Осиновый человек

Каждый звук чудился здесь не удвоенным – утроенным: плеск воды о борта лодки эхом разносился над озером, а вдали слышались шорохи. Должно быть, робкий олень желал испить воды, а может, и птица суетливо вила гнездо, либо же ёж крался, любопытствуя, между трав, а то и вовсе рыжая лисица следила из кустов за неподвижно застывшим средь тихого лесного озера человеком. Рыбак, казалось, не обращал внимания на звуки: он давно привычен к тому, как дышал, как жил своей жизнью лес, никогда не замирая без движения, но сегодня сердце отчего-то колотилось чаще, больнее обычного. Что-то внутри него предупреждало об опасности, хотя он сам не мог понять, отчего всё вокруг виделось ему странным и жутковатым. Минуты тянулись медленно, а старик ждал, вслушиваясь в дыхание леса.

Он потянул сеть, и она оказалась необычайно тяжёлой. Когда он, наконец, поднял её, вдруг ставшую легче пёрышка, чтобы проверить улов, то заметил ловкое, короткое, стремительное движение в глубине озера. Тут что, вырос громадный сом, какой прежде скрывался от него на илистом дне, прятался под громоздкими корягами, похожими на скрюченные ведьмовские пальцы? Или стайка малых рыбок, каких на глаз так сразу не определишь, единым движением взмахнула плавниками? Поначалу рыбак хотел списать то на игру света или скорее уж теней, но после увидел то, что заставило его замереть в первобытном страхе. В воде зашевелились, как будто наделённые своей волей, пузыри; они медленно поднимались к поверхности, образуя причудливые круги, и становились всё крупнее. Должно быть, и правда вырос сом, мелькнула в голове рыбака логичная мысль, но застывшие пальцы отчего-то лишь крепче сжали сеть.

Старик попятился назад, чуть не потеряв равновесие.

Его руки затряслись, когда он снова посмотрел вниз, но на этот раз вгляделся под чёрную гладь воды: в её черноте проступали очертания чего-то огромного, и оно двигалось медленно, будто знало, что время на его стороне, а ничтожный смертный человек не успеет ничего сделать – ни схватиться за весло и огреть по голове, ни тем более уж добраться до берега, оказавшегося мучительно далёким, как если бы лодчонку вынесло посередь бескрайнего моря.

– Свят, свят… – прошептал старик одними губами. – Изыди, нечистый!

Из воды вынырнуло оно.

Лицо Васы проступало из тьмы озера, словно вырезанное из чёрной скалы и покрытое рябью воды. Его кожа была мокрой, и блестящей, как старый ил, и покрыта тонким слоем слизи, стекающей по щекам; и цветом оно было чем-то средним между серым и зеленовато-чёрным, словно само дно озера решило обернуться плотью.

Глаза его духа были огромными, выпученными и бездонными, как два погруженных в темноту колодца, в чьих недрах ещё скрывалась тухлая, ядовитая вода. Они горели зеленоватым светом, напоминающим болотные огоньки, и внутри этого пламени можно было различить отдельные движения – то ли тени, то ли маленькие существа, ползающие за глазными яблоками, то ли крохотные рыбки, а на глаза, извиваясь, заползали скользкие брови, словно подчиняясь собственной воле.

Нос его, плоский и широкий, больше походил на жабры, чем на что людское. На конце того, что по недоразумению вросло в лицо вместо носа, виднелись мелкие щели, через которые время от времени вырывались пузырьки воздуха, распространяя вокруг затхлый запах гниющей плоти.

А его рот – его рот расползался по лицу столь широко, что, казалось, челюсти могут открыться под любым углом. Губы были мясистыми и потрескавшимися, и на их уголках собиралась мутная вода. Зубы, мелькнувшие вдруг, не походили нисколько на человечьи – то была целая спираль острых, кривых клыков, напоминающих то клешни, то лапки речных раков.

Лицо существа не замирало, уподобляясь человеческому, а двигалось, и всякая его часть чудилась самостоятельной. Щеки то вздувались, то опадали, веки моргали то по очереди, то вместе, не рот даже, а пасть открывалась и закрывалась, и сквозь губы вырывалось глухое бульканье.

Это не лицо, но рыло было воплощением самой сути озера.

Дух поднялся выше, и старик смог рассмотреть его полностью. Тело покрывала чешуя, напоминающей мокрую гальку, а длинные волосы, похожие на водоросли, паклями плелись за ним следом, как извивающиеся угри. Его руки были человеческими, но пальцы заканчивались острыми когтями, могущими разорвать плоть, а между пальцев блестели перепонки.

– Не платишь, старик, – прошипел водяной глубоко и многоголосо, будто в его внутренностях булькало сотни рыб. В воздухе особенно пакостно завоняло застойной тиной, ржавым железом и недельной гнилью, а туман вокруг стал лишь плотнее, словно сам мир решил скрыть эту встречу от чужих глаз.

Старик содрогнулся и попытался ответить, но язык отказывался повиноваться; из пересохшего горла вырвался мучительный хрип.

– Всякая рыба должна быть оплачена и ни одна не должна быть взята сверх меры, а ты жадничаешь, рыбу портишь, – проскрипел водяной. и оскалился, обнажая острые зубы.

– Нет у меня ничего, – сипнул старик. – Нечего дать тебе.

– Отыщешь, что отдать, – плюнул дух водой в лодку. – А иначе… пеняй на себя.

И старик проснулся.

В лачуге было тихо, как и всегда в последние одинокие годы.

***

Утренний туман висел над озером тоскливым саваном, пронизанный бледными лучами солнца, которые едва пробивались сквозь плотную пелену. Воздух дышался холодно и сыро, а вода казалась чернее обычного, словно поглощая утро и свет. Рыбак вновь стоял у кромки берега, а его лодка мягко покачивалась на волнах, скрипя. То же озеро, что и во сне; тот же лес, тот же воздух, та же трава. Старик отплыл от берега, и едва лодка встала посреди озера, как потянул оставленную с вечера сеть.

Ветер бегал между ветвей деревьев, стонал, как старый дом, готовый вот-вот рухнуть под тяжестью времени; шуршали листья, слышались порой птичьи щелчки, и тихий свист, напоминающий человечьи голоса, шептал на ухо; и журчали нитки ручьёв, впадая в озеро; и скрёбся кто-то, как царапая по коре деревьев когтями, но звук долетал таким приглушённым, так редко напоминал о себе, что старик решил, что, должно быть, ему чудилось.

Каждое движение давалось с трудом, руки его горели от напряжения, но он продолжал тянуть, не представляя, что может быть спрятано внутри. Сколько рыбы там может быть? Неужто всю озёрную словил?

Сеть поднималась медленно, и по мере того, как она выходила из воды, старик замечал что-то необычное. Вместо серебристых чешуйчатых тел рыбы он различил нечто более мрачное, более крупное. Его руки задрожали, когда он понял, что это была… девушка, совсем юная и мёртвая. Опутанная сетью, с лицом, покрытым озёрной зеленью, с остекленевшими глазами и спутанными волосами, в порванной одежде и с кожей сине-серой и распухшей – это была та, чей облик старик помнил мучительно остро.

Светлые, совершенно непослушные кудри, огромные синие глаза и щербатая улыбка – Настасья уродилась точной копией матери, пошла отнюдь не в отцовскую тёмную породу. Единственное его счастье, единственная его радость – Настасья… Он воспитал её сам, один, помнил с младенчества каждое мгновение; помнил, как любила она бегать у этого самого озера, как собирала камушки, особенно любя плоские и круглые, как пускала ими блинчики по воде, как задорно хохотала, как обставляла неизменно всех мальчишек, а он гордился – сам не понимал, что здесь такого, но всякий раз усмехался невольно в бороду. Её смех, как сейчас ему казалось, вовсе не пугал птиц, а, чистый и звонкий, устремляющийся к кронам сосен, не прогонял птиц, но заставлял их петь; конечно, вскрикивали они скорее в испуге, а после тотчас же срывались с ветвей и улетали прочь, но старик тешил себя этим образом. В такие моменты Настасья чудилась не просто его дочерью, но частью лесного озера, будто бы душой этого укромного места, где они часто бывали вдвоём.

Когда ей исполнилось шесть лет, старик научил её плести сети и стал брать на рыбалку – помогать. Они вместе проводили долгие часы, работая молча – либо же он выдумывал для неё чудные истории о том, какие подводные царства скрываются под непроглядной толщей воды. И Настасья по-детски наивно верила каждому его слову, самым фантастическим выдумкам, и каждый вечер перед сном просила рассказать ещё одну историю о духах воды, которые якобы помогали хорошим людям и карали плохих.

В юности она стала лишь краше, став статной девицей, и волосы её опустились косой до поясницы, а её улыбка могла осветить даже самую мрачную ночь, даже самый беспокойный вечер, когда старик вспоминал то жену, то брата, то мать, оставшихся только голбецы, последние дома ушедших за реку душ.

Но всё изменилось, когда Настасья повстречала Иллю из Баддяина, который приезжал на праздник к дальней родне. Он был красив, умён и обаятелен, и Настасья влюбилась в него, пусть не сразу, но без памяти. Старик замечал, как её взгляд становился мягче, как она начала чаще улыбаться, но замечал и тревогу в её глазах, когда Илля исчезал на несколько недель, а после возвращался, словно ничего не произошло и словно бы не обещал ей быть рядом.

Их любовь продолжалась недолго. Однажды, после очередного свидания, она вернулась домой бледная и встревоженная. Она рассказала отцу, что он её обманул и предал: обесчестил её, а затем бросил, заявив, что никогда не собирался жениться. Старик был вне себя от ярости, но дочь лишь рыдала, закрыв лицо пылающее руками. Её мир рухнул, и она больше не находила радости ни в песнях, ни в озере, которое раньше было её вторым домом.

Спустя несколько месяцев, когда зима уже подходила к концу, она исчезла. Старик искал её всю ночь, зовя её по имени, пока не услышал странный шёпот из озера. Он бросился к воде и увидел её платье, плавающее на поверхности, словно белое привидение. Её тело так и не нашли, хотя он рыскал по всему озеру много дней, опуская сети и моля Васу вернуть Настастью.

Вот только Васа не стал отвечать.

Теперь, стоя в лодке посреди лесного озера, где так любила бывать Настасья, старик снова видел её лицо – молодое, прекрасное, но исполненное такой боли, какую он не смог тогда унять. Его сердце сжималось всякий раз, едва он представлял, как она решилась на этот шаг, как холодные воды озера приняли её в цепкие объятия, став последним убежищем разбитого сердца.

– Папа, – не то прошелестел листьями, не то треснул весенним льдом, не то булькнул лягушкой голос, то ли сорвавшийся с её синих губ, то ли прозвучавший в его голове. – Папенька…

Голос её звучал мягко, но в то же время отдавал льдом, болью и словно бы упрёком, словно бы он виноват, что не спас, не уберёг, не сохранил. Ноги старика не удержали, подкосились, и он опустился на колени в лодке, глядя неотрывно на Настасью, совсем как живую, будто никогда и не утопшую и не покинувшую его.

Он попытался заговорить, но слова застряли в горле. Всё, что он мог сделать, – это протянуть руку, коснуться её лица, но оно было так далеко, так недостижимо, словно находилось за стеклянной стеной; старик только возмутил воду – и в следующий миг Настасья, уцепившись за сеть, ещё касающуюся озёрной глади, пошла на дно. Он схватил было сети, но те, мокрые, все в водорослях, с впутанными вертлявыми рыбьими телами, резали в кровь ладони, ускользали, и вот Настасья исчезла в толще чёрной воды, оставив после себя только круги.

Губы старика задрожали, плечи затряслись – и он беззвучно зарыдал, как не рыдал на пустой могиле, выкопанной в отдалении от церкви. Батюшка Митрофан жалел Настасью, но ничего не мог сделать: самоубийцам – не место в объятиях священной ограды, им не улыбался Бог, их не ждало райское посмертие – одни адские муки, словно терзаний при жизни мало. Словно бы тем, кто остался, и так боли мало, так надо ещё и ходить на лесную могилу, приютившуюся почти в одиночестве, среди едва различимых захоронений, поросших мхами; и молебна не отслужить.

И тут появился Васа.

Как и во сне, неторопливо он выплыл из самых глубин и замер, не моргая. От его водянистого взгляда стало не по себе, как когда хватала за ногу незримая водоросль; Васа булькнул смехом. Тело его сверкало чешуёй.

– Ждал меня, старик? – пропыхтел многоголосо водяной.

– Васа… – одними губами прошептал старик, пятясь.

– Как погляжу, ты встретился уж с моей гостьей, – проговорил неспешно водяной, указывая скользким пальцем на мокрые отпечатки рук, будто въевшиеся в края лодки. – Настасья…

Старик смолчал, и горьким было это молчание.

– Её душа принадлежит теперь мне, – продолжил дух. – Но я могу вернуть её. Не просто так, – добавил он, едва заметив, как старик поднял голову и как вспыхнули его глаза, – за определённую плату. И вернётся к тебе твоя доченька ненаглядная.

– Чего ты хочешь? – только и просипел старик.

– Принеси мне чужую жизнь, и я верну твою дочь, – сказал водяной. – Кто-то должен занять её место в моём царстве. Всего одна жизнь.

И старик проснулся.

В лачуге было тихо, как и всегда в последние одинокие годы.

***

Луна холодно блестела на поверхности застывшего, как во сне или в ожидании дурного, озера, делая её похожей на огромное серебряное зеркало. Старик медленно грёб к центру озера, где вода была особенно глубокой, непроглядно чёрной, в какую если всмотреться – вдруг приметишь краем глаза то юркий хвост гигантской рыбы, то человечье лицо, нисколько не похоже на твоё собственное, то ещё какую неописуемую гадость, что хочется зажмуриться и никогда не помнить. Так рассказывал ещё батя, так помнил и сам рыбак: сколько он здесь провёл времени, сколько рассказал чудных и всегда беззлобных историй местным духам, прежде никогда не показывавшимся; окромя него, мало кто рисковал появляться здесь. Озеро считалось нечистым: идеально круглое, слишком уж тихое; про него, конечно, слагали дурные легенды, но рыбак знал, как надо дружить с местными, чтобы не огорчать их. Верил, по крайней мере, что знал, и прежде у него получалось…

В лодке напротив сидела Марья.

Их всегда называли Иван-да-Марья.

Старая, как и он, дряхлее гнилой осины, совершенно слепая, полоумноватая, так и не ставшая ни матерью, ни женой, с лицом, исчерченным морщинами, и с взглядом жалобным, как у потерявшегося котёнка, и слепым; он разбудил её посреди ночи, сказал, чтоб шла следом, и та пошла. Она всегда его слушалась, и сейчас, не зная, что её ждало, теребила беспокойно край ночного платья, что-то бормотала себе под нос – не то молитву, не то опять пермяцкое заклинание, не то просто пыталась успокоить себя монотонным гундежом.

Васа требовал всего одну жизнь. Марья – это не самая страшная плата; она уже пожила своё, а Настасье – ещё бы жить, радоваться, детей растить, а потом и внуков… Он даже не увидел внуков. И род прервётся, едва оба они умрут. Ни памяти никакой не останется, ни на могилу никто из родни не придёт, так и будут дряхлеть их последние пристанища, так и будут стираться надписи, так и не положит никто цветов, так и не помянёт добрым словом, не выпьет горькую на поминках – останется только пустой дом, замусорится, запылится, развалится.

Наконец, старик прекратил грести, и лодка остановилась.

Он обнял сестру за плечи, и та вздрогнула от неожиданности; осторожно помог ей встать. Та запротестовала было, залепетала что-то невнятное, что-то суетливое, то ли спрашивая, что он делает, то ли спрашивая, где они оказались, то ли ещё что бессмысленное, и голос её трясся, но руки – руки старика почти не дрожали, когда он толкнул Марью в воду.

Вскрикнув, та ушла под воду. Долго ещё звенел её крик в ушах, долго не успокаивалась озёрная гладь – и захотел старик, одумавшись, проснуться, вот только на этот раз не очнулся в тёплой постели под мирный храп Марьи. Тихо стало, боязно и одиноко. Старик глядел в воду, не двигаясь и не дыша, пока не закружилась голова, а из самой бездны не показался Васа, безмерно довольный, но со злым блеском в глазах, не предвещающим ничего сколько-нибудь хорошего.

– Ай, дурак старый! – пробулькал Васа насмешливо. – Поверил мне, да?

– Но я… я же… я всё выполнил…

– Как ты себе это представляешь, расскажи? Веришь, что нечисть и убийство решат все твои проблемы? Что чудом Настасья твоя вернётся живой, как и прежде, а не зловонным взбухшим утопцем, в какого давным-давно обратилась на дне моего озера и в каком не осталось искры человеческого? – Васа засмеялся, и хохот его бил хвостами миног. – Чего ты ждал, старик? Мёртвые никогда не возвращаются теми, что были прежде, пусть даже пожрут живую душу… но я благодарен за жертву – и отплачу тебе за неё.

Старик не сопротивлялся, когда костлявые руки сестры и илисто-холодные руки дочери потащили его на дно.

3

– Не хвастайся счастьем, – проворчала Елизавета Петровна, и взгляд её был неожиданно не злобно-неприязненным, как то бывало все две прежде, но тоскливым, опасливым даже, – а не то явится будимер да съест счастье твоё, дура.

Анна вздрогнула, но отвечать не стала, проигнорировала: она научилась уже не замечать ни колкости, ни непрошенные советы, ни бесценные рекомендации, ни насмешки, ни ещё какую пакость, какую могла учинить недовольная свекровь. Любая попытка отстоять своё мнение, защитить позиции и тем более поговорить по-людски оборачивалась очередным скандалом, так что стучаться в закрытые двери Анна перестала: не хватало уже сил на это.

Когда она вышла за Юру замуж, то была полна надежд и не ожидала, что так вовсе случится. Елизавета Петровна встретила холодно, без тени улыбки, с гримой на морщинистом лице и процедила сквозь зубы, дескать, зачем ты связал жизнь с этой городской фифой, стоило счастливым молодожёнам приехать в Ягбор; Анна сделала вид, что не услышала, Юра возмутился таким заявлениям и настоятельно порекомендовал матери больше так не выражаться – она перестала.

При нём перестала.

Так что отношения с Елизаветой Петровной у Анны как-то с самого начала не сложились, но историй про сложные отношения со свекровью существовало уже столько, что даже как-то стыдно и неловко добавлять собственную; да и, откровенно признаваясь, Анна понять никак не могла, чем такое заслужила. Разве грубо она себя вела? Да нет же, всегда старалась помочь мужниной матери, всегда относилась с терпеливым уважением, никогда ни в чём не обделила, как бы ни плакалась Елизавета Петровна Юре, едва тот возвращался с вахт выдохнуть и уехать снова, как бы ни поносила саму Анну – так ведь всё было ложью. Разве же была неуважительна? Да нет же, никогда не ругала, не поносила, не оскорбляла, слушала. Разве же отказывала в помощи и бросала одну? Да нет же, вставала посреди ночи, когда Елизавете Петровне делалось дурно, и работала за троих, пыталась поддерживать и начинать разговорах, но ничто не могло смягчить нрав свекрови. Разве же дурно заботилась о пятилетней Настеньке? Да нет же!

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.