Четыре пера

– Как и всегда, – ответил он, – потому что ты – всегда больше, чем мои мысли о тебе.

И её улыбка изменилась, стала чем-то более значительным, чем улыбка друга.

– Поедем медленно; я буду править, – сказала она, как только его вещи уложили в экипаж, – я нарочно не взяла конюха. Завтра приезжают гости, и у нас есть только один день – сегодняшний.

Они поехали вдоль реки по широкой мостовой, а затем свернули в крутую, узкую улочку. Фивершэм молча сидел рядом. Он впервые приехал в Рамильтон и замечал сейчас всё, что видел и слышал по сторонам – неопределённого, тёмного цвета рощу высоких деревьев, возвышающуюся на том берегу реки, старый серый мост, а выше его – шум воды, журчащей на отмелях, и навевающее дремоту спокойствие города. Он воспринимал окружающее с превеликим любопытством и почти с гордостью, будто имел право собственности, потому что здесь жила Этни, и все эти предметы и явления были неотъемлемой частью её жизни.

Это была в то время девушка двадцати одного года, высокая, крепко сложенная и одновременно гибкая, с соразмерной росту шириной плеч, в которых совсем не было преувеличенной покатости, столь почитаемой нашими бабушками, и от этого она нисколько не потеряла женской привлекательности, а в походке была легка, как лань. Волосы её были тёмно-коричневого цвета, и она укладывала их витками на затылке; щёки её пылали ярким румянцем, а ясно-серые глаза смотрели в лицо собеседника с наиобаятельнейшей открытостью. И характер её совпадал с внешностью. Она была честна; в ней ощущалась некая прямота, этакая простота силы, несущая в себе много нежности, а жестокость исключающая вовсе. Об её храбрости до сих пор рассказывают в Рамильтоне, и Фивершэм всегда вспоминает эту историю с глубоким волнением. Она замешкалась у дверцы на том спуске с крутого холма, что ведёт к реке, когда лошадь, которой она правила, испугалась обычного звяканья ведра и понесла. Вожжи в тот момент свободно лежали и упали на землю прежде, чем Этни смогла схватить их; так она оказалась беспомощно сидящей в экипаже, а лошадь мчалась туда, где дорога резко сворачивает на мост. То, что она совершила, она совершила весьма хладнокровно. Выбравшись через передок повозки, которую раскачивало и бешено несло вниз с холма, схватившись за оглобли и удерживая равновесие, она дотянулась до конской шеи, поймала поводья и остановила животное в десяти ярдах от изгиба дороги. Но и её качества скрывали в себе недостатки, о которых Фивершэм пока ничего не знал.

Первые полпути Этни в основном молчала, так же, как и её спутник, потом заговорила, но как-то рассеянно, будто в её мыслях было что-то более важное. Проговорила она это, резко повернувшись к Фивершэму, только когда они выехали за город и оказались на прямой, волнообразной дороге в Леттеркенни:

– Я прочла сегодня утром, что ваш полк направлен из Индии в Египет. Ты мог бы поехать с ними, не встань я на твоём пути. У тебя была бы возможность отличиться. Я помешала тебе, и очень об этом сожалею. Ты, конечно же, не мог предполагать, что новое назначение твоего полка состоится когда-нибудь вообще, и мне понятно, как тяжело тебе оставаться. Я виню себя.

Фивершэм некоторое время сидел, неотрывно глядя вдаль, затем сказал голосом, вдруг охрипшим:

– Тебе не следует делать этого.

– И как мне справиться с этим? Я виню себя всё более, – продолжала она, – ведь я вижу события не совсем так, как другие женщины. Если предположить, к примеру, что ты уехал в Египет и случилось самое худшее, то я, конечно же, чувствовала бы себя очень одинокой до конца своих дней, но я бы абсолютно точно знала, что по истечении этих дней ты и я ещё многое друг в друге познали бы.

Она говорила не впечатляющим интонацией голосом, а тем ровным, устойчивым тоном, каким рассказывают о самом обычном воображаемом явлении. Фивершэм задержал дыхание, словно ему стало больно. Но девушка не сводила глаз с его лица, и он сидел не шевелясь, уставившись вперёд, и только на лбу появились складки. Он, казалось, не решился ответить и не разомкнул губ, а Этни продолжала:

– Видишь ли, я умею переживать отсутствие людей, о которых забочусь, может быть, несколько легче, чем большинство людей. У меня нет чувства, что я потеряла их насовсем. – Она помолчала некоторое время, подыскивая слова для трудновыражаемой мысли. – Ты ведь знаешь, как это случается, – возобновила она, – представь себе – ты идёшь-идёшь, тебе нудно и скучно, и вдруг выхватываешь лицо из толпы едва тебе знакомых, и сразу осознаёшь, что это – лицо друга; или же узнаёшь его, хотя раньше никогда не видел. Это почти та же радость, будто ты внезапно нашёл того, кого долго искал. Таких друзей – их, в самом деле, мало, но в конечном итоге именно они оказываются настоящими, – таких друзей ты уже не потеряешь, пусть они и отсутствуют, или даже – умерли.

– Если только, – медленно произнёс Фивершэм, – не ошибёшься. А что, если лицо в толпе – всего лишь маска? Можно ведь обмануться.

Этни решительно помотала головой:

– Таким образом – нельзя. Человеку может казаться, что он совершает ошибки, долго совершает, но в какой-то момент он получает доказательство того, что никаких ошибок не совершал вовсе.

Слепая вера девушки передалась ему и стала мучить, так что он не мог больше молчать.

– Этни! – воскликнул он, – ты не знаешь…

Но в этот момент Этни засмеялась, придержала лошадь и указала кнутом.

Они добрались до вершины холма, что в двух милях от Рамильтона. Дорога пролегала между каменными стенами: та, что слева, огораживала общинные земли, правая – рощу дубов и буков. В левую стену был встроен почтовый ящик ярко-красного цвета; на него-то и указывал хлыст Этни.

– Я хотела показать тебе это, – оборвала его она. – Вот сюда я обычно опускала письма к тебе в те беспокойные времена.

Фивершэм не воспользовался возможностью договорить.

– Дом находится за деревьями, направо, – продолжала она.

– Очень удобный почтовый ящик, – отметил Фивершэм.

– Да, – сказала Этни. Они поехали дальше и остановились снова в том месте, где обвалилась стена парка. – Здесь я обычно перелезала, чтобы опустить письма. По ту сторону стены есть дерево, такое же удобное, как почтовый ящик. Мне приходилось ночью полмили бежать по улице.

– А если бы наткнулась на воров?! – воскликнул Фивершэм.

– Натыкалась только на колючки, – сказала Этни и, сворачивая при въезде в ворота, подъехала к крыльцу длинного, неправильной формы серого дома. – Ну вот, у нас есть ещё целый день перед балом.

– Вся округа, надо полагать, соберётся? – предположил Фивершэм.

– Сельчане ни о чём другом и думать не смеют, – рассмеялась Этни, – отец пошлёт полицейских, чтобы те привели их, если вздумают не явиться, так же, как он привёл сюда твоего друга, мистера Дарренса. Кстати, мистер Дарренс прислал мне подарок – скрипку Гварнери.

Дверь отворилась, и к ступенькам шагнул худой, долговязый старик с осунувшимся, но свирепым, как у хищной птицы, лицом. Оно, однако, смягчилось дружелюбием, когда он увидел Фивершэма, а на губах его заиграла улыбка. Чужак мог бы подумать, что он подмигивает, но это его левое веко постоянно свисало над глазом.

– Ну, здравствуй, – сказал он, – рад тебя видеть. Ты должен чувствовать себя здесь, как дома. Если хочешь виски, шаркни пару раз ногой по полу. Слуги поймут. – После этого он развернулся и зашёл обратно в дом.

* * *

Биографу Дэрмода Юстаса нужно было бы подойти к своей работе с осторожностью, ибо, поскольку старый хозяин дома “Леннон Хаус” уже двадцать лет как не лежал в могиле, то к настоящему времени обрёл образ легендарного героя. Небылицы с его участием постепенно слагались в были, и любому ловкачу в тех краях достаточно было проявить находчивость и задвинуть историю о Дэрмоде, чтобы обеспечить полное доверие к себе. Существуют, однако определённые факты. Он применял практику древнего, тиранического гостеприимства, держал дом у дороги в Леттеркенни открытым для всех и даже чужакам навязывал ночлег и стол, что однажды испытал на себе Дарренс. Это был человек из прошлого века, который сердито взирал на перевёрнутый вверх дном мир и ни за что не хотел с ним поладить, разве что после изрядно принятого спиртного. Он – как римский патриций Кориолан, только пьяный – верил, что народ можно гонять, как стадо, с помощью палки, и тем не менее всегда помнил об умении держать себя в обществе даже наискромнейших из женщин. Горожане Рамильтона всегда с гордостью говаривали, что он, сухопарый, седовласый старик с болезненным лицом и осоловелыми глазами, качающийся от выпитого, но чудом удерживающийся в седле, даже будучи в наихудшем состоянии, когда скакал галопом сверху вниз по крутым, вымощенным булыжником улицам, верхом на крупной белой кобыле, доставшейся ему из семнадцатых рук, со своим неразлучным другом – шотландской овчаркой, – никогда никого не сшиб с ног, за исключением одного человека. Здесь следует сделать пару примечаний. Он побаивался своей дочери, которая благоразумно держала его в неопределённости – то ли она довольна им, то ли нет; и возымел высокую степень расположения к Гарри Фивершэму.

Однако в тот день Гарри его почти не видел. Дэрмод уединился в комнате, которую он с удовольствием называл кабинетом, пока Фивершэм и Этни после обеда ловили лососей в Ленноне. День стоял тихий, как шабаш, и даже птицы замерли. От дома раскинулись под крутым уклоном луга, оттенённые деревьями и покрытые пятнами солнечного света, переходящие в долину, за которой река, кажущаяся под нависающими сводами ветвей чёрной, несла свои быстрые воды. В одном месте вода падала – соскальзывала со скал так гладко, что казалась неразрывной, даже твёрдой, кроме одного участка. Там река разбивалась об острый утёс и отбрасывалась назад янтарной волной, просвечиваемой солнцем. Они долго сидели напротив этого утёса, временами болтая, но большей частью слушая шум воды и созерцая её непреходящий поток, пока не приблизилось время заката и тени не стали длинными; тогда они встали, посмотрели друг на друга с улыбкой и так медленно пошли к дому. Это был день, который Фивершэм запомнил надолго, потому что предстоящая ночь была ночь бала. Когда оркестр заиграл начальные такты четвёртого вальса, Этни сошла со своего места у двери в гостиную, подхватила Фивершэма под руку, и они вышли в вестибюль.

Там было пусто, а центральная дверь открыта навстречу прохладе летней ночи. Из танцевального зала волнами доносились ритмы весёлой музыки и шарканье ног танцующих. Этни облегчённо вздохнула, отдыхая от своих обязанностей, после чего, выпустив руку партнёра, подошла к стоящему сбоку столу.

– Почту принесли, – сказала она, – письма: одно, второе, третье – тебе, и коробочка.

Пока говорила, она протянула ему её, белую картонную коробочку для ювелирных изделий, и очень удивилась отсутствию в ней веса.

– Она, должно быть, пуста, – сказала она.

Но упаковка была, тем не менее, тщательно запечатана и перевязана, и Фивершэм, сломав печати и развязав бечеву, взглянул на адрес. Посылка была отправлена из его квартиры, а почерк был ему незнаком.

– Это какая-то ошибка, – сказал он, открывая крышку, и – оторопел. Из коробки выпорхнули три белых пера, какой-то миг покачались, трепеща, в воздухе и, одно за другим, мягко опустились на пол. На тёмных полированных досках они лежали, как снежинки. Но были они не белее щёк Гарри Фивершэма. Он так и стоял, уставившись на пёрышки, пока локтем не ощутил лёгкое прикосновение, перевёл взгляд и увидел на своём рукаве одетую в перчатку руку Этни.

– Что это значит? – спросила она. В её голосе слышалось недоумение, но не более того. Улыбка на лице и преданное доверие в глазах говорили о том, что она ничуть не сомневалась, что первое же слово Гарри рассеет его. – Что это значит?

– Что существуют вещи, которые невозможно скрыть, надо думать так, – сказал Фивершэм.

Некоторое время Этни не говорила ничего. В вестибюль проникала томная музыка, а из сада, через открытую дверь, доносился шелест деревьев. Затем она, потеребив его за руку и издав бездыханный смешок, попросила его, как просят ребёнка:

– Ты, похоже, не понимаешь, Гарри. Здесь три белых пера. Тебе их прислали в шутку? Ну да, конечно же, в шутку. Однако жестокие же шуточки…

– Их прислали чрезвычайно серьёзно, – это заговорил он, глядя ей прямо в глаза. Рука Этни оторвалась от его рукава и опустилась.

– А кто их прислал? – спросила она.

Фивершэм же думал в ином ключе. Главное – содержимое, а не люди, отправившие коробку. Этни, протянув руку, взяла у него её. На дне лежали три визитные карточки, она вынула их и прочла вслух:

– Капитан Тренч, мистер Каслтон, мистер Виллоуби. Ты знаешь этих людей?

– Все трое – офицеры моего бывшего полка.

Девушка, ошеломлённая, встала на колени прямо на пол и собрала в руку пёрышки, в глубине души надеясь, что само прикосновение к ним поможет ей что-то понять. Они лежали на ладони её руки в белой перчатке; она слегка дунула на них, они взмыли вверх и, трепыхаясь и паря, повисли в воздухе. Пока они оседали, она поймала их снова, и раздумья постепенно привели её к следующему вопросу.

– Их прислали справедливо? – спросила она.

– Да, – ответил Гарри Фивершэм.

Он не собирался отрицать или уворачиваться. Он осознал то, что ужасная вещь, так много лет предвидимая, в конце концов постигла его. Он прослыл трусом. Это слово давно, точно выписанное огненными буквами, пылало в его мозгу, и вот теперь оказалось крупно начертано в общественном месте. Он стоял так, как стоял когда-то перед портретами пращуров – безмолвно воспринимая осуждение. А вот девушка, по-прежнему не вставшая с колен, отказывалась мириться со случившимся.

– Я не верю, что это правда, – сказала она, – ты не смог бы столь прямо смотреть мне в лицо, если бы это было правдой. Твои глаза, вместо того, чтобы встретиться с моими, уткнулись бы в пол.

– Тем не менее это – правда.

– Три белых пёрышка, – медленно сказала она и затем, всхлипнув, продолжила: – надо же – ещё сегодня сидели мы, только ты и я, на берегу Леннона, под вязами, – ты не забыл, Гарри? – и вот появляются три белых пёрышка, и кажется, что конец света близок.

– О нет! – воскликнул Гарри; голос его надломился на полуслове. До сих пор он говорил с твёрдостью, соответствующей твёрдости взгляда, и эти её последние слова, напомнившие недавно пережитое, и трогательная простота её высказываний взяли его за душу. Но Этни, казалось, не вняла его мольбе. Она прислушалась, повернувшись лицом к танцзалу: щебечущие голоса и смех, доносившиеся оттуда, стали громче и ближе, и до неё дошло, что музыка прекратилась. Она быстро поднялась на ноги, сжав перья в руке, и открыла одну из дверей. Это была дверь в её гостиную.

– Пойдём, – сказала она.

Гарри последовал за ней, и она закрыла дверь за собой, оставляя шум с той стороны.

– А теперь, – попросила она, – расскажи-ка мне, пожалуйста, зачем были посланы эти перья.

Она спокойно стояла перед ним, бледная в лице, и в его выражении Фивершэм не смог разглядеть какого-либо другого чувства, кроме решительного желания добраться до истины; и столь же спокойно произнесла это. Он ответил, как отвечал до этого, прямо и по существу, без всякой попытки смягчить ситуацию:

– Пришла телеграмма, её послал Каслтон. Её принесли, когда Тренч и Виллоуби ужинали у меня. В ней говорилось, что мой полк будет переведён на действительную службу в Египет. Каслтон в тот день обедал с человеком, познакомиться с которым было нужно, и я не усомнился в точности его донесения. Он просил меня сообщить Тренчу. Я этого не сделал, а сидел с телеграммой перед собой, обдумывая её содержание. Каслтон в ту ночь уезжал в Шотландию, с тем чтобы из Шотландии вернуться прямо в полк. Он, следовательно, увидел бы Тренча самое раннее через несколько недель, и к тому времени о телеграмме, скорее всего, позабыли бы, или перепутали бы дату. Я не сказал Тренчу и бросил телеграмму в огонь, и в тот же вечер подал документы. Но Тренч каким-то образом выведал. Дарренс тоже присутствовал – боже мой, Дарренс! – спохватился он вдруг, – значит, и он знает, как и все!

Его вдруг поразила мысль о том, что друг Дарренс, который, как ему было хорошо известно, имел обыкновение относиться к нему с почтением, по всей вероятности, посчитает его объектом презрения. Тут заговорила Этни. В конце концов, какое теперь имеет значение, знает ли Дарренс, если уж сама Этни знает. Пусть хоть весь белый свет узнает, от Южного полюса до Северного.

– И это всё? – спросила она.

– Этого достаточно.

– Думаю, нет, – продолжала она, чуть понизив голос, – мы ведь договорились, не так ли, что между нами никогда не будет никаких дурацких недомолвок. Каждый из нас должен сам быть откровенным и взамен получать откровенность – без всяких обид. Так откройся же мне, прошу тебя! – умоляла она, – я, думаю, вправе требовать от тебя этого. Во всяком случае, я прошу сейчас так, как никогда ни о чём в своей жизни не просила.

Гарри вспомнил о причине, которой смог бы объяснить свой поступок, столь мелкой по сравнению со столь глубокими последствиями. Этни разжала пальцы, и три пёрышка легли перед ней на стол. Оправдать их было невозможно; клеймо труса висело на нём биркой слепца; кроме того, заставить её понять он никогда не смог бы. Однако она ждала объяснений, и имела на это право. Она была великодушна в своей просьбе, а такое благородство не так часто встречается среди женщин. Поэтому Фивершэм, собравшись с мыслями, начал:

– Всю жизнь я боялся, что однажды струшу, и с самого начала знал, что предопределён судьбой для армейской службы. Свой страх я держал в себе. Не существовало никого, кому я мог бы рассказать о нём. Мама умерла, а отец… – он на мгновение остановился, чтобы сделать глубокий вдох. Он увидел отца, этого железного нелюдима, сидящего в этот самый момент на мамином любимом стуле, на террасе, устремившего взгляд, поверх освещённых луной полей, в сторону Сассексской меловой гряды, и представил себе, как тот мечтает о достойных рода Фивершэмов почестях и наградах, которые в самом начале египетского похода заслужит его сын. И, конечно же, суровое сердце старика разорвалось бы от этого удара. Гарри стал отчётливо осознавать масштабы своего низкого поступка и все те невзгоды, что за ним непеременно последуют. Уронив голову на руки, он громко застонал.

– Отец, – возобновил он свой рассказ, – никогда не понял бы, не смог бы понять. Я его знаю. Когда на пути его поджидала опасность, он с готовностью встречал её, но – не предвидел заранее. А для меня беда всегда была в том, что я предчувствовал любую опасность, всякий риск, поджидающий впереди. И кроме того, я предвидел ещё кое-что. Отец в часы ожидания, перед началом сражения, после построения войск разговаривал обычным тоном, а для меня само предчувствие неизвестности, напряжение тех часов были пыткой. Я предвидел возможность трусости. Однажды вечером, когда отец собрал у себя старых друзей – он называл эти застолья “крымскими ночами” – были рассказаны две ужасные истории об уклонистах, одна об офицере, другая о хирурге, и я был в тот момент поставлен перед лицом трусости. С обеими историями я засыпал ночью; они никогда не выходили из моей памяти, они стали частью меня. Я видел себя то на месте одного, то на месте другого, представлял, как я поступил бы на их месте, как из-за меня наступает перелом в сражении, разоряющий мою страну, как я при этом позорю отца и тех ушедших в мир иной, чьи портреты были по ранжиру развешаны в зале. Я пытался одержать верх над страхом. Во время охоты у меня в голове всегда была карта местности. Я предвидел обманчивость всякой изгороди, любой ямы, каждой насыпи.

– Но на коне ты сидел прямо, – перебила Этни, – мистер Дарренс так сказал мне.

– Неужели? – рассеянно произнёс Фивершэм, – возможно, это и так, когда гончие были впереди. Знал бы Дарренс, что означало для меня ожидание, перед тем, как снималась маскировка. Поэтому, когда пришла телеграмма, я воспользовался случаем и подал в отставку.

Он закончил свою исповедь. Говорил он осторожно, кое-что скрывая от неё. Как бы ревностно она ни требовала откровенности, он должен был любой ценой, и ради неё же, кое-что скрыть. Но она сразу же это заподозрила.

– Ты боялся опозорить и меня тоже? Была ли и я в какой-то мере причиной твоей отставки?

Фивершэм посмотрел ей в глаза и солгал:

– Нет.

– Если бы ты не был помолвлен со мной, то всё равно подал бы документы?

– Да.

Этни медленно стянула с руки перчатку. Фивершэм отвернулся.

– Думаю, что я, скорее всего, похожа на твоего отца, – сказала она. – Я тоже не понимаю.

В тишине, последовавшей за её словами, Фивершэм услышал, как что-то зазвенело и покатилось по столу. Подняв глаза, он увидел, что она сняла с пальца знак помолвки – кольцо с камнем, и оно лежало теперь на столе, а грани, переливаясь, мерцали, словно подмигивали ему.

– И всё это – всё, что ты мне рассказал, – воскликнула она с весьма строгим выражением лица, – ты скрыл бы от меня? Ты женился бы на мне и скрыл это, не появись здесь эти три пера?

Эти слова с самого начала были готовы сорваться с её губ, но она не произносила их, чтобы у него оставалась хоть какая-то, пусть и невообразимая, возможность объясниться и тем самым вновь утвердиться в её глазах. Она предоставляла ему любую возможность, но сейчас задела и оголила наихудшую сторону его предательства. Фивершэм уклонился, не ответил и тем позволил себе молча согласиться. Этни, однако, была беспристрастна, и отчасти любопытна, она пыталась постичь всю глубину случившегося, прежде чем столкнуть его в подсознание.

– Но ты собирался вчера что-то сказать, я ещё перебила, показывая на почтовый ящик, – о чём – о перьях? – рассмеялась она.

– Да, – устало ответил Фивершэм. Какое значение могли теперь иметь эти настойчивые вопросы, раз перья присланы, а кольцо, поблёскивая, лежало на столе? – Наверное, то, что ты говорила, слишком отвлекло меня.

– Я помню, – сказала Этни, спешно обрывая его, – я говорила о том, что значит часто видеться друг с другом. Мы больше не будем обсуждать эти вещи. (Тут Фивершэм покачнулся на ногах, будто падал.) Я помню также, как ты сказал, что кто-то может и ошибиться. Ты был прав, я – нет. Этот кто-то может не только нагородить ошибок, а сделать ещё кое-что. Возьми, пожалуйста, своё кольцо обратно.

Фивершэм, взяв кольцо и держа его на ладони, стоял очень тихо. Он никогда прежде так сильно не любил её, никогда столь основательно не дорожил ей, как в этот миг, когда потерял её. Здесь, в тишине комнаты, она просто светилась, вся такая очаровательная, вся, от ярких цветов в волосах до белых туфелек. Ему стало казаться невероятным, что он когда-то завоевал её. Такое всё же произошло, а вот теперь – потерял. В его раздумья опять ворвался её голос.

– Это тоже твои. Забери их, пожалуйста.

Своим опахалом она указала на перья, лежавшие на столе. Фивершэм послушно протянул руку, а затем удивлённо отдёрнул её.

– Их четыре, – сказал он.

Этни не ответила, и, глядя на веер, Фивершэм всё понял: он был сделан из слоновой кости и белых перьев. Она, вырвав одно, от себя добавила его к тем трём.

То, что она совершила, было, без сомнения, жестоко. Но она хотела положить конец – совершенный, безвозвратный конец; хотя голос её был ровным, а лицо, несмотря на бледность, оставалось спокойным, её мучили унижение и боль. Ухаживания Гарри во всех подробностях, обмены взглядами, письма, написанные и полученные, произнесённые слова – всё при воспоминаниях вызывало жгучую, невыносимую боль. И прикосновения губ она вспомнила с ужасом. После этой ночи она не хотела видеть Гарри Фивершэма больше никогда. Поэтому и добавила четвёртое перо к тем трём.

Гарри, когда она повелела ему, взял перья без возражений и даже с неким достоинством, которое даже в тот момент удивило её, и всё это время смотрел ей прямо в глаза, отвечал на её вопросы просто, и вовсе не казался жалким и несчастным, и Этни уже начала сожалеть о своём последнем поступке. Но он, тем не менее, был совершён, и Фивершэм взял четыре пера.

Он держал их между пальцами, будто собираясь разорвать, но всё же контролировал свои действия. По-прежнему не сводя глаз с её лица, он бережно положил перья в нагрудный карман. Этни даже не подумала, зачем. По её мнению, наступил конец, и возврата к прошлому нет.

– Нам, я думаю, нужно возвращаться, – сказала она, – мы уже довольно долго отсутствуем. Позволь мне взять тебя под руку.

В зале она посмотрела на часы:

– Ещё только одиннадцать, – утомлённо произнесла она, – если уж мы танцуем, то обычно до утра. Придётся нам до рассвета выглядеть бодрыми.

Она взяла его под руку, и они пошли в танцевальный зал.

5. Отверженный

Обстановка помогла им; невнятный гам танцевального зала сразу же передался и их губам; выражение удовольствия не сходило с их лиц, и никто в “Леннон Хаус” в ту ночь не заподозрил, что между ними произошёл разрыв. Гарри Фивершэм наблюдал за тем, как Этни смеётся и болтает так, будто у неё нет других забот, и беспрестанно удивлялся, не думая о том, что сам носит такую же маску весёлости. Лёгкий стук её каблучков, когда она, ритмично покачиваясь, танцевала рядом, убедил его, что сердце её в тот момент полностью подчинилось музыке. Она, казалось, смогла бы управлять и цветом собственных щёк. Таким образом, как она и попросила, они оба выглядели весьма бодро. Даже танцевали вместе. Но Этни всё время чувствовала на себе тот тяжкий груз боли и унижения, который вот-вот раздавит её, а Фивершэму четыре пера прожигали грудь. Его поразило то, что никто из гостей не обращал на них внимания. Всякий раз, приближаясь к партнёрше, он вполне ожидал, что с её языка вот-вот сорвётся презренное имя – его имя, но не боялся этого. Ему нет дела, случится ли это, произнесётся ли. Он потерял Этни. Он наблюдал за ней, а на других гостей смотрел, но не видел их, хотя знал наверняка, что будет подыскивать достойную себя и сравнивать её с Этни. Здесь были женщины хорошенькие, изящные, даже красивые, но Этни выделялась среди них совершенно особенным типом красоты. Широкий лоб, правильный изгиб бровей, большие, ясные, смотрящие прямо, серые глаза, полные, яркие губы, способные смягчиться нежностью и поджаться твёрдостью решения, а также королевская грация её осанки – все эти признаки выделяли её для Фивершэма, и так же воздействовали бы на любое общество. Он наблюдал за ней, отчаянно изумляясь, что ему вообще предоставилась возможность владеть ей.