал разговор, не предназначенный для его ушей, ближе к полуночи, покидая дом, где провел несколько часов, читая свои стихи и слушая других поэтов.
– А теперь уходите, – сказал Лодовико и протянул поэту руку. – Вас не должны здесь застать. Спасибо – и прощайте.
Пожатие оказалось твердым и дружественным. Франческо хотел сказать… что же он хотел… слова не приходили… мысли путались… То, что он услышал, лишь сейчас начало укладываться в голове. Он слушал и верил. Верил и понимал. Понимал и слушал. Но лишь теперь, когда Агасфер, Вечный Жид, еврей, проживший полтора тысячелетия и собиравшийся жить вечно, открыл перед ним дверь в черную пустоту флорентийской ночи, в предутренний кошмар реальности, лишь теперь поэта охватил ужас, какого он не испытывал никогда. Он стоял на пороге и не решался сделать шаг. Не улица родного города была перед ним, а дорога в иную жизнь. Старое осталось позади, при свете канделябров, а впереди – путь, который ему предстояло пройти с новым знанием и твердой уверенностью, что он никогда, ни при каких обстоятельствах, даже под страхом смерти знанием своим ни с кем не поделится.
– Прощайте и идите с миром, – в спину ему произнес Исаак бен Шломо. Голос Агасфера приобрел новые оттенки, в короткой фразе было множество смыслов, которые поэту еще предстояло понять.
Он шагнул в темноту, из которой пришел час назад. Час? Или вечность?
Чьи-то тяжелые шаги послышались справа. Кто-то – двое? трое? четверо? – приближался, топал, похохатывал, грозил, требовал…
Они пришли.
Франческо оглянулся, но дверь уже была закрыта, и дом выглядел мертвым. Поэт положил ладонь на эфес бесполезной шпажонки и почти бегом направился в сторону, противоположную приближавшимся стражникам.
Скорее… Прочь…
Агасфер уйти не мог. Но он уйдет, как уходил много раз. И вернется. Когда? Куда?
Небо на востоке посветлело, будто там разгорался пожар. Яркая звезда поднялась над крышами, предшествуя солнцу.
«Звезда была – Полынь», – подумал поэт Франческо Русполи. И услышал голос. Перекликались колокола многочисленных соборов Флоренции, и в их – на разных тонах – перезвоне он услышал слова, которые не могли быть сказаны никем, кроме Творца, Единого и Единственного.
– Послушайте, синьор Франческо, дорогой поэт, почему вы – не вы лично, но вы, люди – полагаете, что во Втором пришествии вам явится Иисус? Мессия – да. Посланник Божий – конечно. Он давно среди вас, и вы знаете его имя.
– Агасфер, – пробормотал Франческо, глядя в глаза поднявшейся звезде. – Вечный Жид.
Что-то ухнуло за спиной, и поэт ускорил шаг, убегая то ли от самого себя, то ли от истины, которую он только что открыл, осознал, принял сердцем и закрыл в сердце навсегда.
2019
ГРАНИЦА
– Следующий!
К стойке подошел мужчина лет двадцати пяти, высокий и худощавый, чуть лысоватый, с аристократическими усами. Как положено, протянул паспорт и визу. Бертран взял документы, почувствовал, как мелко, едва ощутимо, дрожат у туриста пальцы, и сказал успокаивающе:
– Первый раз?
В первый раз все волнуются. Никого не обходит чаша сия – ни эллина, ни иудея. Бертран не помнил, откуда эта прилепившаяся в сознании фраза, но мысленно повторял по тридцать раз за смену – ровно столько, сколько пропускал туристов на ту сторону. Возвращались они по другому переходу, однако многие приходили второй, третий, десятый раз, таких Бертран пропускал без разговоров, давно научился отличать конвенционального путешественника от искателя приключений.
– Первый, да, – пробормотал мужчина, глядя на паспортиста.
Бертран перелистал паспорт, сверил антропометрическое описание с физиономией стоявшего перед ним туриста, прочитал визу, составленную по всем бюрократическим правилам.
– Инструктаж? – спросил Бертран.
– П-прошел, там написано. – Турист смотрел, стараясь придать взгляду показное равнодушие, но волнение скрыть не мог, да и зачем? В первый раз все волнуются, это нормально.
Написано, да. Документы в порядке. Личный досмотр провели коллеги-пограничники. Вещевой мешок проверили коллеги-таможенники. Бертрану оставалось шлепнуть печать на восьмую страницу паспорта, сказать «Добро пожаловать в одна тысяча триста девяностый год» и открыть дверь.
Не мог. Внутреннее ощущение, которому он привык доверять, не позволяло положить паспорт с визой в нужную ячейку и нажать на нужную кнопку. Что-то было… не так? Все так, все как надо, но…
– Цель путешествия?
Турист, должно быть, выучил ответ, как трижды семь из таблицы умножения, и ответил быстрее, чем Бертран успел произнести два коротких слова:
– Плавание по Эгейскому морю. Осмотр островов.
Популярный маршрут, да.
– Путевку, пожалуйста.
Сейчас турист возмутится. Путевку он сдал на этапе инструктажа, какое дело паспортисту до его личных планов?
Во взгляде туриста мелькнуло сначала легкое беспокойство, потом удивление, сменившееся страхом.
Что это с ним?
– Послушайте, офицер, – сказал турист, справившись с волнением, страхом и еще какими-то эмоциями, которые Бертран не успел отследить. – Путевку я…
Бертран сделал вид, будто только что вспомнил инструкцию, и поспешил загладить ошибку, нарушив еще один пункт внутреннего распорядка. Он не мог иначе. Навык расследователя не исчезает ни с возрастом, ни с переводом на более спокойную работу, ни даже с болезнью, из-за которой пришлось расстаться с любимой профессией и согласиться на нехитрую должность «штамповщика паспортов».
Была, впрочем, в работе тонкость, о которой не знали (во всяком случае, не должны были знать) туристы. Только из-за этого Бертран после болезни согласился на предложение начальника спецотдела Конрада Буайо и не ушел на заслуженную пенсию.
Паспортист, в принципе, имел право не пустить туриста на ту сторону. Не пустить – и все. После всех проверок, инструкций и учебных мероприятий. Показалось что-то. Не понравилось. Интуиция. Неважно. «Извините, в переходе границы вам отказано. Документы возвратят в комнате номер четырнадцать». И никаких разговоров, скандалов, жалоб.
Интуиция у Бертрана была еще со времен, когда он служил спецагентом.
– Да-да, – очень вежливо и даже уважительно сказал он. – Вы правы, путевку вы оставили на хранение, но я имел в виду не бумажку, а…
Бертран сделал едва заметную паузу, точно зная, как отреагирует турист. Тот, конечо, попался в ловушку.
– А что же? – спросил он с некоторым высокомерием, понимая, что одержал победу над тупым паспортистом, превысившим полномочия.
– В путевке, – принялся отвечать Бертран, – указан пункт назначения: остров Эвбея в Эгейском море. И маршрут: от контрольного пункта по Абедонской дороге в гавань Тирос, оттуда на остров Крит, где практически всегда путешественники задерживаются, чаще всего на весь срок путевки, поскольку – вам наверняка известно – на Крите более чем достаточно уникальных мест, одна пещера Минотавра чего стоит!
Турист что-то пробормотал, Бертран не расслышал, но ему и не нужно было слышать, он прекрасно знал, что буркнул путешественник. За годы службы слышал сто тринадцать (подсчитал однажды) разных вариантов бурчания и был уверен, что, прислушавшись, различил бы вариант номер семьдесят три: «О Господи, кому сдался этот давно сдохший бык!»
– Что вы сказали? – переспросил он, не поднимая взгляда.
– Ничего… – смешался турист.
– Если вы о быке, то в вашу путевку посещение пещер не включено. Могу ли я спросить – не формальности ради, а из чисто человеческого любопытства: почему? Все смотрят, а вы не хотите. Можете не отвечать, конечно, я просто…
Бертран сделал рукой неопределенный жест, будто заканчивая предложение словами: «Я весь день только и делаю, что паспорта штампую, словом перекинуться не с кем, инструкция не одобряет, но…»
Эта незатейливая мысль тоже заканчивалась многоточием, но тут сам турист мог подставить вместо точек все, что беспокоило его самого.
– Понимаю, – протянул турист, поставив себя на место служаки-паспортиста. Неужели, – обязательно подумал он, этот пожилой мужчина сам никогда не пересекал границу, не вдыхал сладостный воздух странствий, не пробовал местного вина, которое нельзя взять с собой, возвращаясь… Турист прекрасно понимал своего визави, а мысль, что понимал неправильно, на ум ему не приходила и прийти не могла.
– Вот видите! – воскликнул Бертран, закрепляя успех.
– Бык, – раздумчиво произнес турист, глядя поверх головы Бертрана: видимо, представил себе темную пещеру, стены, по которым сочитася вода, смрад… Смрад представляли все, о запахе рассказывал каждый второй турист, а каждый первый делал вид, что не запах вынудил его покинуть знаменитую пещеру Минотавра, а трубный рев приближавшегося монстра. Трубил в рог кто-нибудь из семейки Кроатисов – отец или один из трех сыновей, иногда и мать помогала, имитируя страшные крики пожираемой чудовищем девственницы.
– Бык, – повторил турист, так и не разглядев на стене за спиной Бертрана ничего интересного, – это старая эллинская легенда, миф, никто быка никогда не видел, верно?
Бертран промолчал, даже не кивнул в ответ, предоставив туристу развивать мысль. Пора для нового вопроса настанет чуть позже, через две-три фразы, просчитано…
– Никто, – сам себе ответил турист и привычным жестом попытался достать из кармана камзола пачку папиросок. Бертран позволил себе улыбнуться – очень косвенно, даже не углами губ, а желанием изобразить улыбку. Натуры грубые, коих большинство проходило через паспортный контроль, не замечали этой тени улыбки, но турист-то принадлежал к иной категории рода человеческого, интеллектуал, как сказано в оперативке. Бертран и без оперативной бумаги видел, что представлял собой турист: из тех, кто поздно встает, выпивает чашечку кофе, читает умные книги и воображает, будто сам написал бы лучше, днем просиживает штаны в библиотеках, а вечера проводит с друзьями в кафе, непременно выбирая те, что ближе к башне господина Эйфеля, новомодной громоздкой монструозной конструкции, оставшейся после прошлогодней Всемирной выставки. Творческая личность. От таких больше всего неприятностей, а какую ожидать конкретно от этого – нужна вся смекалка, потому здесь сидит Бертран, а не Бурк или Дорнье.
Тень улыбки турист, кстати, заметил, как и ожидал Бертран. Смутился – скорее внутренне, но и пара лицевых мышц на мгновение сократилась, что не ушло от внимания паспортиста. Сейчас турист скажет то, что ожидал Бертран. Например: «Если не слушать местных легенд, можно увидеть гораздо больше».
– С детства не любил легенды, сказки, мифы, – сообщил турист, уже настроенный на нужную волну. Практик, однако. Самому все увидеть, пощупать…
– Да… – счел нужным протянуть Бертран, очень неопределенно, поддакивая всему, что мог произнести турист.
Не обнаружив папиросок, а заодно и кармана, где пачка могла находиться, турист вернулся в реальность из воображаемого мира, вспомнил, что он еще не на той стороне границы, а паспортист вызывал доверие, желание говорить, рассказывать. Не сумев закурить, турист незаметным, как ему казалось, жестом дотронулся до воротника типа жабо, смутился, сделал вид, будто ему стало душно, но Бертран понял жест как надо: под воротником на шее туриста, скорее всего, висел медальон. Будь там что-то иное, предмет конфисковали бы на таможне. Медальон – обычное дело. У каждого второго мужчины, пересекающего границу…
«Этот – не каждый», – буркнула интуиция.
Бертран понимающе заглянул туристу в глаза, теперь уже можно было установить прямой зрительный контакт, турист был готов к диалогу, нужные ощущения перетекли и впитались.
– Там, – тихо произнес Бертран, кивая на закрытую зеленую дверь, – все выглядит легендой, и знаете, по-моему, все легендой и является, если вы понимаете, что я хочу сказать.
– Вы… – турист еще раз дотронулся до воротника. – Вы часто бываете за границей?
Ради этого вопроса Бертран и сидел тут с девяти утра до шести вечера, иногда задерживаясь до полуночи, если границу переходила группа.
Он мечтательно посмотрел на дверь, перевел взгляд на туриста, точнее – на воротник, под которым прятался медальон, – и покачал головой.
