banner banner banner
Крещатик № 94 (2021)
Крещатик № 94 (2021)
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Крещатик № 94 (2021)

скачать книгу бесплатно

– На какой?

– Запах улицы изменился от вашей железной поступи?

– Я не принюхивался. Ты у Мельника спроси, он специалист по психическим девиациям толпы.

– Спрошу, конечно, при случае. Но если честно, не люблю я его. Смотрит на тебя как на лабораторную крысу.

– Это как?

– Равнодушно, – и прервав возможные возражения друга, Ленц насмешливо потребовал ответа на ранее поставленный вопрос, – ты всё-таки не ответил на вопрос о липком запахе улицы.

– Дерьмом не пахло, не помню, факелы чадили.

– Ну ты молекула, Володя. Не разнюхать самого главного. Страх обывателя. Это даже круче, чем обожание толпы. Вот за этим, наверное, и попёрлись Сикорский и Мельник на этот карнавал.

– За чем – за этим? Дерьмо прохожих нюхать?

– Да.

– Кстати, по поводу трепещущей толпы ты не обольщайся, – насмешливо заметил Лутковский. – Я выходил из строя по нужде. А после шагал рядом с шествием, и честно говоря, никакого страха обывателя не увидел. Несколько ёбнутых, всё остальное привычный, любопытный Майдан. Или равнодушные.

– Да не равнодушные они, Володя, – обрушился на Лутковского Ленц. – Разве ты сам не почувствовал? Интуитивно ведь почувствовал их страх. Понятно, что люди не бегали по улице и не орали в ужасе, не прятались за углами или под юбками своих жён-торговок. Потому что страх – это не трусость. Страх – это переживание, трусость – поведение. Страшно и герою, и трусу. Страх объединяет всех против всех. Вот этими сакральными токами ты и проникся, – Ленц, взволнованно достал и закурил сигарету, после чего продолжил. – Всё, конечно, здесь переплетено инстинктами, но страх в этой путанице – самое молчаливое, потайное, шестое чувство, о котором сам человек может даже и не догадываться. Ты это всё интуитивно ощутил, Володя, и пришёл к определённым выводам. Отсюда твоя искренность речёвок. Но тут, кстати, под лозунгами, маршировала не твоя индивидуальность, а общее, коллективное бессознательное, первобытное, идущее в ногу вместе со всеми. Стая. Опустившись до животного уровня, ты, Сикорский и те, кто шагал с вами рядом, стали одним пугающим целым. Вот тогда вы, как всякое хищное существо, уловили это напряжённое молчание тех, кто вас ненавидит, боится.

– Куда тебя понесло, Марк? – перебил друга Лутковский. – Инстинкты, физиология, это всё так заезжено доморощенными пьяными философами типа тебя. Психология толпы – Лебон, Юнг, Фрейд и прочая терминология. Кстати, – усмехнулся Владимир, – моя юная родственница рассказала мне, что одна из её подруг живёт на Крещатике. Окна квартиры выходят ровно на улицу. Так вот, каждый раз, когда там происходит очередная факельная иллюминация, они с друзьями и подругами заводят специально купленный граммофон с пластинками кабаре Веймарской республики, одеваются в платье того времени и безобразно кутят, цитируя поэзию немецких декадентов. Вот тебе отличная, хотя и банальная иллюстрация к твоим понятиям о страхе.

– Конечно, банальная. Как всякая неосмысленная природа. И поддавшись этой природе, всякая индивидуальность растворяется в общем настроении. Твоя богемная молодёжь не оригинальна в своём «пире во время чумы». И именно отсюда твой восторг во время шествия, который ты объяснить не можешь. Те, кто с тобой рядом шли, не исключая Сикорского, тоже шли за переживаниями. Они знали, что их боятся прохожие. Боятся и камуфлируют свой страх под уважение, равнодушие или пьяный декадентский разгул. Вот ты, когда только шёл на марш, ощущал мандраж?

– Ну да, было не по себе.

– Вот и Сикорскому, небось, тоже не по себе было. Может, он и взял тебя с собой именно поэтому…

– Нет, – перебил Ленца Владимир, – у него там были знакомые, тёмные связи какие-то. И мы маршировали в самом активе, не как приблуды, а с факелами в руках.

– После бухали?

– Да.

– Класс.

– Ничего хорошего. Мельник свалил еще на марше, а Сикорский молча нажрался до блевоты. Так что пофилософствовать на тему не пришлось.

– Как это молча? Хоть какие-то комментарии были?

– Наверное. Помню, мы тогда включили телевизор, а там новости, в том числе и о нашем походе. Огни, знамёна, речёвки. И глядя на это всё, я вдруг понял, что и мне и ему стыдно друг перед другом. Непонятно почему, но стыдно. Сикорский вырубил трансляцию и пробормотал что-то типа – телевидение – это стойло для скота, а история человечества – это спор с примерами между Богом и дьяволом.

– Это такое, третьесортная повторяемая теософия для тех, кому сказать нечего, – махнул рукою Ленц.

– И я так считаю.

Разговаривая таким образом, друзья скоро прибыли на Майдан Независимости и подошли к зданию почтамта.

Под колоннами, у центрального входа главного почтового отделения страны, где Лутковский и Ленц договорились встретиться с Сикорским, было, как всегда, людно. Это было известное место для встреч. Здесь назначали свидания влюблённые пары, «забивали стрелки» деловые люди, аферисты, договаривались о встречах друзья, собутыльники, туристы и прочее пёстрое население столицы. В последнее время это пространство стали заполнять люди с радикальными политическими взглядами. Под колоннами, на которых революционный Майдан оставил надписи о своей победе, теперь нередко располагались психически неустойчивые пропагандисты, нечленораздельно агитировавшие прохожих следовать за ними, к новым, вернее, окончательным победам. Впрочем, люди, не обращая на них внимания, спешили по своим делам. Огибая лотки с сувенирно-патриотической продукцией, они растворялись в вечной галдящей толпе центральной площади Киева.

Группа весело гомонящих детей в сопровождении строгих взрослых строилась в колонны по двое и, держась за руки, взволнованно заходила вовнутрь помещения почтамта. Один из мальчиков оступился и упал, при этом нечаянно зацепив девочку, шедшую рядом с ним. Девочка вскрикнула, немного подалась вперёд, но устояла на ногах. На этот шум оглянулась одна из воспитательниц. Она скоро подошла к упавшему малышу, подняла его, отряхнула и строго приказала не хныкать перед девочками. Мальчик и не думал хныкать, но от слов взрослого человека отчего-то смутился. Неожиданно из уходящего строя детей выбежала та самая девочка и с каким-то испугом заявила, что мальчик нарочно толкнул её. Мальчишка удивлённо посмотрел на голубоглазую в белоснежных бантиках ябеду, дёрнул рукой и, освободившись от хватки воспитательницы, упрямо остановился. Та приказала всем стоять и что-то проговорила малышу, причём по доносящимся невнятным отголоскам в её голосе явно звучали просительные интонации. Детский строй при этом, несмотря на приказ не расходиться, потерял чёткую линию и растёкся по воле детей в бесформенное столпотворение. Мальчик оказался в центре внимания своих одногруппников. Неожиданно сначала один, затем несколько детей начали обвинять мальчишку. Вскоре эти дети возбуждённым хором поведали курирующим их взрослым, что видели, как мальчик специально толкнул девочку. Обвиняемый малыш был поражён этой несправедливой атакой. Он серьёзно насупился и заложил руки в карманы. Было видно, что дети настолько увлеклись этой ложью, что уже искренне верили себе и друг другу. Дети подошли ближе к испуганному мальчишке, и тут он не выдержал. Он попятился, как-то болезненно скривился, взглядом нашёл воспитательницу, и тут же протянул к ней руки, интуитивно прося защиты. Женщина взяла ребёнка за руки и обратилась к одному из детей:

– Коля, как ты мог видеть, что произошло, если ты шёл впереди строя? – спросила она.

– Видел, видел – убеждённо подтвердил Коля. – Он толкнул.

– Ну хорошо. Ещё поговорим об этом, – сказала воспитательница и повела детей за собой.

Лутковский довольно прищурился и прокомментировал увиденное:

– В общем, получилось трогательно. Но я ждал большего.

– Ты о чём?

– Об инстинктах.

– Обычная история, – пожал плечами Ленц. – Ложь – это главное открытие детства.

– Я думал, любовь, – усмехнулся Лутковский.

– Я бы сейчас выпил, да место людное.

– Не ной, вон Сикорский идёт.

15

Друзья взяли бутылку текилы, апельсиновый сок и лимон. Феликс предложил было ограничиться легким вином, намекая на безоблачное состояние Ленца и Лутковского, однако те легкомысленно отмахнулись от этого предложения. С тем и двинулись по направлению к памятному пустырю.

Шагая к месту, Лутковский внимательно рассматривал обгоревшее здание дома Профсоюзов. Когда-то здесь был штаб революции со своей суетой и неразберихой. Сейчас мёртвые стены здания завесили грозными плакатами, возвещающими о победе народа над тиранией. Ржавые цепи разрывали мускулистые руки. Со стороны звенья оков скорее напоминали разорванные кольца недорогой полукопчёной колбасы. Это развеселило Лутковского. Владимир хотел рассказать друзьям о своем наблюдении и даже улыбнулся в предчувствии остроумных комментариев, но что-то неприятно задело его и он, с досадой махнув рукой, продолжил путь молча.

Дойдя до локации, с неудовольствием обнаружили, что периметр пустыря обнесли забором, готовясь к чему-то строительному. Войдя на территорию, друзья взволнованно огляделись. Всё было не так, по-другому, иначе. Не успев открыть бутылку, они заметили, как к ним приближается крепкий усатый мужчина в синей форменной куртке. Он подошёл вплотную к друзьям и, доложив им, что он здесь работает охранником, задал конкретный вопрос.

– Нет, мы не ссать, – ответил мужчине Сикорский.

– И не срать, – развеял опасения усатого стража Ленц. Но, не удовлетворившись этими краткими и исчерпывающими ответами, охранник начал подробно рассказывать об охраняемой им территории и строгом указании начальства насчёт посторонних лиц. На сей раз вместо ответа он получил купюру в пятьдесят гривен и, рассматривая её на свет, удалился к себе в вагончик.

– Так вот, идея противостояния большинству, которое объявляется серым, оборачивается дисциплиной, – продолжил прерванный разговор Сикорский. – Ничто так не дисциплинирует, как борьба за свободу. Парадокс – во имя свободы люди с готовностью строятся в шеренги и позволяют собой командовать подорванным на идее психопатам в камуфляже, при этом именно эти шествия объявляются триумфом воли свободной личности.

– Ты имеешь в виду местных нациков? – спросил Лутковский. Не дождавшись ответа, продолжил. – Ты знаешь, я всегда их считал, да и сейчас считаю одной из группировок неформалов. Чем-то вроде панков, готов, эмо. Заметь, у них есть своя музыка, своя литература, своя форма одежды, своя обязательная модель поведения. И чем они, по-твоему, хуже вонючих хиппи? Те, кстати, как те, так и эти – политизированы до припадков. Лепечут что-то о своей свободе.

– Именно! О своей свободе. Вернее, о своём представлении свободы. О свободе одного человека над другим. На мотивацию других людей им, естественно, плевать. Впрочем, как и всем. Бунтари. – Сикорский рассмеялся. – Бунты 60-х – убогое восстание клоунов в декорациях обанкротившегося уличного балагана. Дефиле на помойке. Только они давно не лепечут свои лозунги. Поколение 60-х сегодня обрело полноту власти. Теперь привычный старческий маразм политиканов наложился на галлюциногенные воззрения эпохи воинствующих пацифистов, которые некогда решили осчастливить мир беспорядочной еблей, кислотой и ромашками в сальных патлах. А что? Демократия, защита меньшинств – отличная идеология для ковровых бомбардировок. Кстати, вы заметили, друзья, что сейчас все войны миротворческие, гуманитарные операции, так сказать, по принуждению к миру, – Сикорский отошёл на несколько метров от компании, расстегнул ширинку и начал поливать стену забора, продолжая рассуждать при этом. – Хиппи, мать их, эти миротворцы вшивые, давно наверху и успешно трюхают тех, кто под ними. Ты просто не замечаешь этого. То, что они переоделись в солидные костюмы, не означает, что они отказались от своих идей. Копни любую биографию европейского политика, и ты увидишь, что я прав.

– А копни любую биографию нашего представителя истеблишмента, – смеющийся Ленц жестом закавычил последнее определение, – и ты увидишь фарцовщика.

– Причём перепродающего пластинки «Дорз» или «Битлз», – поддержал тему Лутковский.

– Совершенно верно, – согласился Сикорский и разлил текилу по стаканчикам. – Революция – вполне коммерческий продукт. Всё на продажу – перманентная революция Троцкого и культурная революция Мао оформляется в коммерчески успешную революцию № 9 Леннона. Я, когда в Китае был, – неожиданно переменил тему Сикорский, – зашёл в их национальный музей. Зал Мао. Туристов тьма. Фотографируются под портретами и красными знамёнами. На лицах щирые улыбки. Тут же отправляют фотографии на свои вонючие странички в социальных сетях. Считают лайки.

– Ну и что? Я в Освенциме такое видел, – сказал Ленц.

– Вот именно, что в этом нет ничего удивительного, – отчего-то обрадовано сказал Сикорский. – Простое любопытство. Люди хотят всё увидеть своими глазами – и «танцы верности» председателю Мао, и газовые камеры нацистов. А увиденное зафиксировать. Потому что это зрелище. Чем масштабней зрелище, тем больше людей стекается к нему, и в этом рефлекторном порыве люди незаидеологизированы. Идеология накрывает позже, когда любопытные становятся непосредственными участниками событий. Приходят посмотреть на событие своими глазами и втягиваются в пространство происходящего.

– Революция как арт-пространство. Я как-то писал об этом, – перебил друга Лутковский.

– И что? – спросил Сикорский.

– Почти никто не заметил. Даже срача в комментах не было.

– А твои выводы? – спросил Ленц.

– Мои выводы сомнительны. Как и всякие выводы. А вообще я писал тогда про сцену как главный центр революций. О том, что без сцены невозможен удачный протест. И, собственно, неважно, кто на ней стоит – фанатик, мошенник, придурок или рок-звезда. Важно, что сцена под объективами мира. А это, согласитесь, заводит толпу.

– Толпа – это некорректный термин в данном контексте, – заявил Сикорский. – Толпа бывает неуправляемой, но здесь, под сценой, она мутирует в революционную массу, которой можно спокойно дирижировать.

– При наличии дирижерского таланта, – вставил Ленц

– Совершенно верно, – подтвердил Сикорский, кивнул головой и продолжил. – Кто под сценой? – люди. В сущности, они не слышат тех, кто на сцене, это не важно, так как они слушают друг друга. Именно эта возможность – быть наконец услышанным, и притягивает на подобные события публику. Быть впервые услышанным – это так важно для маленького человека. И здесь, в этом винегрете, он впервые в полной мере ощущает себя большим, значимым, частью чего-то великого, эпохального, от которого зависит история, о чём можно будет рассказывать детям и внукам.

16

Не найдя конкретного сюжета для вероятного литературного произведения, друзья посмеялись над возможными вариантами, такими как: солдат приходит с фронта и с упрёком наблюдает, что происходит вокруг. Офицер «Правого сектора» секирными доводами убеждает отца-ватника вступить в добровольческий батальон. Батя вступает и вскоре становится комбатом с позывным «Батька», сменив на этом посту погибшего сына. «Или вот, – предложил Лутковский, – приключения беженцев из Донецка в Киеве».

– У нас беженцев нет. Согласно официальному определению, они «переселенцы», – заметил Марк.

– Да, это тема, с беженцами, – весомо сказал Феликс. – Может получиться ситуативный бестселлер. Донецкая ментальность в нашей действительности. Но нам этого не писать, мы, к счастью, не беженцы.

– У меня есть знакомые беженцы, – заявил Лутковский. – Живут в нашем доме. Нормальные люди. Я почитываю блог одной из девочек.

– И как? – спросил Сикорский.

– Патриотизм зашкаливает. Но, по-моему, мечтает съехать в Канаду.

– Не съехать, а съебаться, – угрюмо уточнил Ленц, присев на корточки и облокотившись спиной об забор. – Тут у нас в Киеве их, конечно, «по-королевски» приняло местное бычьё. С размахом. Как людей второго сорта. От этого приёма и патриотизм у многих.

– Думаешь, показной, маскировка? – спросил Лутковский.

– Нормальная реакция загнанного существа. Мимикрия, – ответил Ленц.

– Ну, ты совсем о людях как о животных, Марк, – возмутился Лутковский. – По-твоему, все следуют животному инстинкту, и чувство патриотизма не присуще никому.

– А я и патриотизм считаю животным инстинктом, – ответил Ленц.

– Да ну тебя. Напился уже как зюзя, – с досадой сказал Лутковский.

– Для социологии нужна выборка побольше чем два-три человека, – заметил Ленц, – а у нас знакомых беженцев по пальцам одной ноги посчитать можно. Критическое меньшинство.

– Почему ноги? – пожал плечами Сикорский, – ах да, беженцы, бегут. Убогое сравнение, – Сикорский закурил. – Но ты не прав, Марк, относительно меньшинства. Сейчас меньшинство – это мощная политическая сила. Вернее, инструмент. Всё просто – для эффективного управления большинством следует выделить из него меньшинство, любое, на выбор – сексуальное, религиозное, национальное – и начать агрессивно защищать их права, навязывая всем прочим их идеологию. Агрессия порождает агрессию. Меньшинство перестают брезгливо не замечать, и люди начинают в раздражённой злобе их ненавидеть, сначала про себя, после объединяться в группы, движение. И вот тогда, на этих эмоциях можно решать геополитические или внутренние вопросы социума.

– Ну, наше меньшинство, я имею в виду беженцев, точно защищать не станут, – усмехнулся Лутковский. – Во всяком случае, в обозримом будущем.

– Обозримое будущее не простирается дальше пяти минут, – наставительно сказал Феликс. – Пора бы это знать. Но если пройтись по логической цепочке, то вырисовывается следующая картина. А именно – вслед за революционером появляется контрреволюционер. Это мы уже видели. Далее, от того и от другого отпочковываются десятки, сотни малоумных ублюдков, знающих, как обществу, народу жить дальше. Их борьба за существование неизбежно повернёт революцию к эволюции. Выживет не сильнейший, но приспособившийся. Так было всегда. Так что, цветы и плюшевые медвежата на могилы погибших.

– И при чём тут беженцы? – спросил Лутковский.

– Как это при чём? – удивился Сикорский. – Пострадавшая сторона, перед которой метрополия должна испытывать глубокое чувство вины.

– Судя по репортажам самих беженцев из поликлиник и прочих присутственных мест, пока что именно их призывают к этому чувству, – усмехнулся Лутковский.

– А помните, во время первого Майдана была такая листовка: «Не мочись в подъезде, ты ведь не донецкий», – спросил друзей Сикорский.

– Я помню, – ответил Ленц.

– А у меня такая есть, – сказал Лутковский. – В своем парадном сорвал.

– Ух ты, какой запасливый у нас, – усмехнулся Сикорский.

– Сам-то как консервами холодильник законопатил в четырнадцатом году, забыл? – возмутился Владимир.

– Я это делал из гастрономической жадности, – рассмеялся Феликс.

– Я тогда серьёзно всё воспринимал, – отозвался Ленц.

– А сейчас? – насмешливо спросил Сикорский.

– Осмысленно, – сыронизировал Лутковский.

– Не знаю, – ответил Ленц.

– Кстати, – Сикорский резко повернулся к Владимиру, – вот тебе темы для писательства. Запиши рассказами про все эти консервы, беженцев, пьянки наши – и будет тебе вполне осмысленный текст.

– Нет, не выйдет, – немного подумав, ответил Владимир. – А вообще всё это однобоко. Если бы беженец писал текст о тыле, у него была бы одна картинка. Если бы националист, у него другая. У сепаров – своя реальность. Все эти группы свято уверены в свой правоте и движимы несомненным категорическим императивом, будь он неладен. Все они точно знают, почему они хорошие, а их оппоненты плохие. У них у всех есть цель, и цель эта, разумеется, благая – сделать мир прекрасным, таким же прекрасным, как как они сами. – Лутковский усмехнулся, – только у нас троих уродов отвлечённые разговоры за забором, которые, скорее всего, непонятны для большинства. Словом, пустая это затея и скучная.

– Ты просто ленишься…

– А ты человека убей, – неожиданно и агрессивно перебил Сикорского Марк, – и скука твоя развеется.

Лутковский и Сикорский переглянулись. Ленц это заметил и, выдержав небольшую нервную паузу, сказал:

– Ну и что задумались? Ничего пояснять не стану.

– Что пояснять, Марк? – растерянно спросил Владимир.

– Плюнь. Он над нами издевается. И шутки у тебя Марк какие-то неловкие стали, – с досадой сказал Сикорский.

– Вот и славно. Пошутили и хватит, – бодро резюмировал этот эпизод Ленц и предложил: – может, идём отсюда? Надоело здесь торчать.