скачать книгу бесплатно
– Молчите! – кричал Баснер. – Это все из-за вас! Ваша чертова теория! Ваша чертова наука!
Он тыкал в Купревича пальцем, но не мог достать. Баснер выглядел безумным, но Купревич понимал, что это безумие горя, шок, он сам был сейчас таким, хотя и держал себя в руках. Или ему казалось, что держал. Как он выглядел со стороны?
Разговаривать с Баснером было бессмысленно, и Купревич молчал. Надорвав голос в крике, Баснер опустился на колени, перекладывал с места на место камешки на могильном холмике, будто это могло изменить судьбу, реальность, будущее или прошлое. Что в его поведении было наигранным, что – искренним?
Что-то непременно должно произойти. Купревич говорил мысленно, сам с собой. Это не мысли были, а именно разговор, так он это воспринимал. Мысли никто прочитать не может, а мысленный разговор, даже если это разговор с собой? Может ли Баснер услышать?
Купревич знал, что не только разработанной, но даже сколько-нибудь определенной теории склеек в многомировой квантовой физике не существовало. Мироздание ветвилось в результате каждого элементарного физического процесса, квантовое мироздание порождало огромное число классических реальностей. В прошлом году – Ада еще только обдумывала, соглашаться ли на контракт с Камерным, – он опубликовал в «Ревю оф модерн физикс» две заметки, где изложил свои предположения о склейках, описал несколько достоверных, с его точки зрения, случаев, зафиксированных независимыми наблюдателями, причем одна из склеек произошла в ходе эксперимента по так называемой «квантовой магии»: бесконтактным наблюдениям, предсказанным двадцать лет назад израильтянами Элицуром и Вайдманом.
Мысли прыгали, и мысленная речь тоже была довольно бессвязной. Элицур, насколько было известно Купревичу, давно перестал заниматься многомировыми проблемами, а с Вайдманом, работавшим в Технионе, он года два назад завязал переписку по электронной почте, но мнения относительно склеек у них разошлись, и переписка угасла. Почему-то именно сейчас и здесь Купревич мысленно озвучил желание встретиться с Вайдманом, рассказать о том, что произошло, теперь тот не сможет отрицать, что склейки реальны, и, возможно, подскажет, как произвести ветвление-обрыв. Противоестественно, чтобы в одной реальности жили три мужа одной женщины! Трое мужчин, которые не только помнят свою жизнь с Адой, но могут доказать документами, что являются… являлись ее законными мужьями.
Баснер затих. Перестал перекладывать камешки, встал, отряхнул брюки, но на коленях все равно остались бурые пятна.
– Послушайте, – сказал Купревич, и Баснер вздрогнул.
– Послушайте, – продолжал Купревич, – мы сейчас в одной лодке. Кто мы здесь? Если начнем предъявлять права или претензии, показывать документы… А есть Шауль, который здесь родился, все его знают, и то, что Ада была его женой, тоже знают. Наверняка есть документы, фотографии и доказательства, что Ада переехала в Израиль, вышла за Шауля. А наши права… Подделка. Мы с вами – подделки для этой реальности. Нас нет.
– С чего вы взяли? – неприязненно, но без надрыва отозвался Баснер. – Можно сделать официальный запрос в мэрию Нью-Йорка. Там тоже документы. Всё есть в компьютерах, всё. Пусть сделают запрос…
Об этом Купревич почему-то не подумал. Действительно. Должны быть записи в компьютерах мэрии Бостона, документы на дом оформлены на них обоих. Общие знакомые, его коллеги и коллеги Ады охотно подтвердят…
С холодящим сознание ужасом Купревич подумал, что может получиться иначе: на запросы ответят, что супружеской пары Купревич не существует, в доме по указанному адресу живут и жили всегда другие люди, а те, кого он назовет знакомыми и коллегами, удивятся и станут уверять, что никогда не слышали ни о Купревиче, ни о его жене. И что тогда?
– Пусть Шауль сделает запрос, – повторил Баснер, уверенный, что в одной реальности сейчас существует и его мир, и мир Купревича. Его воспоминания реальны, его фотографии, документы, привезенные с собой, реальны так же, как всё – самолет, аэропорт, Шауль, кладбище, могила Ады… Не может здесь существовать одна реальность, а в Нью-Йорке другая.
– Не станет Шауль этого делать, – сказал Купревич. – Зачем ему?
– Тогда я сам, – упрямо заявил Баснер.
– Запрос в мэрию?
– Конечно.
Купревич физически ощущал, как раздвоено сейчас его сознание: часть продолжала биться в истерике, вспоминать Аду, мучиться ее отсутствием, а другая часть холодно и логически пыталась разобраться в физике происходящего. Как именно склеились реальности, какие факторы главные, какие второстепенные, что стало точкой полифуркации, и возможно ли создать обстоятельства, при которых произойдет ветвление, и реальности разойдутся…
Они оба одновременно достали свои мобильные телефоны. Одновременно и не глядя друг на друга, набрали номера. Купревич вовсе не был уверен, что соединение произойдет – вполне вероятно, в этой реальности вообще нет компании мобильной связи «Спринт корпорейшн», с которой у него был контракт.
– Берт! – завопил Баснер, а в телефоне Купревича все еще слышались долгие гудки. – Берт, это Сэм! – Он говорил по-английски. – Да, я в Тель-Авиве. Спасибо, старина. Я знаю, ты всегда со мной… Нет, не успел, Аду похоронили без меня. Да вот так, это просто ужасно! Тут происходят идиотские вещи, я тебе потом расскажу, выходи через пару часов в скайп, я вернусь в отель, вызову. Еще раз спасибо!
В телефоне Купревича продолжались гудки, вот-вот включится автоответчик, но знакомый голос Уолта Вигнера сказал, наконец:
– Влад? Прости, не думал, что ты позвонишь в такое время. – В голосе прозвучало осуждение, и Купревич вспомнил, что сейчас в Бостоне поздняя ночь, а Уолт ложится рано, он жаворонок.
– Это ты меня прости, я не подумал…
– Неважно. Ты в порядке? Когда похороны? Почему ты разрешил хоронить Аду в Израиле? Конечно, это твое право…
– Нет, – сказал Купревич, – Аду похоронили. Вчера.
– Как они могли! – задохнулся в гневе Уолтер.
– Потом, Уолт. Я хотел удостовериться…
«Удостовериться в том, что ты существуешь. Что ты знаешь меня и Аду».
– …Хотел сказать… Просто услышать твой голос! Так тоскливо!
– Я понимаю, – мягко произнес Уолтер. – Молодец, что позвонил. Вот Элен подошла, она не успела выразить тебе соболезнования, ты так быстро улетел, она говорит…
– Передай Элен привет… Она ведь помнит, как мы приезжали к вам, и Ада показывала монолог из будущей израильской роли…
– Я тоже помню, Влад. Ада очень эмоциональна в роли Гермионы.
– А нашу с тобой дискуссию о многомировых теориях помнишь? На прошлой неделе? У меня в кабинете. Там еще Болдман был…
– Конечно. Только какое сейчас это имеет…
– Большое значение, Уолт! Ты себе не представляешь, какое большое. Прости, что разбудил тебя.
– Право, о чем ты…
– Передай Элен, что она замечательная. Сейчас только вы двое – мои единственные…
Горло перехватило, Купревич понял, что, если будет продолжать разговор, непременно расплачется, пробормотал «Спокойной ночи, Уолт», но перед тем, как прервать связь, задал вопрос, вроде бы никак с Адой не связанный. Вопрос нейтральный, но самый важный из всего, что он мог спросить:
– Уолт, погоди. В твоем кабинете закончили ремонт?
Странный вопрос, неудивительно, что Уолт ответил не сразу. В его кабинете в понедельник меняли электропроводку и прокладывали новый оптоволоконный кабель.
– Ремонт? – наконец отозвался Уолт, в голосе звучало удивление. – Ты о чем, Влад? Послушай…
Купревич прервал связь. Поднял взгляд на Баснера.
– Я говорил с Бертом, – сообщил тот. – Это наш… мой… сосед. Мы с Адой часто… Я ему оставил ключи, чтобы он, пока меня нет, поливал цветы.
Ада не любила домашние растения, и дома их никогда не было.
– Я говорил в Вигнером, это мой коллега, у нас соседние кабинеты, и на прошлой неделе мы обсуждали кое-какие теоретические вопросы, он прекрасно помнит.
– Ну вот, а вы говорили…
– Но не помнит, что в его кабинете поменяли кабели.
– И что?
– Мелочь, да? Еще одно доказательство склейки.
Баснер молчал, смотрел на Купревича исподлобья.
– Не понимаете? Склеились три реальности. Три. Не может быть, чтобы в возникшей суперпозиции наблюдались все без исключения параметры трех склеенных ветвей. Это невозможно! Физически! Вы представляете, сколько противоречащих друг другу фактов, явлений, историй должно совместиться, занять свое единственное место? Я не представляю, это миллиарды… десятки миллиардов… Мы должны на каждом шагу встречаться с чем-то, чего не было в моем мире, но было в вашем. Или не было в вашем, но было в моем. А еще Шауль. Что-то из его бывшего мира попало в этот, что-то из вашего, что-то из моего.
Кажется, Баснер понял. Он огляделся. Неподалеку, за чьим-то памятником, стояла металлическая скамейка без спинки. Сидеть неудобно, но больше сесть было негде. Баснер протиснулся между двух оград, сел на скамью, обхватил голову руками. Купревич обогнул памятник по дорожке, не хотел протискиваться, сел рядом с Баснером и услышал, как тот тихо бормочет, как показалось Купревичу, слова молитвы. «Барух ата, адонай…»
Купревич молчал. Он не видел отсюда могилу Ады, ее загораживал памятник некоему Хаиму Паловеру, род. 3.6.1938 – ум. 3.5.2011. Надпись была по-русски, ниже обычной ивритской. И еще ниже: «Мы помним тебя!»
Он только сейчас услышал, какая здесь тишина. Где-то очень далеко шелестели на шоссе машины, где-то неподалеку жужжало насекомое, Баснер едва слышно обращался к Богу, в которого не верил, эти звуки производили истинную тишину, способную принять в себя и растворить все, что происходит на свете.
Солнце припекало, тепло стекало с неба, как весенний дождь. Купревич хотел обдумать услышанное от Уолтера, но мысли, расплавленные теплом и тишиной, растеклись, и мысли об Аде растеклись тоже. «Ады нет, Ада умерла, Ада никогда не вернется». Это были не мысли, а просто слова. Как «тишина», «тепло», «весна».
– Фальшивка, – неожиданно громко произнес Баснер.
– Что, простите?
Звук чужого голоса вернул Купревича к реальности, расставил по местам мысли.
– Я говорил вам. В самолете. Вы не верили. Смотрите. Вот солнце – оно из какого мира, если тут три пространства в одном? Луны не видно, но вечером, не знаю обратили вы внимание или нет, она взошла полная, огромная… Откуда? Из какой реальности? Моей? Вашей? А планеты? Звезды? Галактики? Вселенная? В ней сейчас что? Сразу три? Три чего?
Баснер стрелял фразами. Выстрел. Пауза. Выстрел. Понял, да. Ум у него не отнимешь. Смерть Ады выбила его из колеи, а молитва (если он действительно молился) привела в сознание.
Меня тоже, подумал Купревич. Только не молитва, а тишина.
– Я думаю, – сказал он, – что при такой склейке значительные изменения происходят только с основными… мм…
– Участниками, – буркнул Баснер.
– Да, – согласился Купревич. Он смотрел в небо. «Гляди наверх, – вспомнил он. – Тебя не испугает небо». Небо его никогда не пугало. Небо успокаивало. Если не смотреть на солнце. Есть в этой реальности Чайковский? «Иоланта»? Должны быть. До развилки – дня, когда они, все трое, познакомились с Адой, мир был един. То есть, ветвился, конечно; классическая реальность, данная нам в ощущениях, ветвится каждое мгновение, но память менялась вместе с миром, и каждый из них троих помнил только одно. Так каждый и прожил бы свою жизнь, но Ада умерла, и в этот момент три мира, в которых случилась ее смерть, склеились. Не на мгновение, как должно быть в теории… точнее, как пока возможно описать в той многомировой теории, которой он занимался последние годы. В теории удавалось склеить решения волновых уравнений для двух ветвей, двух разделившихся миров, но уже через время, близкое к квантовому, склейка заканчивалась, и миры продолжали эволюционировать сами по себе. В теории только такие склейки позволяли избежать противоречий с законами сохранения – прежде всего, конечно, с законами сохранения энергии и массы.
– Да, – повторил Купревич. – Солнце то же. Луна, звезды, галактики… То есть другие, конечно, но изменения на уровне элементарных взаимодействий, и чем дальше… Понятия не имею, с какой скоростью склейка распространяется. Эффект Эйнштейна-Подольского-Розена…
– Ой, только этого не надо! – Баснер бросил на соседа сердитый взгляд. – Ваша физика для меня темный лес.
– Вы как раз о физике и хотели поговорить в самолете, – сухо напомнил Купревич.
Баснер передернул плечами.
– Тогда это был… просто разговор…
– А сейчас это просто жизнь, – мрачно констатировал Купревич.
– Я люблю Аду! – с вызовом произнес Баснер.
Купревич промолчал. Он любил Аду не меньше (наверняка – больше), но не готов был кричать об этом на весь белый свет. Тем более – здесь. Он не часто говорил жене о своей любви. Может, всего несколько раз за четверть века их супружеской жизни. Наверно, он был не прав. Читал, конечно, что женщинам нужно каждый день повторять, как они любимы, и не понимал этого: что за любовь, о которой приходится напоминать ежедневно? Любовь проявляет себя в мелочах, в каждом поступке, каждом взгляде, в необходимости быть вместе, чувствовать вместе, любовь можно проявить даже в разговоре о том, как мыть посуду, какой фильм смотреть, сидя, обнявшись, или даже в разных креслах. Он знал, что любит Аду, она это знала, им не нужны были напоминания. Но, наверно… Он должен был говорить Аде каждый день, несколько раз в день: утром, просыпаясь, днем, разговаривая по телефону, вечером, когда Ада отдыхала после спектакля, а он, уставший, – от своих расчетов и дискуссий. «Я люблю тебя». Он произнес это мысленно, слова в его сознании звучали совсем не так, как у Баснера. У каждого была своя Ада. Своя Ада была и у Шауля, который сидит шиву. В отличие от них, Шауль видел мертвую Аду, держал ее холодную руку, плакал над ней, шел за ней на кладбище, бросал горсть земли в могилу, рвал на себе рубашку, как положено у евреев.
Там, под холмиком влажной земли, Ада осталась одна. Единственная. Чья?
Как они будут жить дальше? Купревич не хотел, не мог думать об этом сейчас, он отталкивал мысли о будущем, но понимал, что думать придется. И не только думать. Лет пять назад, поддавшись уговорам страхового агента, они написали завещания. На имя друг друга. На всякий случай. В уверенной надежде, что случай представится очень не скоро.
Возможно, такие же или другие завещания есть у Ады и Баснера. У Ады и Шауля.
Купревич встал, обошел могилу Паловера, поднял по пути камешек и положил для Ады рядом с другими. Лучше бы здесь лежали цветы. Живые. Хризантемы – любимые цветы Ады. Он как-то принес букет желтых хризантем, Ада поставила цветы в вазу, а позже, вечером, ненавязчиво, вскользь, чтобы не обидеть, сказала, что хризантемы должны быть только белыми. Желтые – да, тоже живые, но все равно не настоящие, потому что крашенные. Он всегда потом покупал только белые хризантемы.
Услышав шаги, Купревич поднял голову: по дорожке от ворот шла Елена. Увидела Купревича и пошла быстрее. Ему показалось, что она была рада встрече. За памятником Паловеру сидевший на скамье Баснер был не виден.
– Я звонила в отель, – сказала Лена вместо приветствия. – Просила передать вам, чтобы вы перезвонили.
– Я слышал, – кивнул Купревич.
– А другой…
– Баснер?
– Да. Его тоже нет в отеле.
Купревич кивком показал на памятник Паловеру. Лена бросила на Купревича удивленный взгляд, но, сделав шаг, увидела Баснера, сидевшего, обхватив голову руками.
– Мне все время кажется, что это дикий сон, – поежившись, будто на морозе, сказала она. – Все время говорю себе «проснись», а сон продолжается.
– Это не сон, – вяло возразил Купревич.
– Я понимаю. То есть… ничего не понимаю. Как вы будете жить дальше? Все трое? Ада и Шауль любили друг друга! Ада не могла, это вообще не в ее характере…
Заводить любовников? В Америке? Лена все еще думает… Впрочем, для нее это – единственное объяснение.
– Боюсь, – сказал Купревич, принимая на себя бремя ответственности и понимая при этом, что никакой личной ответственности на нем быть не может. Не может он отвечать за физические законы, действие которых, возможно, катализировал, но инициировать не мог никак, как не мог своей волей изменить разбегание галактик или движение электрона в атоме водорода.
– Боюсь, что все из-за меня… То есть потому… Может, если бы я не занимался многомировыми теориями, склейка не произошла бы.
– Из-за вас? Склейка… О чем вы?
– Склейкой, – стал объяснять Купревич, – физики, занимающиеся многомировыми теориями, называют взаимодействие классических миров, описываемое решениями нелинейных волновых уравнений. Склейка – явление, физически обратное ветвлению, происходящему при каждом элементарном взаимодействии, имеющем более одного возможного наблюдаемого результата.
Определение из его статьи, опубликованной в прошлогоднем «Ревю оф модерн физикс». Он знал фразу наизусть, и любой коллега его понял бы. Для них в определении не было ни одного непонятного слова, просто соединены они были друг с другом нетрадиционным образом. Лена, конечно, не поняла ничего и наверняка подумала, что он еще не пришел в себя – выглядит рассудительным, но рассудок пребывает в посттравматической коме.
– Простите, – пробормотал он.
Лена грустно улыбнулась, взяла его за рукав и повела прочь от могилы. Оказывается, неподалеку была скамья с изогнутой спинкой. Настоящая деревянная скамья с облупившейся темно-коричной краской. Такие – он помнил – стояли на Сретенском бульваре, куда они с Адой приезжали посидеть под липами, посмотреть на людей, идущих по своим делам. Место было спокойным, скамейки – удобными, разговоры – необходимыми.
Они сели, как когда-то он сидел с Адой: вполоборота, пальцы его и Ады касаются друг друга, и кажется, именно через пальцы переходят из одного сознания в другое мысль, слово, эмоция. Любовь.
Пальцы Лены касались его пальцев, будто… ему на мгновение показалось…
Он отдернул руку, пробормотал:
– Простите.
Лена покачала головой.
– Владимир. Володя… Вы знаете что-то, чего я не знаю и не понимаю. То, что вы сейчас сказали, для вас имеет смысл, а для меня – бессмыслица. Многомирие? Это что-то из фантастики, в жизни так не бывает. Параллельные миры, всё такое. Не люблю фантастику, Ада тоже не любила. Как-то мы говорили о книге, которую все читали и обсуждали. Мы тоже начали, но книга показалась безумно скучной. Ада дочитала до конца, она не бросала дела на середине, даже если знала, что заканчивать бессмысленно. А я бросила и до сих пор не знаю, чем там кончилось. Фамилия автора, кажется… да, Симмонс.
