Паутина

– Жалостно это видѣть, Аглаечка, когда хорошая господская семья вразбродъ ползетъ.

Аглая пожала плечами.

– A только и остается, что раздѣлиться, – сказала она. – Раздѣлиться и каждому жить своею жизнью, за свой страхъ.

– Что жъ? – подумавъ, согласилась Епистимія. – И то дѣло не худое. Теперь вы всѣ имѣете свой достатокъ. Отъ дядюшки – кому хлѣба кусокъ, кому сѣна клокъ.

На бѣломъ стройномъ лбу Аглаи мелькнула, какъ зарница, морщинка, выдавшая уже привычное, не въ первый разъ пришедшее, раздраженіе не охочаго раздражаться, кроткаго человѣка, доведеннаго до того, что даже онъ начинаетъ терять терпѣніе.

– Такъ – тянетъ онъ, Симеонтій нашъ, – сказала она съ откровенною досадою. – Тянетъ, не выдѣляетъ.

– Аглаечка, да вѣдь до совершеннолѣтія нельзя!

Но Аглая уже оживленно и все съ большею досадою говорила:

– Я полнаго выдѣла и не прошу. Я на дядины деньги не разсчитывала. Они съ облака упали. Жизнь свою загадывала безъ нихъ. Стало быть, могу ждать ихъ, сколько Симеонъ пожелаетъ. A просто – пусть изъ дома отпустить, на свою волю, – вонъ, какъ Викторъ живетъ.

Епистимія неодобрительно качала головою.

– Обидно ему, Аглаечка, – заступилась она. – Вы барышня. Вамъ въ меблированныя комнаты съѣхать, – люди скажутъ: видно, братъ то – сахаръ. Выжилъ сестру изъ дома въ номера.

– То то и есть! – прервала ее Аглая съ прежнимъ раздраженіемъ. – Если бы Симеонъ любилъ насъ хоть немного, все ничего: отъ любящаго человѣка и несправедливость можно стерпѣть. Но вѣдь нѣтъ въ немъ къ намъ никакихъ чувствъ, кромѣ сарай-бермятовской амбиціи.

– Смолоду таковъ, Аглаечка! – вздохнула Епистимія. – Ожесточилъ сердце, какъ ястребъ. Такъ ястребомъ и живетъ. Либо добычу рветъ, либо собою гордится, красуется, хвастаетъ, клювомъ перышко къ перышку кладетъ.

Аглая говорила:

– Вы вотъ о Зоѣ замѣчаніе сдѣлали. Развѣ я не согласна? Сама вижу, что Зоя никуда негодно себя ведетъ, а, въ томъ числѣ, и къ Симеону относится со всѣмъ неприлично. Но, вѣдь, невозможно, Епистимія Сидоровна! Никакими убѣжденіями нельзя заставить дѣвочку любить и уважать человѣка, который словно поклялся нарочно дѣлать все, чтобы показать себя не стоющимъ ни любви, ни уваженія. Вотъ – теперь пилитъ Зою за платье. A кто просилъ дарить? Въ средѣ нашихъ знакомыхъ, молодежи, намъ и въ ситцахъ, рады. Нѣтъ, нельзя: сестры Симеона Сарай-Бермятова должны одѣваться y мадамъ Эпервье.

– Что хотите, Аглаечка, – опять заступилась Епистимія, – но ужъ это то ему не въ укоръ. Напротивъ, довольно благородно съ его стороны, что сестеръ куколками выряжаетъ.

– Да дорого мы платимъ за это благородство, Епистимія Сидоровна! вѣдь только и слышимъ по цѣлымъ днямъ: сестры Симеона Сарай-Бермятова должны! Сестрамъ Симеона Сарай-Бермятова нельзя! Словно мы сами то по себѣ ужъ и не существуемъ. Словно изъ всѣхъ Сарай-Бермятовыхъ, мы одного Симеона сестры и другихъ братьевъ y насъ нѣтъ.

Епистимія внимательно приглядѣлась къ ней и, съ искусственною растяжкою вздохнула.

– Охъ-охъ-охъ! Во всѣхъ семьяхъ это обыкновенное, Аглаечка. Роднымъ врозь скучно, a вмѣстѣ тошно.

Но Аглая, возбужденная, говорила, торопливо перебирая тонкими пальцами наволочку на покинутой Зоей подушкѣ:

– Ты меня знаешь. Я на твоихъ глазахъ росла. Въ бѣдности. Готовилась не къ богатству, a къ трудовой жизни. Много ли мнѣ надо? Я на тридцать рублей въ мѣсяцъ буду королевой себя чувствовать. Я молодая, сильная, здоровая, – мнѣ работать хочется.

– Вы, Аглаечка, и теперь много трудитесь. Вами домъ держится.

Аглая пренебрежительно отмахнулась.

– Какой это трудъ. Такъ – время суетой наполняю, чтобы тоска не брала.

Епистимія, не сводя съ нея глубокихъ синихъ очей своихъ, заговорила вкрадчиво, примирительно:

– Ну вотъ, братецъ надумается, женится, – станете на свои ножки, попробуете своего хлѣба.

Аглая согласно склонила пышноволосую, темную голову.

– Въ этомъ то я увѣрена, что, какъ только онъ женится, всѣмъ намъ укажетъ двери. Онъ объ аристократкѣ мечтаетъ. На что мы ему тогда?

Епистимія подвинулась къ ней еще ближе и, не безъ волненія, зашептала, положивъ ей на колѣно худую свою, испещренную синими жилами, и все-таки еще красивую, съ длинными, цѣпкими пальцами, руку:

– Если разойдетесь съ братомъ, то насъ не забудьте, Аглаечка. Не обойдите нашей хаты. Люди мы простые, званія ничтожнаго, но живемъ, слава Богу, чистенько. Достатками не хвалимся, a крыша надъ головою есть и хлѣбца жуемъ вволю, да еще и съ маслицемъ. Безвременье ли переждать, бѣду ли перебѣдовать, – ничѣмъ вамъ въ чужіе люди итти, – y насъ для васъ квартирка всегда готова.

Аглая, съ мягкою растроганною улыбкою, положила свою руку на ея.

– Спасибо, Епистимія Сидоровна. Я знаю, что въ твоей семьѣ я – какъ y родныхъ.

– Улелѣемъ васъ, какъ младенца въ люлькѣ! Слава Богу! – кашлянувъ, сказала Епистимія и опустила синіе глаза свои. – Не привыкать стать, – природная ваша служанка.

Аглая, какъ всегда, смутилась при этомъ напоминаніи, разрушавшемъ давно установленное равенство.

– Э! Что ты, Епистимія Сидоровна! Когда это было! Пора забыть.

– Пора, такъ пора, – подумала Епистимія. – A ну-ка, если ты такая добрая, попробуемъ…

И, съ опущенными глазами, медленно гладя руку Аглаи, продолжала искреннимъ, проникновеннымъ голосомъ.

– A ужъ Гриша мой на васъ, Аглаечка, какъ на богиню свою, взираетъ. Вы для него на свѣтѣ – самый первый и главный человѣкъ. Только что мать обидѣть боится, a то бы предъ портретомъ вашимъ свѣчи ставилъ и лампаду жегъ.

– Онъ славный, твой Гриша, – равнодушно согласилась Аглая. – Своимъ хорошимъ отношеніемъ онъ чисто меня трогаетъ.

Тогда Епистимія оставила ея руку, отодвинулась вмѣстѣ со стуломъ, сложила костлявыя руки свои на колѣняхъ и, отчаянно хрустнувъ пальцами, сказала, – будто въ воду прыгнула, – рѣшительно, почти рѣзко:

– Аглая Викторовна, позвольте говорить откровенно.

Аглая подняла на нее удивленные темные глаза.

– Все, что тебѣ угодно, – сказала она.

A Епистимія протяжно и вѣско говорила, какъ рубила:

– Влюбленъ онъ въ васъ безъ ума и памяти, Гришутка мой бѣдный. Вотъ оно что.

И, зорко наблюдая за облившимся красною зарею лицомъ Аглаи, прочла въ немъ не только изумленіе, a почти испугъ… Аглая молчала нѣсколько секундъ, словно стараясь понять что то слишкомъ чуждое, и, наконецъ, произнесла голосомъ и укоряющимъ, и извиняющимся, голосомъ самообороны, отстраняющей дурную шутку:

– Ой! Что это, Епистимія? Зачѣмъ? Съ какой стати? Не надо!

Слишкомъ искренне и просто это вырвалось, чтобы не понять…

– Провалилось дѣло! Рано! Поторопилась ты, дѣвка! – молніей пробѣжало въ умѣ Епистиміи. Слѣдующей мыслью было – въ самомъ дѣлѣ, перевести все сказанное въ шутку, разсмѣяться самымъ веселымъ и беззаботнымъ голосомъ. Но какой то особый инстинктъ отбросилъ ее отъ этого намѣренія въ сторону, и она, серьезная, возбужденная, съ широкими глазами, принявшими цвѣтъ и блескъ морской воды, лепетала, съ каждымъ словомъ касаясь колѣнъ Аглаи дрожащими пальцами:

– Извините, Аглаечка, извините! Позвольте говорить.

Аглая, пожимая плечами, говорила мягко, извинительно, стараясь сгладить положеніе – острое и колкое:

– Это братья, въ шутку, дурачатся… Модестъ, Иванъ… дразнятъ меня…

A Епистимія торопилась:

– Аглаечка, развѣ же я не понимаю, что подобное съ его стороны – одно безуміе? Аглаечка, я же не дура! Позвольте говорить!

Аглая сложила руки на колѣняхъ движеніемъ вниманія и недовольства.

– Да, какъ же мы будемъ говорить, – сказала она, – если ты такъ вотъ сразу за племянника въ любви мнѣ объясняешься? Вѣдь это же отвѣта требуетъ. Я Гришу хорошимъ человѣкомъ считаю, мнѣ жаль сдѣлать ему больно. Зачѣмъ же ты и его, и меня въ такое положеніе ставишь, что я должна его обидѣть?

Епистимія на каждое слово ея согласно мотала головою и касалась платья пальцами.

– Аглаечка, душа моя, все понимаю. Хорошо знаю, что любовь Гришина – дерзкая и безнадежная. Когда же я не знала? Дуракъ онъ. Истинно подтверждаю, что дуракъ оказался. Не за свой кусъ берется, рубитъ дерево не по топору. А, все-таки, голубчикъ мой! ангельчикъ! собинка вы моя! Ну, позвольте умолять васъ! ну, прикажите ручки ваши цѣловать!..

Она сползла со стула и повалилась Аглаѣ въ ноги, стукнувъ лбомъ въ носокъ ея ботинка. Аглая вскочила, испуганная, смущенная, пристыженная.

– Встань, Епистимія Сидоровна! Какъ можно? Встань!

Но Епистимія ползала за нею на колѣняхъ, ловя ее за платье, обращая къ ней лицо съ настойчивыми, нестерпимо сіявшими сквозь хлынувшія слезы, синими глазами.

– Солнышко вы мое! Если заговоритъ онъ съ вами о любви своей, – радостная вы моя! – не обезкураживайте вы парня моего! не убивайте!

Аглая, растерянная, взяла ее за плечи и старалась поднять.

– Но что же я могу, Епистимія? Ну, что я могу? повторяла она. Да встань же ты, сдѣлай мнѣ милость. Вѣдь я же не могу такъ… мнѣ стыдно…

Епистимія поднялась:

– Голубушка! – заговорила она, всхлипывая, съ по краснѣвшимъ носомъ, странною полосою обозначившимся на зеленомъ ея лицѣ. – Голубушка вы моя! Вѣдь все это, – что онъ науку свою предпринялъ, учится, къ экзамену готовится, – все это въ одной мечтѣ старается: буду образованный, стану всѣмъ господамъ равенъ, барышнямъ пара, Аглаѣ Викторовнѣ женихъ.

Аглая смотрѣла на нее внимательными, участливыми глазами и качала головою.

– Мнѣ жаль его, Епистимія. Мнѣ очень жаль его. Но ты сама говоришь, – и ты права, – это безуміе! Между нами нѣтъ ничего общаго. Нелѣпо! Смѣшно!

– Знаю! – даже восторженно какъ то воскликнула Епистимія. – Очень знаю! Матушка! Развѣ я васъ о согласіи прошу? Невозможно! Неровня! Но если y парня такая фантазія, что онъ по васъ съ ума сошелъ?

Аглая невольно улыбнулась.

– Не могу же я за всѣхъ, y кого ко мнѣ фантазія, замужъ итти!

Епистимія поймала ея улыбку и въ тотъ же мигъ ею воспользовалась.

– Вы погубили, вы и помогите, – съ глубокою ласкою сказала она, притягивая дѣвушку къ себѣ за руку и заставляя ее опять сѣсть на кровать, и сама сѣла рядомъ съ нею, обнимая ее за талію.

– Право, не вижу, чѣмъ я помочь въ состояніи.

– Да, вотъ, только тѣмъ, чего прошу. Не отказывайте на отрѣзъ.

– Ты странный человѣкъ, Епистимія Сидоровна. Какъ же я могу не отказать, если этого не можетъ быть, если я не согласна?

– Барышня, милая, не уговариваю я васъ соглашаться. Откажите. Богъ съ вами! Откажите, да не на отрѣзъ. Обѣщайте подумать. Срокъ для отвѣта положите.

Аглая задумалась.

– Когда нибудь отвѣтить надо же будетъ, – нерѣшительно сказала она. Но и этого было достаточно ободрившейся Епистиміи, чтобы убѣдительно впиться въ нее не только словомъ, но и пальцами:

– Дѣтинька моя! Если вы его хоть полусловомъ поманите, – онъ три года ждать радъ будетъ.

– И три года пройдутъ.

Но Епистимія, пожимая ее костлявымъ своимъ объятіемъ, похлопывая по колѣну костлявою рукою, говорила съ нервнымъ, лукавымъ смѣшкомъ сквозь слезы:

– Мнѣ лишь бы сейчасъ-то его уберечь, a въ теченіи времени, будьте спокойны: образуется. Всѣ силы старанія употреблю, чтобы его фантазію освѣжить и возвратить парня къ разсудку. Тоже имѣю надъ нимъ властишку-то. Только теперь то, сразу то въ омутъ его не толкайте.

Аглая встала. Ей и хотѣлось сдѣлать что нибудь пріятное для Епистиміи, которая всегда была къ ней отличительно ласкова и добра предъ всѣми другими Сарай-Бермятовыми, и дико было, не слагалось въ ея умѣ требуемое обѣщаніе.

– Ужасно странно, Епистимія Сидоровна! произнесла она, еще не зная, въ какую форму облечь свой отказъ, и въ смущеніи перебирая бездѣлушки на Зоиномъ комодѣ. A Епистимія, оставшись сидѣть на кровати, со сложенными въ мольбу руками, смотрѣла на Аглаю снизу вверхъ чарующими синими глазами и говорила съ глубокою, твердою силою искренности и убѣжденія:

– Барышня милая, пожалѣйте! Вѣдь – что я въ него труда и заботъ положила, чтобы изъ нашей тины его поднять и въ люди вывести! Мать то только что выносила его, да родила, a то – все я. Пуще роженаго онъ мнѣ дорогъ. Теперь онъ на перекресткѣ стоитъ. Весь отъ васъ зависитъ. Пожалѣете, – человѣкомъ будетъ, оттолкнете, – чорту баранъ. Что я буду дѣлать безъ него? Ну – что? Свѣта, жизни должна рѣшиться!

Аглая, тронутая, хорошо знала, что это правда, и ей еще больше хотѣлось помочь Епистиміи, и еще больше она недоумѣвала.

– Что же я должна сказать ему? Я, право, не знаю.

Епистимія подошла къ ней, ласковая, льстивая, гибкая.

– Мнѣ ли дурѣ учить васъ? Вы барышня образованная. У васъ мысли тонкія, слова жемчужныя.

Аглая отрицательно качнула головой.

– Какъ ни скажу, все будетъ обманъ.

– Лишь бы время протянуть! – съ мольбою вскрикнула Епистимія, хватая ее за плечо костяшками своими.

Аглая высвободилась.

– Я не умѣю лгать, – сказала она съ искренностью. – Когда приходится, теряюсь, бываю глупая. Братья сразу замѣчаютъ.

Епистимія отошла.

– Братья въ васъ не влюблены, – возразила она, – a Григорій слѣпой отъ любви ходить.

– Грѣшно человѣка въ лучшемъ чувствѣ его морочить.

– Нѣтъ, – строго возразила Епистимія. – Если ложь во спасеніе, то не грѣхъ, a доброе дѣло. Грѣхъ – чело вѣка въ отчаянность ввести.

Аглая долго молчала. Прислонясь къ комоду и положивъ руки на него, она, въ своемъ темнозеленомъ, почти черномъ платьѣ, казалась распятою. Епистимія издали ловила ея взглядъ, но Аглая упорно смотрѣла на коврикъ подъ ногами своими, и только видѣла Епистимія, что волненіе быстро краситъ ее румянцемъ, такъ что даже шея y нея порозовѣла…

– Да, этого я на себя не возьму, – произнесла она, наконецъ, голосомъ, въ которомъ тепло дрожала искренность самосознанія, – этого я никакъ не возьму на себя, чтобы изъ-за меня человѣкъ жизнь свою испортилъ.

Епистимія въ эти слова такъ и вцѣпилась, торжествующая, расцвѣтшая.

– Кабы только испортилъ, родная! – возбужденно подхватила она. – Кабы только испортилъ! Потеряетъ онъ себя, Аглаечка! Вѣрьте моему слову: вотъ, какъ самый послѣдній оглашенный, себя потеряетъ!

Аглая, поднявъ свои длинныя черныя рѣсницы, освѣтивъ ее задумчивыми, ласковыми глазами, повторила рѣшительно и твердо:

– Быть причиною того, чтобы чья-нибудь жизнь разрушилась, этого я и вообразить для себя не умѣю. Съ такимъ пятномъ на совѣсти – жить нельзя…

Синіе глаза побѣдно сверкнули, увядшія губы Епистиміи сжались въ важную складку, и все лицо приняло такое же значительное выраженіе, какъ тѣ слова, которыя она про себя подбирала, чтобы сказать ихъ Аглаѣ…

Но въ скрипнувшей изъ корридора двери показалось курносое лицо Марѳутки и пропищало, что архитекторъ отъ барина Симеона Викторовича уѣхалъ, и баринъ Симеонъ Викторовичъ приказываетъ тетенькѣ Епистиміѣ, чтобы немедленно шла къ нему… Глядя на Аглаю, Епистимія не могла не замѣтить, что она, какъ лучомъ, освѣтилась радостью прервать тяжелый разговоръ… И эта нескрываемая радость заставила ее придержать языкъ и замолчать то важное, что на немъ уже висѣло.

– Не время, – подумала она. – Не поспѣло яблочко. Сорвешь – погубишь, укусишь – оскомину набьешь…

И, накинувъ на острыя плечи сѣрый платокъ свой, она только низко поклонилась Аглаѣ:

– Ужъ я пойду, Аглая Викторовна, a то Симеонъ Викторовичъ будутъ сердиться… Очень много вами благодарна… Вѣкъ не забуду вашей ласки, какъ вы меня пріободрили… A разговоръ этотъ нашъ позвольте считать между нами неоконченнымъ, и, когда y васъ время будетъ, разрѣшите мнѣ договорить…

Аглая отвѣтила ей только нерѣшительнымъ и неохотнымъ склоненіемъ головы…

– И ужъ вы мнѣ позвольте надѣяться, – продолжала Епистимія, – что я передъ вами говорила – все равно, какъ попу на духу… чтобы – сдѣлайте милость – сберечь это въ секретѣ, между нами двоими: чтобы ни Зоинькѣ, ни братцамъ…

– Въ этомъ можешь быть совершенно увѣрена, – сказала Аглая. – Ты говорила, я слышала. Больше никто не будетъ знать.

Епистимія еще разъ поклонилась ей и вышла.

– Первую пѣсенку, зардѣвшись, спѣли, – хмуро думала она, идя корридоромъ къ кабинету Симеона. – Ну, да и за то спасибо. Я много хуже ждала… Теперь держись, Епистимія Сидоровна! Съ малиновкою было легко, – каково-то будетъ съ лютымъ сѣрымъ волкомъ?

XII

Когда она, постучавъ и получивъ отзывъ, вошла въ кабинетъ, Симеонъ стоялъ y окна и смотрѣлъ во дворъ, заложивъ руки въ карманы брюкъ, что сразу бросилось Епистиміи въ глаза, такъ какъ не было его постоянной манерой…

– Пистолетъ y него тамъ, что-ли? – пугливо подумала она – не предъ Симеономъ пугливо, а по тому странному страху, которое большинство женщинъ питаетъ къ оружію, будто къ какой-то мистически-разрушительной, самодѣйствующей силѣ.

– Запри двери, – не поворачиваясь, приказалъ Симеонъ. – И ключъ положи на письменный столъ. Она исполнила.

– Садись. Сѣла.

– Ну-съ?!

Теперь онъ быстро повернулся къ ней и глядѣлъ издали, сверкающимъ, ненавистнымъ взглядомъ, который былъ-бы страшенъ всякому, кто зналъ его меньше, чѣмъ Епистимія. Она же сразу разложила взглядъ этотъ привычнымъ, за много лѣтъ, наблюденіемъ на составныя части и опредѣлила, что, какъ ни золъ Симеонъ, но боится ея онъ еще больше.

– Ну-съ?!

– Нѣтъ, пистолета y тебя въ карманѣ нѣтъ, – насмѣшливо подумала Епистимія, – шалишь-мамонишь, на грѣхъ наводишь, обманываешь…

И, сразу осмѣлѣвъ и успокоившись, она даже спустила сѣрую шаль съ острыхъ плечъ своихъ. A Симеонъ стоялъ уже передъ нею, какъ солдатъ въ строю, пятки вмѣстѣ, носки врозь, и, все съ засунутыми въ карманы руками, покачиваясь корпусомъ впередъ и назадъ, повторялъ:

– Ну-съ?

– Что нукаете? Не запрягли! – улыбнулась она.

Онъ круто остановилъ ее движеніемъ руки.

– Нѣтъ ужъ, пожалуйста. Довольно. Прямо къ дѣлу и на чистоту.

Это, – что онъ такъ сразу повернулъ дѣло, ждетъ отвѣта въ упоръ на вопросъ въ упоръ и не позволяетъ подползти къ сути и цѣли объясненія издали, окольнымъ подходомъ, – смутило Епистимію, вышибло изъ сѣдла и вогнало къ робость… Она не могла преодолѣть въ себѣ этого смятеннаго наплыва, a въ то же время чувствовала, что обнаружить его предъ Симеономъ значитъ почти зарѣзать свое дѣло, что онъ сразу возьметъ надъ нею свое привычное засилье…

– Эхъ, – съ досадою думала она, – слишкомъ понадѣялась на себя. Не слѣдовало сводить въ одинъ день два эти разговора. Слишкомъ много силы истратила съ Аглаюшкой. Не хватитъ меня на этого, прости Господи, дьявола…

A "дьяволъ", стоя предъ нею, позади высокаго кресла, и, постукивая по спинкѣ его взятою со стола линейкою, требовалъ отрывистыми фразами:

– Что же ты? Оглохла? Онѣмѣла? Или ужъ такую мерзость придумала, что даже y самой языкъ не поворачивается выговорить? Открой, наконецъ, уста свои вѣщія, говори…

Послѣдняя краска сбѣжала со щекъ Епистиміи, и лицо ея было маскою трупа, когда, напряженнымъ усиліемъ возобладавъ надъ собою, пробормотала она голосомъ, неровнымъ отъ стараній его выровнять и неестественно беззаботнымъ, точно говорила не о рѣшительномъ, обдуманномъ планѣ, a o случайномъ игривомъ капризѣ, и слова ея, подобно взбалмошнымъ дѣтямъ, сами рѣзво спрыгнули съ губъ:

– Такъ… что… вотъ… стало быть… породниться мы съ вами желаемъ.

Симеонъ опустилъ линейку.

– Что?

Если-бы онъ обругалъ Епистимію самымъ сквернымъ словомъ, если-бы швырнулъ ей въ лицо линейку свою, – не такъ-бы, кажется, рѣзнулъ онъ ее по сердцу, ударилъ по лицу, какъ этимъ глубоко изумленнымъ, ничего не понимающимъ, за ослышку слова ея принявшимъ, искреннимъ – "что?"… Пришибленная, согнулась она въ креслахъ и, тупо глядя подъ письменный столъ въ корзину съ брошенной бумагой, лишь бы не встрѣтиться глазами съ Симеономъ, напрягла послѣднюю силу воли, чтобы пролепетать:

– Обыкновенное дѣло… Божье… Если-бы намъ породниться, я говорю…

Симеонъ уронилъ свою линейку… Съ глупыми глазами, разинутымъ ртомъ стоялъ онъ нѣсколько секундъ… И вдругъ слухъ Епистиміи кипяткомъ ядовитымъ обжегъ громкій хохотъ – такой настоящій, живой, прямой и искренній, какого она отъ Симеона во всю жизнь не слыхала, на какой способнымъ его не считала… И сыпались на нее толчки хохота Симеонова, точно удары плетей, и ежилась она подъ ними, стискивая зубы, слабѣя силами, мучительно думая про себя въ тоскѣ, стыда и злобы:

– Гришка ты, мой Гришка! Чѣмъ-то ты мнѣ, теткѣ, заплатишь, что принимаю я за тебя этотъ позоръ…

A Симеонъ все хохоталъ, даже необычно красный сталъ отъ смѣха и слезы вытиралъ на глазахъ, а, въ передышкахъ, говорилъ, трясясь всѣмъ тѣломъ и, вмѣстѣ, тряся тяжелыя кресла, за спинку которыхъ держался теперь обѣими руками:

– Ты дура… Ахъ, дура!.. Вотъ дура!..

И, къ ужасу своему, Епистимія, подъ смѣхомъ его, въ самомъ дѣлѣ, чувствовала себя дура-дурою – съ головою, пустою отъ мыслей, съ сердцемъ, оробѣвшимъ, оставшимся безъ воли… будто на дно какое-то, безсильную, спустилъ ее и потопилъ этотъ смѣхъ, разливаясь надъ нею глумливою волною.

– Врядъ-ли, – пробовала она, тонущая барахтаться, всплыть со дна. – Врядъ-ли я дура, Симеонъ Викторовичъ. Не надѣюсь быть глупѣе другихъ.

Но онъ перебилъ ее весело, побѣдительно, небрежно.

– Нѣтъ, ужъ – это ты надѣйся! Ты дура. Напрасно ты вчера боялась, что я тебя бить стану. Надо было не мямлить, a прямо сказать – вотъ какъ сегодня. Мы повеселились бы и разошлись. Ты смѣшна. Ахъ, если-бы ты только могла сейчасъ себя видѣть, какая ты, душа моя, дура, и до чего ты, Пишенька моя любезная, смѣшна!..

– Не заплачьте съ большого смѣха-то, – огрызнулась она, съ отчаяньемъ чувствуя, что говоритъ это напрасно, себѣ во вредъ и лишь къ новому смѣху Симеона, что это именно то, чего ей сейчасъ, разбитой и посрамленной, не слѣдуетъ говорить…

A онъ и впрямь опять такъ и залился, восклицая:

– Нѣтъ, какова? Вообразила, будто настолько запугала меня нелѣпымъ документомъ своимъ, что я даже жениться на ней способенъ!

Какъ радостная молнія, вспыхнули въ ушахъ Епистиміи эти неожиданныя слова. У нея даже дыханіе захватило.

– Ага, голубчикъ! вотъ куда тебя метнуло! – быстрымъ и злораднымъ вихремъ полетѣла оживающая мысль… Ну, значитъ, врешь: ничего еще не пропало, – напрасно ты грохоталъ! Не я тебѣ дура, a ты предо мною въ дуракахъ останешься.

И, впервые за все время разговора, подняла Епистимія на Симеона синіе глаза свои и, честно глядя, честно, по искренней правотѣ, сказала:

– Откуда вамъ въ умъ взбрело? И въ мысляхъ ничего того не имѣла.

Но онъ дразнилъ:

– Ловко, Пиша! Новый способъ выходить въ барыни! Епистимія Сидоровна Сарай-Бермятова, урожденная… какъ бишь тебя? Ха-ха-ха!

Но ее все это уже нисколько не трогало. Чѣмъ болѣе сбивался Симеонъ на свой ошибочный воображаемый путь, тѣмъ крѣпче и надежнѣе чувствовала она новую почву подъ своими ногами, тѣмъ злораднѣе готовила позицію для новаго сраженія… И, выждавъ, когда Симеонъ, уставъ издѣваться, умолкъ и почти упалъ на кожаный диванъ y окна, Епистимія, опять спуская шаль съ острыхъ плечъ и распрямленной спины, заговорила уже опять тѣмъ ровнымъ, почтительно-фамильярнымъ тономъ близкаго человѣка, съ которымъ хоть мирись, хоть ссорься – все онъ не чужой, своя семья, какимъ она обычно говорила съ Симеономъ въ важныхъ случаяхъ жизни. И она хорошо знала, что этотъ ея тонъ Симеонъ тоже знаетъ и втайнѣ потрухиваетъ его, какъ серьезнаго предостереженія.

– Что вы, Симеонъ Викторовича ужъ такъ очень много некстати раскудахтались? – сказала она, ядовитою насмѣшкою наливая синіе глаза свои и медленно окутываясь сѣрою шалью поперекъ поясницы.

– Такъ-ли ужъ оно вамъ весело? Ужъ если дѣло пошло на чистую правду, то – по документу моему, вы – не то, что на мнѣ, а, прости Господи, на морской обезьянѣ женитесь. Да я-то за васъ не пойду.

Симеонъ, дѣйствительно, насторожился, но еще шутилъ:

– Жаль. Почему же? Дворянкой Сарай-Бермятовой быть лестно.

Она отвѣтила быстро, дерзко, ядовито:

– Единственно потому, что жизнь люблю, Симеонъ Викторовичъ, a жизнь-то y меня одна. Понимаю я васъ, яснаго сокола. Знаю достаточно хорошо. Постылую жену извести – въ полъ-грѣха не возьмете. Вотъ почему.

Симеонъ смутился и, чтобы скрыть смущеніе, отвѣтилъ на дерзость дерзостью – бросилъ Епистиміи, лежа, съ дивана своего – нагло, глумливо:

– A то, Пиша, можетъ быть, въ самомъ дѣлѣ, тряхнемъ стариною? вспомнимъ молодость, да и покроемъ, что-ли, вѣнцомъ бывалый грѣхъ?

Она быстро поднялась съ мѣста – высокая, узкая, прямая, острая, какъ злая стрѣла, и глаза ея засверкали, какъ синія молніи, жестокою, смертною угрозою.

– Ну, этого вамъ сейчасъ лучше бы не поминать, – прерывисто сказала она, смачивая языкомъ высохшія отъ гнѣва губы. – Да! Не поминать!

Симеонъ отвернулся, пристыженный.

– Ты, однако, не вскидывайся… что такое! – проворчалъ онъ въ опасливой досадѣ.

A она медленно шла къ нему, потягивая концы шали своей, свѣтила глазами и говорила, будто дрожала въ рояли печальная мѣдная струна: