скачать книгу бесплатно
– Вот, – Дина наконец повернула распечатку, чтобы Терехов мог прочитать подчеркнутые ею на странице места. Терехов придвинул к себе листы и прочел с возраставшим ощущением паники:
«Левия была настигнута врасплох этим проявлением чувственности у старого бонвивана, отступила к камбанилле, прислонилась спиной к жаркой шероховатой поверхности и закрыла глаза, уйдя не в себя, а в тот мир, который бурлил в ней, пенился и искал выхода».
– Э-э… – промямлил Терехов, – это не мое, извините.
– Что значит – не ваше? – захлопала глазами Дина и вытянула из-под горки бумаги титульную страницу. – Не ваше?
– «Владимир Терехов, – прочитал он вслух. – Вторжение в Элинор».
– Но моя вещь, – сказал Терехов, – называется «Смерть, как видимость».
– Да? – улыбнулась Дина. – Но это же ваша фамилия, Владимир Эрнстович!
– Моя, но… Откуда вы взяли этот текст?
– Ну… – забеспокоилась Дина. – Варя дала. Сняла с вашего диска. А диск вы принесли сами, это при мне происходило, у вас тогда еще какая-то история была с дипломатом. Вот с этим, – она показала на стоявший у ног Терехова дипломат, будто он мог подтвердить ее слова.
– Пойдемте, Дина Львовна, – Терехов затолкал листы в папку и с этим доказательством небрежного отношения редактора к автору пошел из комнаты, забыв даже о дипломате. Дина семенила следом, что-то на ходу рассказывая, но ни одно ее слово до сознания Терехова не доходило. «Камбанилла, – повторял он про себя. – Элинор. Камбанилла»…
Варвара по-прежнему вертела в пальцах авторучку и думала, должно быть, о своей незадавшейся жизни. Двадцать три года уже, а еще не замужем…
Терехов положил перед ней папку и сказал самым любезным тоном, на какой оказался способен:
– Варенька, ты уверена, что это мое произведение? Я имею в виду – посмотри, пожалуйста, мой диск. Если он, конечно, сохранился.
– Не понимаю, – сказала Варвара. – Что вы хотите сказать, Владимир Эрнстович?
– Просто поставь мой диск, я хочу видеть текст на экране.
Коробочка с дисками лежала на компьютерном столе, Варваре пришлось встать, обойти Терехова, сесть во вращающееся кресло, и все это проделано было так медленно и с таким видимым усилием, что Терехову стало жаль девушку, он искренне возненавидел ее жениха или иного мужчину, способного доставить даме сердца такие невообразимые страдания.
Диск он узнал, это был тот диск, который он передал Варваре две недели назад. И наклейка сохранилась: «Терехов. Смерть, как видимость».
– Вот, – с удовлетворением произнес Терехов. – Именно.
Варвара поставила диск в дисковод, потыкала указательным пальцем в клавиатуру, на экране возникла страница «Ворда», и всплыл текст:
«Владимир Терехов. Вторжение в Элинор.
Глава первая, для неискушенных читателей.
Левия поднялась со своего ложа, сознавая, что претерпела в последние часы вовсе не те превращения, какие ожидала»…
– Черт! – воскликнул Терехов. – Это не мой текст! Я не понимаю! Что происходит?
Следующие два с половиной часа до окончания рабочего дня остались в его памяти сплошным серым кошмаром. Сначала он кричал на Варвару, а Варвара кричала на него, потом оба они кричали на парня, имени которого Терехов не знал и который работал в издательстве компьютерным гением. На самом деле должность его звучала как-то иначе, но занимался он тем, что исправлял компьютерные баги и приводил в порядок сбойные – если такие попадались – диски и дискеты.
Накричавшись, все трое отправились к главному редактору издательства Михаилу Евгеньевичу Хрунову, прихватив по дороге Дину Львовну. В кабинет их не хотела пускать секретарша Валентина Николаевна, и в приемной они еще немного покричали, причем парень-компьютерщик кричал теперь громче остальных, поскольку сообразил, что вину за странный баг свалят именно на его ни в чем не повинную голову.
В кабинете Хрунова они оказались за пять минут до окончания рабочего дня, но главред, в отличие от Дины и компьютерного гения, никуда не торопился – на вечер у него были билеты в Театр на Таганке, названия пьесы он не знал, да это и не имело значения, театр он все равно не любил, но жене нравилось «выезжать в свет», и Хрунов регулярно – не реже двух раз в месяц – вывозил свою Лизу в общественные места, неимоверно при этом скучая и ожидая любого подходящего случая, чтобы запустить руку в сумку, с которой он не расставался даже на театральном представлении, вытащить новую книгу его издательства и углубиться в чтение, доставлявшее гораздо большее наслаждение, чем наблюдение за артистами, без толку метавшимися на сцене и своими воплями только портившими напечатанный на бумаге текст.
– Михаил Евгеньевич, – твердо заявил Терехов, – произошла странная и очень неприятная история. Каким-то образом текст моего романа оказался заменен другим.
– Ха! – бросил с презрением компьютерщик, всем видом показывая, что автор несет чушь, поскольку сам и принес в издательство текст, от которого сейчас так упорно открещивается.
– Да? – спокойно сказал Хрунов. Жена должна была заехать за ним на машине, у него был еще час времени, и в возникшей ситуации он мог разобраться без спешки, гнева и пристрастия. – Варенька, на какой стадии работа?
– Готова первая корректура, – мрачно сказала Варвара. – Согласно плану, работу нужно сдать в типографию в понедельник.
– Сегодня среда, – сообразил Хрунов. – Два рабочих дня. Если Владимир Эрнстович заменит рукопись…
– Не успеем! – сказала Варвара.
– Когда ж мне читать столько? – одновременно воскликнула Дина.
Компьютерный гений промолчал – это была не его проблема, – а Терехов объяснил наконец ситуацию, в которую за два прошедших часа женщины врубиться так и не сумели:
– Я не могу заменить рукопись, – сказал он. – У меня ее нет.
– Как это? – не понял Хрунов. – Существует же копия. На диске, на «винте»…
Сдерживая эмоции и подбирая слова, чтобы не использовать при женщинах нецензурных выражений, Терехов рассказал о происшествии в метро, исчезновении и возвращении дипломата, о вирусе, внезапно поразившем его компьютер, и о том, наконец, что ни единой копии нового романа – кроме сданной в издательство – у него не осталось. И если в издательстве текст оказался кем-то подменен…
– Текст был на диске, а диск принесли вы, – встрял наконец в разговор компьютерщик.
– Черт! – воскликнул Терехов. – Значит, этот грабитель из метро… Он заменил диск с моим романом и записал какой-то другой!
– Под вашей фамилией? – поднял брови Хрунов. – Так не бывает, извините… Варенька, то, что нам принес Владимир Эрнстович и от чего сейчас почему-то отказывается, – это хорошая книга?
Варвара переглянулась с Диной, посмотрела на Терехова и твердо сказала:
– Да. Хорошая. В сто раз лучше той дряни, что писал Владимир Эрнстович раньше.
Такого выпада от всегда вежливой Варвары Терехов не ожидал совершенно и потому не сумел издать ни звука, только повел шеей, будто ему не хватало воздуха.
– Как называется? – спросил Хрунов. – Я имею в виду то, что готово к сдаче.
– «Вторжение в Элинор», – сказала Варвара.
– Ничего, – оценил Хрунов. – Продолжайте работать. Другого романа нам Владимир Эрнстович представить не может, верно?
– Да я вам что – Россини? – вырвалось у Терехова. Почему ему в голову пришло имя итальянского композитора, он не знал и сам – кажется, слышал о том, что, оказавшись в похожей ситуации (в начале девятнадцатого века?), Россини за неделю написал новую оперу, оказавшуюся тем самым «Севильским цирюльником», которым уже почти два столетия восхищаются все меломаны.
– Не может, – сделал вывод Хрунов, знавший, видимо, что Россини все-таки не смог за неделю написать новую оперу. – Продолжайте работать, – повторил он. – В другой раз Владимир Эрнстович будет внимательнее. А рукопись, – он протянул руку к папке, которую Дина прижимала к груди, – я на досуге почитаю. Если что – придется вам, Владимир Эрнстович, возвращать аванс и оплачивать непроизводительные издательские расходы.
Возразить Терехов не успел – заверещал лежавший на столе мобильник, Хрунов одной рукой прижал к уху телефон, а другую протянул за папкой с рукописью. Звонила жена, она уже подъезжала к зданию издательства, нужно было спускаться. А папку он возьмет с собой – почитает в антракте. Мудрит Терехов – написал, наверно, нечто новое, для самого же неожиданное, и боится, что не издадим, вот и перестраховку устроил… Почитаем, увидим.
– Черт, черт, черт! – воскликнул Терехов, осознав, что стоит в холле один и держит в руке злосчастный дипломат.
Рабочий день закончился, люди шли к выходу, будто ручьи сливались у дверей в широкую реку, упиравшуюся в плотину.
Глава пятая
«Это была ночь, какой не могло существовать в природе. Ночь, для которой не было придумано законов. Ночь сна и ночь бессонницы, они были вдвоем в бесконечном мире, они были всемогущи и беспомощны. Левия лежала, заглядывая в глаза звездам, и говорила с ними, что-то шептала – наверно, о нем, и он лежал рядом, гладил обеими руками ее удивительные волосы, к которым еще вчера боялся прикоснуться, как боишься коснуться хрупкой статуэтки, он любил Левию и очень боялся потерять ее именно сейчас, в эту ночь, когда все стало возможно и когда все, ставшее вдруг возможным, способно было проявить себя в самой неожиданной, никем не предсказанной форме – в этих облаках, к примеру, выписывавших в темном небе пируэты имен: его и Левии и еще чьи-то имена, которые он не мог прочитать, потому что не мог сосредоточиться ни на чем, что не было ею, его любимой, его счастьем, его жизнью»…
– Господи, – сказал Терехов вслух, – какая нескончаемая фраза! Так нельзя писать, читатель заснет, это же безумие!
Но так оказался написан весь этот странный роман – его роман, «Вторжение в Элинор», на титульной странице значилась его фамилия, и вот еще странность: он действительно хотел иногда написать так, он подозревал в себе подобное чувственно-словесное извращение, подспудное желание душевной сложности; наверное, это общее свойство авторов, пишущих простым, понятным и доступным, но в то же время вполне литературным – профессиональным – языком. Простое хочет стать сложным, сложное хочет выглядеть простым.
Но такого он бы не написал, даже если бы очень захотел. Впрочем, несмотря на обилие длинных фраз, невнятных мыслей, будто рассчитанных на собственное умственное усилие читателей, пространных рассуждений о проблемах, до которых общество, по мнению Терехова, еще не доросло – несмотря на все эти очевидные для специалиста огрехи, роман завораживал, приковывал внимание и не отпускал до самой последней строчки, до слов «И шел он долго, а когда дошел, то понял, что умер, потому что место, куда привела его дорога, могло быть только Адом».
Элинор, куда стремился попасть главный герой по имени Ноэль, был не страной вовсе, как решил Терехов после первых двух-трех страниц, и не вымышленным пространством идеи, и не улицей за соседним поворотом, и не юношеской мечтой о несбывшемся. Элинор был… Нет, даже дочитав до конца, Терехов не мог дать правильного определения, потому что ощущения его менялись от страницы к странице и представления об Элиноре менялись тоже по мере того, как приходила к Ноэлю настоящая любовь и уходила опять, и возвращалась через годы, чтобы вновь уйти, как ему каждый раз казалось, – навсегда.
Это был роман о любви, он был написан, как роман о любви, но по сюжету «Вторжение в Элинор», как ни удивительно, было типичным современным триллером – с убийцами, политическими интригами, никак, вроде бы, не связанными с любовными томлениями Ноэля, но определявшими суть происходившего на многих страницах.
Терехов читал текст, подписанный его именем, и завидовал лютой завистью – он знал собственные литературные возможности, им далеко было до уровня, продемонстрированного автором «Вторжения»… Кем?
Владимир Терехов – стояло на титуле.
Что это могло означать? Некто, укравший в метро его дипломат, сделал это специально, чтобы подменить диск с романом – иначе, будучи в здравом уме и твердой памяти, невозможно объяснить, каким образом возникло «Вторжение в Элинор», не им написанное, то только ему теперь принадлежавшее.
В конце концов, он заплатил за этот текст – пусть и символическую цену в тысячу рублей, но заплатил из собственного кармана. Купил рукопись – правда, он верил, что возвращает свою собственность, а получил…
Он и получил свою – разве роман подписан чужим, а не его, именем?
Зачем? И кто мог заранее знать, что в тот же день компьютер его окажется поражен вирусом, который уничтожит остальные копии злосчастного романа?
В жизни возможны, конечно, самые удивительные совпадения, но поверить в то, что случившееся было лишь цепью никем не контролируемых случайностей, Терехов не мог.
Кому-то было очень нужно, чтобы именно Терехов стал автором романа «Вторжение в Элинор». Кто-то тщательно продумал эту акцию и совершил ее с блеском, не оставив ни одной ниточки, за который можно было бы потянуть.
Зачем?
Терехов понял, что мысли его начали двигаться по замкнутому кругу, и заставил себя выключить компьютер, пока роман не заставил читать себя еще раз. В который? Третий или четвертый?
Ужасно длинные фразы. Но они перемежались фразами короткими, как ударами ножом наотмашь. Очень невнятные мысли, но среди них Терехов нашел несколько удивительно мудрых, как на любимых им в детстве картинках, где в запутанных линиях нарисованных деревьев можно было найти контуры медведей, лис, зайцев и охотников. Терехов любил разглядывать такие картинки, искать и находить. Он и теперь находил в тексте мысли, которые автор то ли умело запрятал среди нагромождения лишних, казалось бы, слов, то ли волей не автора, а слепого случая текст оказался так организован, что при чтении распадался на мысли, как того хотелось читателю, а автор в этой работе вроде бы и не принимал участия.
Странный роман. Притягательный, как запретный плод. Кислый, как недозрелое яблоко, вяжущий, как неспелая хурма, клейкий, как древесная смола… Оторваться невозможно.
Что же делать? Терехов думал об этом, стоя под душем, вода была слишком горячей, но его била мелкая дрожь, он никак не мог согреться.
Что скажут коллеги? Терехов свихнулся, изменил жанру, возомнил себя Сартром, Кафкой или, на худой конец, Коэльо с Пересом-Реверте.
Это будут слова завистников, потому что никто из них не способен написать ничего подобного «Вторжению в Элинор». И Терехов не способен тоже, но так уж получилось, такое выдалось стечение обстоятельств. Пусть это чья-то дьявольская задумка, но, черт возьми, если литературный скандал сам идет в руки, если все подстроено именно так, а не иначе, почему он должен сопротивляться и мучить себя вопросами, на которые все равно не найдет ответов?
И самое главное – не возвращать же Хрунову аванс, на самом деле! «Процесс пошел», – как говорил по иному, конечно, поводу бывший генеральный секретарь и первый президент бывшего Союза. Пошел издательский процесс, ну и пусть себе идет, не все в природе можно остановить. И не нужно.
Когда Терехов обтерся полотенцем и почувствовал, что перестал дрожать, он услышал, что в гостиной надрывается телефон. Надрывается по-особому – будто звук утомился звучать, и аппарат хрипел уже скорее по инерции, а на самом деле абонент на другом конце линии давно уже перестал надеяться на то, что его услышат.
– Да! – воскликнул Терехов, схватив трубку влажной ладонью.
Тишина. Ему послышалось чье-то легкое дыхание, но это, скорее всего, были помехи. Почему-то Терехову показалось, что звонит похититель-шантажист, тот самый, что слупил с него кусок и подсунул чужой текст.
– Эй, – сказал Терехов, переложив трубку от одного уха к другому, – зачем вы это сделали? Чего вам от меня на самом деле надо? Кто вы, в конце-то концов?
– Володенька, – сказал смущенный голос Маргариты, – ты извини, что я звоню так поздно, но у тебя весь вечер какие-то странные гудки, будто трубка неправильно лежит, и я беспокоилась…
Терехов бросил взгляд на часы, висевшие на стене над компьютером – десять минут второго. Ночи, Господи ты боже мой! Маргарита никогда не звонила ему так поздно – собственно, для нее это было еще не позднее время, но она прекрасно знала, что Терехов ложится не позднее полуночи.
– Все в порядке, Рита, – раздраженно сказал Терехов. – Я сплю.
– А… У меня такое ощущение…
Услышав его голос и поняв, что волновалась напрасно, Маргарита не знала, что сказать. Действительно, и чего это она забеспокоилась? Ну, трубка лежала неправильно, все время сигналы «занято». Разве это повод?
– Спи, дорогой, – сказала Маргарита, но в голосе ее все-таки звучало сомнение: неужели напрасно женская интуиция заставляла ее раз за разом набирать номер? Что-то происходило с ее Володей, говорить он не хочет, и это совсем плохо…
– Спокойной ночи, – сказал Терехов и положил трубку. Он не хотел больше слышать голос Маргариты. Он не хотел ее больше видеть. Он больше не смог бы прикоснуться к ее матовой коже, к ее пухлой мягкой груди, к ее широким бедрам. Он уже давно не любил Риту, и они оба это понимали, но сейчас он ее и не хотел. Будто эта женщина из Элинора, эта Левия Гардена заняла в его мыслях, в его сердце место, принадлежавшее Маргарите по тому простому праву, что она была живой, а Левия – придуманной, да еще не им, а кем-то, и навязанной ему в героини, любовницы, оживленной его воображением и теперь казавшейся единственной живой женщиной в его окружении.
– Черт, черт, черт! – пробормотал Терехов.
Он едва доплелся до кровати и уснул прежде, чем сумел откинуть покрывало. И снилась ему ночь, какой не могло существовать в природе, ночь придуманного им Элинора. Во сне он почему-то не сомневался в собственном авторстве, помнил о нем, и с этой мыслью проснулся, когда солнце поливало своим светом стены – один из лучей рикошетом попал ему на лицо, и когда Терехов открыл глаза, ему показалось сначала, что он не у себя дома, а в Элиноре.
«В моем Элиноре», – подумал он.
Почему он вчера сомневался в том, что способен написать такой роман?
* * *
Обычно после сдачи готовой рукописи в издательство Терехов позволял себе не больше двух-трех дней отдыха от литературной деятельности. Не то чтобы он был приверженцем известного изречения Юрия Олеши «Ни для без строчки!» (Терехов был уверен, что придумано и сказано это было для красного словца, наверняка в жизни Олеши были дни и даже недели, когда он не сочинял ничего и даже подумать не мог о том, чтобы записать на бумагу какую-нибудь осмысленную строчку), просто он полагал, что после каждого цикла рабочей активности организму требуется отдых – и не все ли равно, чем именно организм занимался: валил деревья, перебирал картошку на базе или стучал пальцами по клавиатуре? Каждый вид рабочей деятельности требует своего отдохновения. Повалил дерево – сыграй в карты и выпей чекушку. Написал роман – поезжай на природу, походи по лесу, посети знакомых, которые уже и думать перестали, что ты о них помнишь, а ты – вот он, живой и вполне пригодный к общению.
Отдых, безусловно, был необходим, но длительный отдых расхолаживает, приводит к результатам, прямо противоположным тем, которые ты ожидаешь. Знакомый физик-теоретик говорил как-то, что отдых, превышающий неделю, выбивает его из колеи на целый месяц – приходится заново вводить себя в то состояние мыслительной активности, без которого невозможно придумать ничего вразумительного. Писательство, по мнению Терехова, от работы физика отличалось разве только способом интерпретации фактов. Научная логика не совпадает с логикой житейской, вот и вся разница. А так одно и то же – физические эксперименты аналогичны жизненным, наблюдения за метеорами и какими-то там квантовыми частицами сродни наблюдениям за характерами и поступками, и обобщать писателю приходится практически так же, как и физику, создающему единую теорию из разрозненных сведений.
Три дня отдыха – и следующий роман ждал, когда Терехов приложит наконец к нему свою руку.
Сейчас все было иначе. Третью неделю Терехов не находил себе места, по утрам занимался совершенно никчемной деятельностью – перечитывал написанное прежде, днем бродил по окрестным улицам, не уходя от дома слишком далеко – почему-то ему казалось, что он вдруг потеряется в городе, знакомом с молодости, улицы, по которым он тысячи раз ходил в обеих направлениях, вдруг казались ему чужими, он замечал то, что не бросалось в глаза прежде, и удивлялся этим открытиям – на Вавилова, где, по идее, ему был известен каждый камень и каждая выбоина в асфальте, Терехов обнаружил вдруг небольшой садик во дворе за мрачно-зелеными металлическими воротами. Садик был чахлым, состоял из трех поникших лип и пыльного куста, но между деревьями стояла скамья с наполовину выломанным сиденьем, и здесь можно было приземлиться, смотреть на слепые стены окружавших двор домов и думать о чем-нибудь, может, даже о том, что раньше здесь была настоящая волшебная страна, та самая, описанная Уэллсом в рассказе «Дверь в стене», а потом мир наш изменился, и соответственно изменились все его волшебные отражения, и маленькая зеленая дверь стала огромными темно-зелеными воротами, прекрасный сад обратился в куцую липовую аллею из трех деревьев, а запах волшебства выветрился вовсе, перебитый запахом гари, уличного смрада и обычного человеческого неверия.
Терехов сидел на раскачивавшейся от малейшего движения скамье и размышлял о том, что станет делать, когда «Вторжение в Элинор» выйдет из печати и придется не только отвечать на недоуменные вопросы знакомых, коллег и прочих поклонников, но еще и писать нечто новое, соответствующее, потому что другими станут не только чужие ожидания, но и его собственные.
Разве он сможет? Нет. Исключено. И не станет ли публикация «Элинора» концом его литературной карьеры?
По вечерам Терехов приезжал к Маргарите, проводил с ней час-другой будто по обязанности, оба тяготились происходившим, понимали, что не осталось между ними ничего, кроме физического желания, простой природной потребности, да и это желание угасало стремительно, сменялось усталостью, и дней через десять после памятного ночного звонка Маргарита сама вдруг заявила, никто ее за язык не тянул, Терехов готов был сохранять натужные эти отношения, ему очень не хотелось именно сейчас что бы то ни было менять в своей жизни:
– Володя, – сказала она, провожая Терехова до двери, – может, ты не будешь больше приходить?
Он остановился на пороге, удивленно поднял брови, в груди заныло от ощущения новых перемен. Да, ему постыла Маргарита, себе он в этом признавался охотно и даже представлял, как скажет ей последнее «прости», но почему-то не мог признать за ней права сказать это «прости» первой.
– Но я… – Терехов не нашелся, что сказать. «Хорошо?» Обидится, это ясно. А возражать не хотелось.
