
Полная версия:
Паутина
– A чортъ съ нимъ! – съ безпечностью возразилъ Мерезовъ, – лишитъ, такъ лишитъ… Прокачусь съ Эмиліей въ Парижъ и по озерамъ… Это – одинъ разъ въ жизни, a жизнь, брать Вендль, не велика.
– A капиталъ?
– Выиграю въ Монтекарло.
– Ахъ, Васька! Васька!
– Вендль, милый! Знаешь ли ты, какой я человѣкъ? Мою душу надо понимать.
– Быть тебѣ на мостовой, Вася.
– Ну – въ актеры пойду, ну – въ акробаты, таперомъ въ публичный домъ… Или y меня талантовъ нѣтъ?… Да вретъ старикъ: не лишитъ…
И на той же недѣлѣ поѣздѣ на Варшаву умчалъ его въ Берлинъ, гдѣ онъ долженъ былъ встрѣтиться съ Эмиліей…
Иванъ Львовичъ серьезно взбѣсился. Сгоряча онъ, дѣйствительно, призвалъ нотаріуса и составилъ завѣщаніе, по которому все свое состояніе отдавалъ племяннику Симеону Викторовичу Сарай-Бермятову, мелкія суммы его братьямъ и сестрамъ, a Васѣ Мерезову – всего лишь 25.000 р. деньгами и кое какія завѣтныя родовыя вещи. Тщетно отговаривала его Епистимія отъ этого шага. Разсвирепѣвшій старикъ ничего не хотѣлъ слышать и разлютовался до страшнаго припадка грудной жабы, послѣдствія котораго уложили его въ постель на цѣлыя три недѣли. Когда онъ оправился, Епистимія очень рѣшительно и смѣло заговорила со старикомъ, что онъ слишкомъ жестоко обидѣлъ Васю, и такъ нельзя…
– Ты глупа, – отвѣтилъ Иванъ Львовичъ, – я хотѣлъ ему только острастку дать… Конечно, все его будетъ… Неужели ты вообразила, что это серьезно?
– Нѣтъ, извините, не глупа, – смѣло возразила Епистимія. – Вы человѣкъ немолодой, здоровье ваше слабое. Вотъ вы, черезъ острастку свою, едва живы остались. Докторъ говорить: если бы припадокъ чуточку посильнѣе, и былъ бы конецъ. И тогда осталась бы духовная ваша въ пользу Симеона Викторовича послѣднею дѣйствительною, и получилъ бы Симеонъ Викторовичъ нежданно-негаданно всѣ ваши капиталы, a Васѣ пришлось бы, съ долгами, кое-какъ расплатившись, опредѣлиться въ писаря или околодочные какіе нибудь… Вотъ чѣмъ грозятъ острастки то ваши.
Старикъ нашелъ, что Епистимія права, и хотѣлъ тотчасъ же исправить ошибку, старое завѣщаніе уничтожить, a новое написать опять въ пользу Мерезова. Но Епистимія возстала и противъ этого плана. Она говорила, что Симеонъ не изъ тѣхъ людей, которыми можно такъ швыряться: сегодня ты богачъ, завтра – нищій. Онъ золъ, гордъ, мстителенъ, игрушкою быть не захочетъ, роль пугала не приметъ, оскорбленія не простить. A отомстить y него средствъ въ рукахъ много: мало того, что онъ умышленно можетъ нанести Ивану Львовичу страшные убытки по управляемымъ имъ дѣламъ, но – просто – уже одинъ уходъ его сейчасъ отъ дѣлъ вызоветъ въ нихъ жестокую путаницу и обойдется во многія тысячи.
– Вольно же вамъ было довѣриться этакому чорту, прости Господи!
Иванъ Львовичъ сильно растерялся. Васю обидѣть – и стыдъ, и грѣхъ, и жаль. Симеона обидѣть – не шутъ же онъ, въ самомъ дѣлѣ, чтобы надъ нимъ ломаться, какъ надъ опереточнымъ халифомъ на часъ… вполнѣ правъ будетъ оскорбиться и мстить. A отомстить – вѣрно – есть чѣмъ…
– Какъ же, по твоему, намъ теперь быть то? – впервые зашамкалъ онъ, въ волненіи, омертвѣлыми губами, выдавая, какой онъ дряхлый старикъ.
– Ой! что вы! какая я вамъ совѣтница! У меня умъ бабій: комаръ мозгу на носу принесъ, по дорогѣ половину растресъ…
Но, такъ какъ Иванъ Львовичъ настаивалъ, то высказалась, что она бы стараго завѣщанія не уничтожила: пусть Симеонъ Викторовичъ думаетъ, что онъ наслѣдникъ, – и не злобится, но старается, a на Васеньку, дѣйствительно, будетъ хоть какая нибудь острастка. Но, такъ какъ въ животѣ и смерти Богъ воленъ, то, на случай внезапной кончины своей, Иванъ Львовичъ долженъ составить новое завѣщаніе, но тайно – такъ, чтобы о немъ не знали ни Вася Мерезовъ, ни Симеонъ Сарай-Бермятовъ, и поручить его на храненіе нотаріусу, въ банкъ, либо вообще вѣрному человѣку…
Иванъ Львовичъ замоталъ головою и рѣшительно сказалъ:
– Тебѣ. Держи y себя, a послѣ смерти моей передашь Василію… Пусть знаетъ, какая онъ противъ меня, старика, былъ свинья.
Самое трудное теперь было составить завѣщаніе, – такъ какъ предшествующее было нотаріальнымъ, то и это, его отмѣняющее, должно было быть нотаріальнымъ же, – въ секретѣ отъ Симеона. Для этого старикъ Лаврухинъ услалъ Симеона въ Казань продавать принадлежавшій ему домъ. A когда Симеонъ возвратился, y Епистиміи въ сундукѣ лежалъ документъ, по которому Лаврухинскіе капиталы опять переходили главною своею массою къ Васѣ Мерезову; ему же, Симеону Сарай-Бермятову, въ вознагражденіе понесенныхъ имъ трудовъ, Иванъ Львовичъ завѣщалъ пожизненную пенсію въ 3750 р. въ годъ. Самой Епистиміи Иванъ Львовичъ записалъ не весьма щедро – всего тысячу рублей единовременно. Ей было все равно, – хоть и ничего не оставляй: сознательно отдавая въ ея руки документъ, Иванъ Львовичъ безсознательно отдалъ въ ея же руки и судьбу обоихъ своихъ наслѣдниковъ – и Василія, и Симеона.
– Оба вы тутъ подо мною, мои голубчики, – думала она, посиживая худымъ, костлявымъ тѣломъ своимъ на крышкѣ сундука. Чѣмъ хочу, тѣмъ обоихъ и оберну.
A Вася Мерезовъ все метался за границею по слѣдамъ своей обольстительницы. И не было о немъ ни слуха, ни духа.
А, три мѣсяца спустя, по написаніи того завѣщанія, которое лежало теперь подъ крышкою Епистимьина сундука, въ ночь съ 31 августа на 1 сентября, вторичный припадокъ грудной жабы задушилъ Ивана Львовича Лаврухина. И, такъ какъ отмѣняющее завѣщаніе осталось спокойно лежать подъ крышкою Епистимьина сундука, то Симеонъ Викторовичъ Сарай-Бермятовъ сдѣлался капиталистомъ, a передъ Васею Мерезовымъ насмѣшливо осклабила ротъ свой нетерпѣливо поджидавшая нищета.
Не сразу, все-таки, дались Симеону Викторовичу лаврухинскіе капиталы. Если самъ Мерезовъ оказался достаточно безпечнымъ, чтобы затѣять процессъ, то нашлось довольное число бѣдныхъ родственниковъ, къ тому охочихъ, въ расчетѣ не столько его выиграть, сколько сорвать отступного. Но не на таковскаго напали. Въ тяжкихъ усиліяхъ завоевавъ свое достояніе, суровый побѣдитель держался, будто когтями желѣзными, за каждую копейку. По смерти дяди, онъ, до разрѣшенія всѣхъ споровъ по наслѣдственному имуществу, переѣхалъ изъ Лаврухинскихъ палатъ въ старый Сарай-Бермятовскій домъ. Созвалъ на жительство братьевъ и сестеръ, которые, за время его похода за золотымъ руномъ, успѣли всѣ вырости въ взрослыхъ людей, – одна Зоя еще оставалась на положеніи подростка. И тогда-то сложился тотъ быть, который въ домѣ Сарай-Бермятовыхъ застало начало этой повѣсти.
Претензій противъ Симеона выставлено было множество, – даже Вася Мерезовъ не устоялъ противъ соблазна атаковать его черезъ какого-то болѣе веселаго, чѣмъ толковаго, адвоката. Но кончались эти претензіи безъ процессовъ, встрѣчаясь съ опредѣленнымъ правомъ наслѣдователя, уничтожавшимъ всякую спорность. Такъ прошло полтора года до того дня, когда Вендль поздравилъ "Симеона Побѣдителя" съ счастливымъ окончаніемъ всѣхъ хлопотъ, и Симеонъ гордо принялъ поздравленіе.
Что такое человѣческая молва?
Ни одна душа въ городѣ, кромѣ Епистиміи, не знала объ исчезнувшемъ завѣщаніи. Подписавшіеся сѣрые свидѣтели усланы были ею чуть не за тридевять земель, одинъ жилъ въ Керчи, другой въ Архангельскѣ, да, по темнотѣ своей, даже и не подозрѣвали важности документа, подъ которымъ заставили ихъ расписаться тетенька Епистимія и хорошо оплаченный нотаріусъ. Послѣдній рѣшительно не видѣлъ ничего незаконнаго въ совершающемся актѣ, a потому и легко уважилъ просьбу самого же Лаврухина, чтобы не посвящать въ тайну его и свидѣтелей. Онъ такъ отбарабанилъ имъ текстъ завѣщанія, что простаки, подъ словеснымъ горохомъ этимъ, только хлопали глазами, пока не услыхали протяжно-повелительнаго:
– Распишите-есь…
И, тѣмъ не менѣе, молва о томъ, что было завѣщаніе въ пользу Мерезова, да исчезло, упорно плыла по городу. И особенно усердно поплыла она, когда досужіе умы и злые языки открыли фактъ, что кончина Ивана Львовича Лаврухина въ ночь съ 31 августа на первое сентября почти совпала съ пожаромъ, до тла опустошившимъ одну изъ нотаріальныхъ конторъ, пользовавшуюся незавидною репутаціею; a самъ нотаріусъ, игравшій тѣмъ временемъ въ клубѣ въ карты, будучи извѣщенъ о пожарѣ, чѣмъ бы спѣшить домой, пошелъ въ уборную и пустилъ себѣ пулю въ високъ. Увѣряли, будто извѣстіе объ этомъ пожарѣ и самоубійствѣ и вызвало y Ивана Львовича тотъ припадокъ, который свелъ его въ могилу. Слѣдствіе по дѣлу о пожарѣ y нотаріуса и самовольной его смерти хорошо выяснило, что причиною были растраты крупныхъ ввѣренныхъ суммъ и мошенничества по документамъ одного изъ мѣстныхъ банковъ. Но молва упряма. Безъ всякихъ данныхъ и доказательствъ твердила она, прозорливая, наобумъ, что все это, можетъ быть, и такъ, но при чемъ то тутъ и покойный Лаврухинъ, и неожиданная его милость къ Симеону Сарай-Бермятову, и попранныя права Васи Мерезова, и любезновѣрная Епистимія.
A въ одинъ грозный для Симеона день, когда онъ хотѣлъ заплатить Епистиміи обѣщанныя ей десять тысячъ рублей, она вдругъ отклонила деньги, говоря, что платить ей не за что, такъ какъ она не сумѣла отстоять Симеона отъ новаго завѣщанія; что молва совершенно права, и оно, дѣйствительно, существуетъ, и она – его хранительница; но пусть Симеонъ Викторовичъ не безпокоится: она ему не злодѣйка, a другъ, и ежели онъ къ ней будетъ хорошъ, то и она къ нему будетъ хороша:
– И владѣйте вы лаврухинскими капиталами спокойно, – ничего то ничегошенько мнѣ отъ васъ не надо, памятуя вашу ласку и питая благодарность къ вашимъ родителямъ.
Тщетно испуганный, уничтоженный, разбитый, Симеонъ пробовалъ торговаться и деньгами выкупить себѣ свободу отъ проклятаго документа. Епистимія только обиженно поджимала губы, да отемняла грустью непонятаго благородства свои прекрасные синіе глаза.
Много съ тѣхъ поръ имѣли они такихъ свиданій – и каждое изъ нихъ доводило Симеона до бѣлаго каленія и очень тѣшило ее, мстительную, a еще болѣе практическую – не спѣша, систематически проводящую давно задуманный, трудный, ей одной извѣстный планъ.
Онъ не совсѣмъ вызрѣлъ въ событіяхъ, но – нечего дѣлать, приходится съ нимъ спѣшить. Сегодня она видѣла Симеона въ состояніи такой взвинченности, когда дальше нельзя: лопнетъ слишкомъ натянутая струна, и пошла къ дьяволу вся музыка… Онъ не можетъ больше выносить неизвѣстности… Такъ или иначе, добромъ или худомъ, a надо имъ развязаться…
Уже сегодня договорились было, да, спасибо, Викторъ Викторовичъ застучалъ, помѣшалъ. Все лучше подготовившись то… утро вечера мудренѣе… ночку продумай, складнѣе день заговорить…
Завтра она сама пойдетъ къ Симеону и объявитъ ему свою цѣну, которой онъ такъ добивается… большую цѣну… Охъ, собьетъ же она съ него спѣсь Сарай-Бермятовскую! Дорого станетъ ему съ нею расквитаться. Великъ счетъ ею на немъ накопленъ… Узнаетъ онъ, платя по счету этому, изъ какихъ она большихъ графинь…
Звонокъ.
Это Гришутка вернулся. Экъ его носитъ, полуночника! Вотъ я тебя, пострѣла.
Набрасываетъ платокъ на плечи и идетъ тощая, худая, желтая, изъ темнаго чулана, сквозь разсвѣтныя, солнцемъ розовыя, комнаты отворить племяннику. И, хотя бранныя слова на устахъ ея, но радостною ласкою наполнились – сами синіе, какъ синее утро, – прекрасные глаза.
– Недуренъ соколъ! Ты это гдѣ же бражничалъ до бѣлаго утра?
– Какое – бражничалъ, тетенька. Всю ночь просидѣли на Завалишинской станціи… барышня Аглая Викторовна, Анюта горничная и я… Поѣзда ждали… Между Завалишинымъ и городомъ крушеніе произошло… Ужъ мы ждали, ждали… Съ девяти часовъ вечера, тетенька, до двухъ по-полуночи… Страсть!
Григорій веселъ, счастливъ, возбужденъ.
Епистимія смотритъ на него съ материнскимъ во сторгомъ.
И то, что онъ говорить, радуетъ ее, кажется хорошимъ предназначеніемъ.
– Такъ ты говоришь, – улыбается она, – трое васъ было? Аглая Викторовна, Анюта и ты?
– Аглая Викторовна, Анюта и я… Устали – бѣда… Подвезъ я ихъ на извозчикѣ къ дому, на соборѣ половину четвертаго било… Мнѣ – что, a y Аглаи Викторовны глаза слипаются, a Анюта, какъ пьяная, качается, носомъ клюетъ… Ужъ я ее держалъ, чтобы не свалилась съ пролетки то…
Долго разсказываетъ Гришутка свои приключенія, пока и его не беретъ сонъ и не гонитъ въ свой мезонинчикъ – отдохнуть хоть два-три часа передъ тѣмъ, какъ идти отпирать магазинъ.
Медленно уходитъ и Епистимія въ темный чуланчикъ свой, медленно ложится и медленно засыпаетъ, подъ новый, какую-то особую торжественность пріобрѣтшій къ утру, храпъ Соломониды…
– Аглая Викторовна, Анюта и Гришутка… Это хорошо… это къ добру…
Завтра она пойдетъ къ Симеону и объявитъ… Посмотримъ, Симеонъ Викторычъ, каковъ-то ты окажешься предо мною большой баринъ, даромъ что я не изъ большихъ графинь… Охъ, сколько еще труднаго! сколько еще грѣшнаго! A все ради тебя, Гришутка милый, глупый! все изъ за тебя!..
XI
Утромъ рано прибѣжала отъ Сарай-Бермятовыхъ Марѳутка – звать тетеньку Епистимію Сидоровну: баринъ Симеонъ Викторовичъ ее ждетъ.
– Скажите, какой нетерпѣливый сталъ! – усмѣхнулась про себя Епистимія. – Когда влюбленъ былъ, и то этакъ не поторапливалъ!
Накинула сѣрый платокъ свой на голову и пошла, странная по улицѣ въ сіяніи голубого дня, будто не во время вылетѣвшій нетопырь.
Симеонъ, замѣтивъ изъ окна ее во дворѣ, вышелъ къ ней, черезъ кухню, на заднее крыльцо. Измятое, шафранное лицо и мутный блескъ въ усталыхъ глазахъ ясно сказали Епистиміи, что въ истекшую ночь Симеонъ спалъ не больше ея и думалъ не меньше.
– Подожди нѣсколько минутъ здѣсь или y барышень, – угрюмо сказалъ онъ, дергая щекою, – я уже опять занятъ… y меня сидитъ архитекторъ… планъ привезъ перестройки дома… ни минуты покоя!..
– Хорошо-съ, я подожду, мнѣ торопиться некуда.
– Только не по вчерашнему! – пригрозилъ, уходя, съ порога Симеонъ.
Епистимія усмѣхнулась.
– Вчерась ужъ больно вы грозны были, – ласковымъ смѣшкомъ послала она вслѣдъ.
Онъ обернулся и еще разъ пригрозилъ ей поднятымъ пальцемъ, съ недобрымъ выраженіемъ лица, точно предупредилъ:
– Ты молъ эти шутки оставь. Фамильярной канители тянуть съ тобою я больше не намѣренъ. Дѣло – такъ дѣло. Разъ, два, три – клади его на столъ…
– Смѣлющая же вы, сударыня Епистимія Сидоровна, – льстиво заговорила съ нею отъ плиты краснолицая, съ пьяными, лживыми глазами, толстуха-кухарка. – Свободно такъ разговариваете! Мы на него, аспида, и взглянуть то боимся.
– A тебѣ бы, дѣвушка, – сурово оборвала Епистимія, – такъ о господинѣ своемъ не выражаться. Каковъ ни есть, a – нанялась, продалась. Жалованье получаешь. Сойди съ мѣста, – тогда и ругай, сколько хочешь. A покуда на мѣстѣ, онъ тебѣ не аспидъ, a баринъ: аспиды хлѣбомъ не кормятъ и жалованья не даютъ…
– Да, сударыня ты моя, развѣ я съ чѣмъ дурнымъ… – залепетала было сконфуженная кухарка. Но Епистимія прошла уже мимо, ворча лишь такъ, чтобы она слышала:
– То-то – ни съ чѣмъ дурнымъ… Распустились вы всѣ… Революціонерки… Забастовщицы… Хозяйки настоящей въ домѣ нѣтъ… подтянуть некому…
Барышень она застала въ комнатѣ Зои, которая сегодня "проспала гимназію" и потому рѣшила, что вставать и одѣваться до завтрака не стоитъ.
– Третій разъ на этой недѣлѣ, Зоя! – упрекала ее, сидя на постели, въ ногахъ, красивая, съ утра одѣтая, свѣжая, бодрая, спокойная Аглая.
– Наплевать! – равнодушно отвѣчала Зоя, лежа, подобно сфинксу, на локтяхъ и животѣ и скользя лѣнивыми глазами по книгѣ, перпендикулярно воткнутой между двухъ смятыхъ подушекъ, a ртомъ чавкая булку съ масломъ, въ прихлебку съ кофе, который наливала изъ стакана на блюдце и подносила къ губамъ барышни смѣющаяся горничная Анюта, хорошенькая, стройная, съ чистымъ и смышленнымъ ярославскимъ личикомъ, блондинка. – Корми меня, столпъ царства моего!
– Какъ тебѣ не противно, право? – замѣтила Аглая. – Такая неопрятная привычка… Вонъ, смотри: подушку кофе облила… крошки сыпятся…
– Это не я, – Анютка.
– Да, какъ же! – засмѣялась Анюта, – во всемъ Анютка виновата! Сами Анютку головой подъ локоть толкнули…
– Молчи, столпъ царства! Вѣдь знаешь: рѣшено однажды навсегда, что я никогда не бываю виновата, и всегда передъ всѣми права… А! наша собственная химія, мадмуазель Епистимія! – привѣтствовала она вошедшую, посылая ей рукою воздушный поцѣлуй.
Когда женщины поздоровались и усѣлись, разговоръ y нихъ пошелъ о плачевномъ событіи вчерашняго вечера – о томъ, какъ Зоя едва не погубила новаго платья, обливъ его какао, a Епистимія Сидоровна спасла его, пустивъ въ ходъ какой-то особенный, ей одной извѣстный, выводной составъ… Вынули изъ гардероба платье. Пятно, хотя и на бѣломъ шелку, даже днемъ было едва замѣтно желтоватыми краями. Но Аглая и Анюта утверждали, что платье, все равно, недолговѣчно – матерія должна провалиться отъ выводной кислоты. A Епистимія защищала:
– Никогда не провалится, барышни: кабы въ моемъ составѣ была жавелева кислота, тогда, въ томъ не спорю, обязательно должна матерія провалиться, но я жавелевой кислоты не употребляю ни вотъ настолько. Потому что, скажу вамъ, милыя барышни, ядовитыхъ кислотъ на свѣтѣ немного, но, по домашнему нашему обиходу, всѣхъ кислотъ кислѣе жавелева кислота…
Зоя захохотала и возразила, тряся непричесанною, въ путаницѣ бѣлокурыхъ волосъ, головою:
– Врешь, Епистимія Сидоровна. По домашнему нашему обиходу, всѣхъ кислотъ кислѣе любезный братецъ мой – Симеонъ Викторовичъ.
Отъ рѣзкаго ея движенія книга упала на полъ. Аглая нагнулась и подняла.
– Havelock Ellis… L'Inversion sexuelle… – недовольно прочитала она заглавіе. – Это что еще? Откуда промыслила?
– Васюковъ принесъ… Хвалилъ, будто анекдотовъ много… Да вретъ: все давно знакомое… Новаго не нашла ничего.
– Ахъ, Зоя, Зоя!
– Что, Аглая, Аглая?
– То, что забиваешь ты себѣ голову пустяками…
– Хороши пустяки! – захохотала Зоя: если это тебѣ пустяки… Впрочемъ, лучше обратимся къ Епистиміи: она тебѣ про пустяки анекдотъ разскажетъ… "Не гляди, душенька, это пустяки!" – пропищала она, копируя кого-то изъ анекдота.
– Нѣтъ, ужъ уволь.
– Что вы, барышня Зоя! – запротестовала и Епистимія, съ тѣнью бураго румянца на зеленыхъ впалыхъ щекахъ своихъ: она не любила, чтобы ее обличали въ темномъ и грѣшномъ при Аглаѣ. – Нашли разсказчицу! Что и знала – шалила смолоду, – теперь, слава Богу, забыла.
– Ладно! Это ты предъ нами почему-то въ скромность играешь, a небось, когда съ Модестомъ и Ванькою-чурбаномъ, другія пѣсни поешь… Ну, a ты, столпъ царства, что головою раскачался? – повернулась она къ Анютѣ.
Та серьезно сказала:
– Да удивительно мнѣ на васъ, барышня: откуда въ васъ столько озорства берется? Все бы вамъ озоровать, все бы озоровать.
Зоя чуть сконфузилась, притворно зѣвнула и сказала, потягиваясь въ подушкахъ:
– Ну, хорошо, будьте вы трижды прокляты, цѣломудренныя лицемѣрки, – отказываюсь отъ анекдота!.. A слѣдовало-бы, – хотя бы затѣмъ, чтобы научить тебя, Аглая, выражаться точнѣе.
– Да, какъ ни назови, – зачѣмъ, ну, зачѣмъ тебѣ все это?
– Чтобы сны интересные видѣть, – захохотала Зоя, но, видя, что лицо сестры приняло выраженіе серьезнаго недовольства, перестала ее дразнить и только возразила:
– Да вѣдь ты ничего этого не читала?
– И не буду.
– Ну, и честь тебѣ, и слава, цѣломудренная весталка, но – какъ же ты, не читая, можешь судить?..
И обратилась къ неодобрительно выжидавшей Епистиміи:
– Ну-съ, Епистимія химія! Съ нашею домашнею оберъ-кислотою y тебя, говорятъ, вчера была пальба?
Епистимія притворно улыбнулась и сказала, полуотвѣчая:
– А! Воинъ! Это ужъ грѣхъ будетъ про него другое слово сказать, что воинъ галицкій.
Зоя прервала ее, внимательно себя разглядывая:
– Анютка! Смотри, какія y меня бѣлыя руки… наливныя, какъ… какъ ливерная колбаса!
– Сравнили! – усмѣхнулась горничная.
– Право! У Аглаи гораздо смуглѣе… Да-съ! вотъ это кожа! атласъ! бѣлорозовая заря! Вы, сударыня моя, госпожа старшая сестрица, красавица славной семьи нашей, можете, по мнѣніе глупыхъ мужчинъ, даже съ тремя богинями спорить на горѣ въ вечерній часъ. Но – кожѣ такой – это дудочки! y васъ не бывать… a ни-ни! Столпъ негодный! ты опять свои бѣлые зубы скалишь?
– Вотъ какъ пригрѣетъ солнышко, да побѣгутъ по атласу то вашему веснушки, – выговорила она, сквозь фыркающій смѣхъ.
– Очень испугалась! A парфюмерные магазины на что?
– Въ прошломъ годѣ – мылись, мылись, терлись, терлись, a ничего не помогло: проходили лѣто, какъ кукушка рябая, только даромъ деньги извели. Видно, лицо то не платье, a веснушки – не какао! Не возьметъ и жавелева кислота.
– Молчи! не каркай!.. Но, возвращаясь къ кислотамъ: хоть бы ты, Епистимія Сидоровна, нашему Симеонтію невѣсту нашла. Авось, попадетъ подъ башмакъ – сколько нибудь утихнетъ.
Епистимія принужденно улыбнулась.
– Выдумали сваху. Куда мнѣ господскіе браки строить. Мнѣ, вонъ, Гришу своего, племянника, женить пора, и то не прилажусь, съ которой стороны взяться за дѣло.
Зоя, рѣшивъ вставать, сѣла на кровати, ловя голыми ногами туфли на коврѣ.
– Сватай мою Анютку, – сказала она, держа въ зубахъ кончикъ белокурой косы своей и шаря рукою по постели выпавшія ночью шпильки. – Выдадимъ хоть сейчасъ. Она на него всѣ глаза проглядѣла.
Дѣвушка вспыхнула сердитымъ румянцемъ.
– Ошибаетесь, барышня Зоя. Совсѣмъ не мой идеалъ.
– Анюта – не той партіи, – улыбнулась Аглая.
Зоя, зѣвая и переваливаясь съ ноги на ногу, направилась къ умывальнику.
– Виновата, – говорила она. Перепутала. Гриша Скорлупкинъ – Матвѣя протеже, a Анютинъ предметъ числится по полку брата Виктора. Влюблена въ Илюшу? Признавайся!
– Пошли конфузить!
– Сама вдвоемъ васъ застала, голубушка ты моя!
Анюта вызывающе дернула плечомъ.
– По вашему, господскому, если простая дѣвушка съ молодымъ человѣкомъ сидитъ, такъ ужъ имъ, кромѣ пустяковъ, и подумать не о чемъ?
– Поди, брошюрами тебя просвѣщаетъ Илюша? – мягко улыбнулась Аглая.
Горничная возразила съ тѣмъ же вызовомъ:
– A хоть бы и брошюрами? Кому нынче не хочется образовать себя? Пора понимать свои права.
Зоя, нажимая педаль умывальника, говорила:
– Счастливыя прежде барышни были. Имѣли горничныхъ – о женихахъ пошептаться, о подругахъ посплетничать, о снахъ посовѣтоваться, на счетъ мужскихъ усовъ поспорить, надъ оракуломъ похохотать… Увы! все это осталось въ старыхъ романахъ, a теперь встрѣчается только въ стилизованныхъ повѣстяхъ…
– Чѣмъ я вамъ не угодила? – улыбнулась Анюта.
– Во первыхъ тѣмъ, что ты не горничная, a товарищъ Анюта. Во вторыхъ, тѣмъ, что въ этомъ умывальникѣ нѣтъ ни капли воды.
Анюта, покраснѣвъ, ахнула своей оплошности, но, заглянувъ въ резервуаръ, разсердилась:
– Полнехонекъ! A вы опять въ трубу апельсинныхъ корокъ насовали, и машинка не дѣйствуетъ, – полчаса ее чистить прутомъ надо… Перейдите ужъ въ комнату къ барышнѣ Аглаѣ: тамъ помоетесь…
– Не гнѣвайся, всеобщая, прямая, равная, тайная… Скажи: ты рѣшительно никакъ не можешь обойтись безъ націонализаціи земли?
– Да, ступайте же вы! – почти прикрикнула Анюта. – Что это, право? До полдня, что ли, будемъ ворошиться? Мнѣ еще семь комнатъ убрать надо. Вы думаете: Симеонъ Викторовичъ съ однѣхъ васъ взыскиваетъ?
Зоя сдѣлала безобразную гримасу, высунутымъ языкомъ подразнила отсутствующаго Симеона и, выразительно воскликнувъ:
– У! Жавелева кислота! – сопровождаемая Анютою, исчезла за дверью.
Епистимія Сидоровна смотрѣла на все это съ видимымъ неодобреніемъ и, когда дверь за Зоей плотно закрылась, придвинула стулъ свой ближе къ Аглаѣ и, понизивъ голосъ, спросила:
– Что это, Аглаечка, какъ много Зоинька позволяетъ себѣ на счетъ Симеона Викторовича? Нехорошо такъ то – при горничной. Каковъ ни есть, все старшій брать и дому хозяинъ.
Аглая вздохнула, съ грустью на прекрасномъ лицѣ, досадливо сдвинувъ соболиныя брови надъ яркими, темными глазами.
– Утомилъ онъ насъ, Епистимія Сидоровна. Ужасъ, до чего надоѣлъ. Мнѣ то легко. Мой характеръ спокойный, y меня сердце смѣхомъ расходится. A Зойка – ракета.
Епистимія закачала головою и продолжала:
– Соръ то въ избѣ бы оставлять, голубушка, на улицу не выносить.
Аглая прервала ее.
– Да ужъ слишкомъ много накопилось его, Епистимія Сидоровна. Въ самомъ дѣлѣ, того и жди, что y Симеона съ братьями дѣло до кулаковъ дойдетъ.
Епистимія зорко взглянула ей въ глаза.
– Ужели такъ остро подступило? – спросила она, не скрывая въ звукѣ голоса особеннаго, расчетливаго любопытства.
Аглая, подтверждая, кивнула подбородкомъ
– Особенно съ Викторомъ, – сказала она. – Съ Модестомъ Симеонъ какъ то все-таки осторожнѣе. A Мотя – Божій человѣкъ.
– Его обидѣть – это ужъ царемъ Иродомъ надо быть! – согласилась Епистимія.
– Да онъ и не понимаетъ, когда его обижаютъ! – вздохнула Аглая.
Прошло молчаніе, во время котораго только плескала вода за стѣною, выскакивали задушенными звуками взвизги и смѣхъ Зои и глухіе неразборчивые отвѣты недовольной Анюты… Епистимія заговорила, будто надумалась – каждымъ словомъ, какъ носкомъ башмака, передъ собою почву пробуя, съ кочки на кочку по болоту ступая.