скачать книгу бесплатно
– Пойдем ко мне? – прошептала она, когда мы дошли до гаражей.
У меня словно лопнула голова и разорвалась грудная клетка. Я не смог ничего сказать. Аленка тянула меня за собой…
– Ступай осторожно. Дед глуховат, и ложится рано, – Аленка прикрыла калитку, сняла босоножки и шикнула на пса. Тот убрался в будку.
Мы обогнули дом и вошли на терраску со стороны летней кухни. Тихо щелкнул засов изнутри, и Аленка повернулась ко мне…
– Больно было? – я не знал, как загладить то, что произошло.
Аленка мило дернула плечами и неуверенно улыбнулась, уткнувшись мне в грудь. За стеклами занимался рассвет. Я целовал ее, как только мог. Мне хотелось забрать ее боль себе. Я целовал ее всю. У меня дрожали руки, когда я гладил ее.
– Совсем не больно, – тихо сказала Аленка. – Совсем.
Но я навсегда запомню ее сдавленный стон и закушенные губы в тот момент, когда я уже не смог остановиться.
– Прости меня? – я заглянул Аленке в глаза. – Прости?
– Никита, ты – дурак, – важно ответила она, а ее руки снова стали опускаться по моему телу.
– Что ты делаешь? – я не пытался ее остановить.
– Тоже самое, – еле слышно прошептала она. И повторила: – Тоже самое.
Я закрыл глаза. Меня разрезало на части. Я старался передать ей хоть часть того наслаждения, какое испытал я. Очень хотелось, чтобы Аленка это почувствовала тоже. Тоже самое…
Мы покинули террасу часа в четыре утра. Добежали до гаражей.
– У тебя волосы пепельного цвета, – Аленка обняла меня. Нужно было прощаться, пока нас не увидели вместе.
– Такого не бывает цвета, – улыбнулся я.
– Бывает. Но только у тебя.
– Что ты дома скажешь? – с тревогой за Аленку, спросил я.
– Выпускной же был. Не думаю, что кто-то меня ждал дома раньше. А наши ребята, еще, наверное, гуляют.
– Ваши, – непроизвольно поправил я ее, чуть нахмурившись.
– Хорошо, – засмеялась она. – Ребята, которые учились с нами в одном классе, наверное, еще гуляют. Так подойдет?
– Более чем.
– Я побегу домой?
– Конечно, – я еще держал ее за руку, но уже чувствовал потерю. Пара мгновений, несколько взглядов, один поцелуй.
И все.
Неохотно просыпается небо с перламутровым оттенком, чуть подрагивает изумрудная листва, хрипло продирают глотки петухи, на траве сверкает бриллиантовая роса, земля уходит из-под ног, а Аленки уже рядом нет.
Как и раньше.
Но чудо успело оставить след в моем сердце. Теплое и прохладное, как первый поцелуй; волнующее и пронзительное, как первая близость; близкое и далекое, как Аленка; незнакомое и родное, как любовь…
Я проснулся, когда на улице стемнело. Испуганно чиркнул спичкой, подозревая, что проспал автобус. Взглянув на часы, я облегченно дунул на пламя и включил настольную лампу. Торопливо оделся.
Мысленно извинившись, я перемахнул через забор очередного палисадника. Ножиком срезал охапку цветов и снова понесся к Аленкиному дому. Через пару часов дверь ее квартиры была наполовину завалена всевозможными цветами. Правда, это было похоже на стог, но сверху я украсил получившееся не слишком гармоничное единство розами, срезанными в городском саду. На мое счастье, двор Аленки был пуст, и в подъезде мне никто не встретился.
Я суетливо запихивал заранее приготовленные вещи и книги в сумку. Услышав шум в коридоре, потушил свет в комнате и замер, пока звуки не переместились на кухню. По деревянному полу я ступал осторожно, чтобы не скрипнуть половицей и не задеть что-нибудь в темноте.
Перевел дыхание лишь в подъезде.
Удаляясь от дома, я ни разу не обернулся.
Автовокзал был практически пуст. Оставался лишь один последний рейс.
Поскольку автобус был не полон, я пересел на задние сиденья. Скинув ботинки, я удобно развалился на шести последних сидениях. Положил сумку под голову и смотрел, как огни города становились реже, пока не исчезли совсем.
Эмиль
Дом, где жил сумасшедший фотограф, находился на окраине города. Старик занимал половину первого этажа двухэтажного каменного дома с очень маленькими окошками. Отдельный вход к старику располагался за углом дома. Странная конструкция: с фасада обычный дом с подъездом и несколькими квартирами внутри, а с другой стороны – вход в квартиру старика.
Во дворе располагались еще четыре-пять подобных двухэтажных домиков после- или дореволюционного вида. Сам двор был обнесен высоким забором, а вход – в большие деревянные зеленые ворота. В них, наверное, когда-то заезжали лошади с повозками. Детские качели на веревке, собственно, деревяшка на двух канатах, привязанных к отросшей толстой ветке дерева. Полуразрушенные фундаменты бывших флигельков внутри двора. Будто оторванное от города место. В нем было незримое очарование, но уж очень все было убого. Первые этажи словно уходили в землю год за годом. Крохотные окошки были очень близко к земле. На улицу города выходили два дома, между которыми и располагались эти ворота. Ныряешь – а там еще дома и заросший двор. Двери подъездов открыты, где-то бегают дети, висит белье на веревках. Неопределенная смесь из города и деревни в остановившемся времени лет сто назад. Я и не знал, что у нас в городе есть такие места. Чем-то оно мне понравилось.
Квартира старика, а точнее, много комнат походили на мастерскую. В одной висели на стенах и стояли на полу работы. Это были и картины маслом, и углем, и здоровенные фотографические холсты. Как это все правильно называется, я не знаю, и художественной ценности я не признал ни в чем, что увидел. Но меня привели в восторг и жесткий кожаный диван с круглыми валиками по бокам, и низкая абажурная люстра над круглым столом, и некрашеные скрипучие полы с узкими половицами, и облезлые двери.
Эмиль, наоборот, что-то смыслил в искусстве, поэтому с интересом разглядывал работы, а я, как завороженный бродил по этому пространству. В другой комнате стоял топчан, застеленный пледом, который был связан вручную, как вязались половики. Узкие полоски на нем были всевозможных цветов: красные, черные, синие, желтые, коричневые. Рядом стояла открытая с двух сторон этажерка, выполнявшая роль ширмы. На ней где в ряд стояли книги, где были навалены журналы и газеты. Стояли кисти, маленькие коробки, баночки с растворителями, тюбики с красками. И тоже свисала с потолка лампа с абажуром. Пара комнат была закрыта. Следующая комната была большой, но я не нашел, где зажечь свет. В темноте только заметил стоящие мольберты с холстами на них.
Я точно попал в другое время, или, вернее, это прошлое состарилось в настоящем. Состарились стулья с обитыми спинками, какие я видел только на картинках, состарились столы, и удивительно жесткие кожаные кресла. Будто все ссохлось, половицы норовили провалиться под ногами, оставшаяся кое-то неопределенного цвета краска на стенах и дверях шла морщинами трещин, и твердые ошметки отслаивались и загибались по краям, точно сгоревшая на солнце кожа. Я провел пальцем по стене, под ним посыпалась старая побелка.
Я вернулся в комнату с круглым столом. Сел на диван и закурил. Пока Эмиль разговаривал со стариком, я никаких признаков сумасшествия у фотографа не заметил.
«Что-то Эмиль говорил о призраках, – вспомнил я, и мне стало весьма любопытно. В квартире царила такая атмосфера, что становились неудивительными любые паранормальные явления.
Я закрыл глаза и прижал к ним ладони: приглушенный голос старика, мягкий шум шагов Эмиля, тягучий скрип половиц под ногами, стрекот кузнечиков с улицы и что-то еще. Акустика была необычной в просторном коридоре и полупустых помещениях. Но не только это. Казалось, я почувствовал дыхание дома. Как живого. Не слышал, но чувствовал.
– Никита! – окликнул меня Эмиль. – Ты чего?
– Ничего, – отнял я руки от лица и открыл глаза. – А что?
Эмиль покачал головой.
Старик вошел с аппаратом:
– Думаю, этот вам подойдет.
– Что за модель? – поинтересовался я.
– Ты будто в них разбираешься, – осек меня старик. – Говорю, хороший, значит хороший. Иди, покажу, как настраивать, если собьется. Фотопленку дам черно-белую. Фотографическая широта здесь на уровне. Вам достаточно. Отпечатывать где будете? Бумагу дать?
– Мы для хранения, – ответил Эмиль. – Нам печать в крайнем случае может потребоваться.
– А-а-а, – протянул старик. – Добро. Принесете, я сам отпечатаю, когда захотите. Принесу пленку.
– Эмиль, – зашептал я. – Ты что-то о призраках говорил.
– Не я. Так говорят, что старик схимичил такую пленку, что, фотографируя пространство, там можно поймать умершие души.
– Давай спросим?
– Слушай, мы пришли за фотоаппаратом. Он нам в полцены отдает. Еще и пленку бесплатно. Сделали дело и пошли отсюда. Вдруг старика обидим.
– А это он рисует? – кивнул я на картины.
– Да.
– Почему тогда его называют фотографом, а не художником?
– Отстань ты, – глянул на меня Эмиль. – Что за вопросы?
Старик проводил нас до входной двери, которая была распахнута. Над ней висел фонарь. Такой же старый, как и дом. Лампочка выступала из-под колоколообразного металлического корпуса с широкими полями.
В нос ударил густой и насыщенный ночной воздух. А впереди – мгла: двор не освещался.
– Темень-то, – проворчал старик. – До ворот провожу вас.
– А можно сфотографировать призрак? – не выдержал я.
– Ты снимай, что тебе положено, – старик потянул за кольцо, и ворота с мягким скрипом разошлись, шурша нижним ребром по траве. – И не лезь, куда дороги нет тебе больше.
Мы с Эмилем переглянулись.
– Идите, – попрощался старик.
– Я понял, почему он фотограф, а не художник, – сказал я по дороге домой. – Фотография отображает то, что есть на самом деле, а на картине изображается воля художника. Фотограф – это настоящее, а художник – это прошлое.
– Почему прошлое? – безучастно спросил Эмиль, поглощенный своими мыслями о предстоящем новом проекте.
– Художник пишет исходя из собственного воображения. А оно базируется исключительно на нематериальном накопленном багаже прошлого, взятого из подсознания. И любые мечты, как любое будущее, это всего лишь ростки корней прошлого.
– Я не понимаю связи со стариком.
– Я тоже.
– А что ты тогда распинаешься?
– Сам не знаю, – ответил я. – Настроение такое.
Я замолчал на пару кварталов, а потом продолжил:
– Фотография – это, знаешь, что? – поскольку Эмиль мог беседовать только на темы электрического тока или близкие к ним, то ответа я и не ждал. – Это искусство манипулировать светом. А что в нашем понимании олицетворение света? Добро, любовь. Следовательно, наше настоящее будет настоящим, если есть источник любви.
– Ты заткнешься, с любовью спрашиваю? – доброжелательно поинтересовался Эмиль.
– Да, – подумав, ответил я. – Я, в принципе, все сказал.
Когда я вернулся от фотографа, Марина с недовольным выражением лица взглянула на меня, оторвавшись от книги. Она листала пособие для будущей матери. Не дождавшись извинений с моей стороны, Марина демонстративно погасила свет и легла спать. Меня это отнюдь не расстроило. Ужин в одиночестве мне представлялся более увлекательным занятием.
На плите в сковородке оставалась жареная картошка. Я неспешно поел, поставил чайник, и, открыв окно, закурил. Спокойно попив кофе, я принял ванну и пошел в комнату. В квартире стояла тишина, точно я находился в ней один. Давно у меня не было такого умиротворенного вечера. Очевидно, что мне лучше без Марины.
«Но как теперь «без»?» – я поднял ее пособие с пола. Не думаю, что Марину оно интересовало. Я уверен, что это часть спектакля: «я хорошая, ты плохой».
Я забрался под одеяло, и Марина тотчас сделала движение навстречу мне, но я не нашел в себе отклика. Я не отождествлял ее больше с желанной женщиной. Марина могла теперь жить со мной до конца дней, быть покладистой женой, хорошей матерью, хозяйкой моего дома, возможно, она могла бы стать мне товарищем, но не моей женщиной. Что-то треснуло в наших отношениях, если оно вообще когда-то было. Я не стал пересиливать себя и отвернулся. Марина отодвинулась на самый край.
Долго я не мог заснуть, думая то о фотографе, то о Маринином ребенке, который решил за меня мое будущее. Почему-то я подсознательно не мог назвать его своим, и даже не понимал, кто виноват: я или Марина.
Я мучительно и болезненно для себя представлял на его месте такого же мальчишку, как мой Данька, чтобы уже сейчас начать любить и ждать его появления. Но у меня ничего не выходило.
Марина похрапывала на другом краю дивана.
Аленка
Все лето я работал на железнодорожном вокзале. Как я не хотел вычеркнуть свое хулиганское прошлое в новом городе из своей памяти – ничего не получилось. Выгружать вагоны, хоть и не почетная работа, но крайне труднодоступная и востребованная среди таких, как я. На вокзале дежурила своя блатота, которая распределяла составы и забирала часть денег. Прошло три недели, прежде чем я занял прежнюю, привычную мне, позицию. С небольшой разницей: я не отбирал денег и честно работал, хотя мог бы этого не делать, присоединившись к «блатному косяку». Но я не стал слишком близко вливаться в данное общество. То, что я хотел, я получил: фронт самых выгодных работ в любом количестве. И денег с меня никто не требовал.
Я видел несправедливость, царящую здесь, но не встревал. Мне решительно было наплевать и на тех, у кого отбирали деньги; на тех, кто отбирал; на тех, кому не доставались вагоны. Я не собирался из-за кого-то нарываться на поножовщину или быть под прицелом у дежурившей милиции. К слову говоря, она тоже имела свою долю. Ее отстегивал «блатняк» за негласное разрешение властвовать на этой территории. Поэтому нередко драки за ее передел заканчивались смертью, которая банально трактовалась: «заснул пьяный на путях», «перепрыгивал через ограждения и упал под поезд» и прочее.
Ночевал я или здесь же под навесом, на деревянных ящиках, или в зале ожидания.
Мыться ходил в городскую баню. От тяжелой работы поначалу болело все тело. Но вскоре я заметил, что болит преимущественно от неправильного подъема тяжестей, от того, что неравномерно нагружаются группы мышц, и от неправильного чередования работы и отдыха. Я стал заниматься. В свободное время я бегал вдоль реки и заглядывал на спортивные школьные площадки, продолжая изобретать для себя упражнения. Самой лучшей была площадка около спортивной школы легкой атлетики, но, к сожалению, школа располагалась далеко, под охраной высокого забора и сторожа. Я посещал ее глубокой ночью и не чаще раза в неделю. Но там были нормальные спортивные снаряды, а не только всевозможные перекладины. К концу лета до меня дошло, что я не догадался плавать в реке. Это было серьезное упущение. Заплывы в прохладной августовской воде дарили бодрость и отдых всем мышцам, а также крепкий и восстанавливающий сон. Такой, что за час я мог выспаться как за все четыре. Разминка в перерывах между мешками, тюками и ящиками повышала мою производительность и снимала напряжение. Я вычислил, что она прибавила мне полтора раза от того, что могли за день сделать самые крепкие парни. А уставал я меньше.
Осенью дали общежитие от института, в который я поступил.
Я застелил узкую койку, расставил бабушкины книги на полку над кроватью. На письменный стол поставил новенькую настольную лампу, которую купил сразу по заселению.
Первый раз за три с половиной месяца я лег на кровать и с непривычки долго не мог уснуть, пока, измучившись, не скатился с подушкой на пол.
Даня
– Пияники! – прыгал Данька, когда я вошел в комнату.
– Это не сейчас, – протягивая ему один, сказал я и достал вазочку со шкафа. Высыпал пакет в нее и поставил на стол. – Буду заниматься, а ты будешь их грызть, когда захочется. Это только для занятий.
Данька кивнул, уплетая угощение. Доев, вытер рот ладошкой и ее же тщательно облизал. Посмотрел с вожделением на вазочку, но больше не взял.
– Шумели? – кивнул я на дверь.
Данька торопливо закивал.
