Четыре пера

– Это значит, – сказала миссис Адэр, – что у Этни, со всеми её неудачами, есть основание быть объектом зависти многих женщин.

Дарренс не ответил на этот намёк прямо. Он наблюдал за проезжающими мимо экипажами, прислушивался к весёлой болтовне окружающих, оживлялся при виде женщин, одетых в лёгкие платья нежных цветов; и всё это время его неторопливый ум уводил его всё дальше в неверном направлении собственной философии. Наконец миссис Адэр, с едва заметным нетерпением, повернулась к нему.

– О чём ты думаешь? – спросила она.

– О том, что женщины страдают гораздо больше мужчин, когда им что-то не удаётся в этом мире, – ответил он, и ответ был скорее туманным вопросом, нежели ясным утверждением. – Я знаю, конечно, очень мало, могу только предполагать, но по-моему, женщины накапливают в себе гораздо больше того, через что они прошли, чем это делаем мы. Для них прошедшее является такой же реальной их частью, как, скажем, рука или нога; для нас это всегда что-то внешнее, в лучшем случае – ступенька лестницы, в худшем – ярмо на шее. А Вы разве так не считаете? Я плохо излагаю мысль, но попробую выразиться так: женщины оглядываются назад, мы смотрим вперёд; может, поэтому несчастья бьют их больнее, а?

Миссис Адэр ответила по-своему. Она не согласилась открыто, но в её голосе послышалось некоторое смирение.

– Деревня в горах, где живёт Этни, – тихо произнесла она, – называется Гленалла. От большой дороги к ней ответвляется просёлочная, на полпути между Ратмалленом и Рамильтоном, – пока заканчивала высказывание, она поднялась и протянула руку, – мы увидимся?

– Вы всё там же, на Хилл Стрит? – уточнил Дарренс, – я некоторое время побуду в Лондоне.

Миссис Адэр подняла брови. Она, по природе своей, всегда и во всём выискивала какой-то замысловатый, скрытый мотив; если же образ действий, берущий начало от мотива, оказывался очевидным и простым, то это сбивало её с толку. И сейчас решение Дарренса остаться в городе поставило её в тупик. А почему он сразу не поехал в Донегал, спросила она себя, ведь его мысли, несомненно, вели его туда. Она слышала об его частом присутствии в Сервис Клаб, и не могла понять. Она и не подозревала об его мотиве, когда он сам сообщил ей, что уже съездил в Саррей и провёл день с генералом Фивершэмом.

Тот день был бесплодным для Дарренса. Генерал интересовался только историей похода, из которого он недавно вернулся, и удерживал его строго в этих рамках. Лишь один раз у него появилась возможность приблизиться к теме исчезновения Гарри Фивершэма, но при одном лишь упоминании имени своего сына лицо старого генерала застыло гипсовой маской – стало лишено выразительности и внимания. “Давай поговорим о чём-нибудь другом, если ты не против”, – сказал он. И Дарренс вернулся в Лондон, не оказавшись ни на дюйм ближе к Донегалу.

После этого он, сидя под большим деревом во внутреннем дворе своего клуба, разговаривал со многими, но результаты по-прежнему не удовлетворяли его. Все те июньские дни, после полудня и до ночи, не сходил он со своего поста. Ни один из друзей Фивершэма не прошёл мимо дерева, с кем бы Дарренс не замолвил о нём словечко, и словечко всегда приводило к вопросу, но за вопросом не следовало ответа, кроме пожимания плечами или фразы “Чтоб мне лопнуть, если я знаю!”

Гарри Фивершэма более не знали в его любимом заведении, даже в мыслях друзей ему не нашлось места.

И вот однажды, ближе к концу июня, во внутренний двор, прихрамывая, зашёл старый моряк, отставной офицер, и, увидев Дарренса, остановился в нерешительности, а затем с невероятной живостью заторопился прочь.

Дарренс, подскочив со своего места, воскликнул:

– Мистер Сатч! Вы разве забыли меня?

– Ну разумеется, полковник Дарренс, – сказал лейтенант смущённо, – ведь прошло некоторое время с тех пор, как мы встречались, но теперь я вижу, что очень хорошо Вас помню. Я думаю, мы встречались – одну минуту, где же это было? Память старика, полковник Дарренс, она что корабль, давший течь – когда заходит в гавань, то груз воспоминаний оказывается подтопленным.

От внимания Дарренса не ускользнули ни смущение лейтенанта, ни его предшествующая нерешительность.

– Мы встречались в Брод Плэйс, – сказал он. – Мне бы хотелось, чтобы Вы сообщили мне новости о моём друге Фивершэме. Почему была разорвана его помолвка с мисс Юстас? И где он сейчас?

В глазах лейтенанта мелькнуло удовлетворение. До этого он не был уверен, знал ли Дарренс о том, что Гарри навлёк на себя позор. Теперь стало очевидно – Дарренс не знал.

– Я думаю, есть только один человек на всём белом свете, – сказал Сатч, – который смог бы ответить на оба Ваших вопроса.

Дарренса это ни в коей мере не смутило.

– Да, я целый месяц прождал Вас здесь, – ответил он.

Лейтенант Сатч, запустив пальцы в бороду, уставился сверху вниз на своего собеседника.

– Ну что ж, это правда, – признался он, – я могу ответить на Ваши вопросы, но не стану.

– Гарри Фивершэм – мой друг.

– Генерал Фивершэм его отец, а знает лишь полправды. Мисс Юстас была с ним помолвлена, и тоже знает не больше. Я дал Гарри клятву, что буду хранить молчание.

– Не любопытство заставляет меня задавать вопросы.

– Это дружба, я уверен, – искренне сказал лейтенант.

– Не только это. Есть и другая сторона медали. Я не буду просить Вас ответить на мои вопросы, а задам третий. Его мне задать труднее, чем Вам ответить на него. Предал бы эту дружбу друг Гарри Фивершэма, если бы… – Дарренс покраснел под солнечным загаром, – если бы попытал счастья с мисс Юстас?

Вопрос поверг лейтенанта Сатча в изумление.

– Вы? – воскликнул он и замер, размышляя над тем, способен ли Дарренс увлечься женщиной. Он помнил о том, что Дарренс очень быстро продвинулся по службе, однако об этой стороне дела у него раньше и мысли не было, и он был не менее обеспокоен, сколько и поражён. Он приревновал Гарри Фивершэма так же рьяно, как мать ревнует второго сына-любимчика. С приятным ожиданием он лелеял надежду, что в конце концов Гарри вернётся ко всему тому, чем когда-то владел, словно вновь взошедший на трон король. Он пристально посмотрел на Дарренса, и надежда его растаяла. Дарренс выглядел человеком храбрым, и это доказывал его послужной список, а у лейтенанта Сатча имелась своя теория о женщинах: “Бессмысленную храбрость женщины свято чтут.”

– Ну? – произнёс Дарренс.

Лейтенант Сатч осознавал, что должен ответить, и испытывал сильный соблазн солгать, ибо знал достаточно о человеке, который расспрашивал его, чтобы быть уверенным, что ложь окажет своё воздействие. Дарренс уедет обратно в Судан, так и не добившись благосклонности.

– Ну?

Сатч посмотрел вверх, на небо, потом вниз, на брусчатку. Гарри предвидел, что сложность такого рода вполне может возникнуть – он не возлагал надежд, что Этни станет ждать. Сатч представил себе, как Гарри бродит сейчас где-то там, под палящим солнцем, и сравнил его с тем, кто был перед ним – с достигшим успеха офицером, наслаждавшимся досугом в своём клубе. Его тянуло нарушить обещание, раскрыть всю правду и ответить Дарренсу на два его первых вопроса. И вновь безжалостное односложие потребовало ответа:

– Ну?

– Нет, – с сожалением сказал Сатч, – это не было бы предательством.

В тот же вечер Дарренс сел в поезд до Холихеда.

9. В Гленалле

Усадьба отстояла от деревни на милю и находилась выше её, посреди дикой, поросшей вереском местности. Вереск вторгся и в сад, и верховая тропа заканчивалась у самых ворот. Словно корабль в гавани, дом был с трёх сторон окружён полукольцом гор, столь часто, вне зависимости от времени года, менявших цвет, что каждый день можно было замечать новый оттенок. Деревья на этих холмах не росли, и кое-где посреди мха и вереска обнажался гранит. Но в целом они создавали впечатление дружелюбного пристанища, и Дарренс даже подумал, что горы нарочно рядились в свои разноцветные – изумрудно-зелёные, пурпурные и красновато-коричневые – одежды, чтобы вызвать восхищение у девушки, нашедшей здесь приют. Дом выходил фасадом на деревню, долго тянущуюся под уклон до узкого залива Лоу. Из окон можно было увидеть разбросанные чащи, возделанные поля и побеленные одноэтажные домики, а также высокий лес на берегу, а если присмотреться, то заметить коричневую воду и парящих над ней чаек. Дарренс, во второй половине дня ехавший по просёлочной дороге в гору, едва приблизившись, сразу узнал этот дом по плавно льющейся ему навстречу, радушно приветствующей музыке скрипки. Он сдержал поводья, и его фантазии, перехватив дыхание, заиграли с особенно сильной надеждой.

Он привязал коня и вошёл в ворота. Бесформенный барак снаружи, дом был весьма уютен изнутри. Комната, в которую его проводили, широкая, с мебелью из дуба и сверкающими латунными набалдашниками, была светла как день. Дарренс тут же представил её в зимнюю ночь, с зашторенными окнами, с ярко-красным пламенем в камине, когда ветер пронзительной волынкой завывает в горах и стучит в оконное стекло.

Этни приветила его без малейшего признака удивления.

– Я так и думала, что ты приедешь, – произнесла она, и на лице её засияла улыбка.

Пока они пожимали друг другу руки, Дарренс рассмеялся чему-то, и Этни удивилась. Взгляд её, последовавший за его взглядом, упал на скрипку, лежавшую возле неё на столе. На ней, потускневшей, была видна отметина, рядом с кобылкой[9], где кусочек источенного червями дерева был заменён.

– Это твоя, – сказала она, – ты был в Египте, и я никак не могла отослать её тебе туда.

– Я надеялся и знал, что ты всё равно примешь её, – ответил Дарренс.

– Как видишь, это случилось, – сказала Этни и, глядя прямо ему в глаза, добавила, – я смогла оценить её лишь некоторое время назад. Было время, когда мне необходимо было удостовериться в том, что у меня есть настоящие друзья, и скрипка мне ощутимо помогла. Я очень рада тому, что она у меня есть.

Дарренс взял инструмент со стола, обращаясь с ним очень осторожно, как со священным сосудом.

– Ты играла на ней что-нибудь? Мусолинскую увертюру, например? – спросил он.

– Ты это помнишь? – засмеялась она в ответ. – Да, играла, но только недавно, потому что на долгое время вообще откладывала скрипку. Она слишком сокровенно говорила мне о тех вещах, которые я хотела забыть, – эти слова, как и остальные, она произнесла без колебаний и не опуская глаз.

На следующий день Дарренс съездил в Ратмаллен за багажом и пробыл на ферме неделю. До последнего часа его визита ни Этни, ни Дарренс ни намёком не обмолвились о Гарри Фивершэме, хотя и проводили много времени вместе. Дэрмод оказался развалиной ещё худшей, чем Дарренс ожидал, согласно описанию миссис Адэр. Вся речь его сократилась до односложных слов; остов усох, одежда мешком висела на конечностях; он и ростом, казалось, стал меньше, и даже гнев улетучился из его глаз. Он превратился в домоседа и большую часть дня дремал у камина даже в эту, июльскую, погоду. Ходил он самое дальнее до серой церквушки, открыто стоявшей на холме примерно в четверти мили – её было видно из окна, и даже такая прогулка отнимала у него много сил. Это был старик, впавший в дряхлость, изменившийся почти до неузнаваемости; его заторможенные телодвижения и сиплый голос делали его похожим на ожившего мертвеца, и Дарренсу это зрелище причиняло мучительную боль. Его собака колли, казалось, постарела с ним за компанию, так что, увидев их вместе, можно было посочувствовать обоим.

Дарренс и Этни были, таким образом, на долгое время сведены вместе. Днём они – в сырую ли погоду, в ясную ли – бродили по горам, и она, раскрасневшись, с сияющим лицом и горящими от восхищения глазами, показывала ему округу и настоятельно требовала, чтобы он восторгался тоже. По вечерам она брала скрипку и, сидя, как когда-то давно, с обращённым не к нему лицом, она снова и снова заставляла струны возвышенно говорить о глубоких чувствах, а Дарренс, наблюдая за взмахами её руки, подсчитывал шансы. Он не привёз в Гленаллу предвидение лейтенанта Сатча – что он добьётся здесь успеха. Между ним и Этни вполне может встать тень Гарри Фивершэма. Кроме того, он очень хорошо знал, что она перенесла бы удар свалившейся на неё бедности гораздо легче, чем другие женщины, и тому были доказательства. Несмотря на то, что “Леннон Хаус” оказался полностью разрушен и Этни лишилась земельных угодий, она по-прежнему жила в окружении собственного народа. Люди всегда радовались её приходу, и в деревне и окрестностях она слыла принцессой. Его общество тоже было ей искренне приятно, и она завела разговор об его трёхлетней службе на Востоке. Она расспрашивала его о том о сём, но подробности не имели для неё значения; пока он говорил, её глаза очень чутко следили за ним, а с губ не сходила добрая улыбка. Дарренс не понимал, к чему она клонила. И, вероятно, никто бы не понял, пока не узнал бы, что произошло между Гарри Фивершэмом и Этни. Сейчас Дарренс был в его обличьи, и ей очень хотелось убедиться, что и внутренне он на него похож. Он был для неё словно тёмный фонарь – то ли внутри горело пламя, то ли было пусто и темно, и она пыталась заглянуть и узнать наверняка.

Она таким же образом подвела его к разговору об Египте в последний день его визита. Они сидели на склоне холма, на берегу ручья, в котором чистая, казавшаяся чёрной вода, отскакивая от края к краю, устремлялась вниз по узкой, миниатюрной теснине между скал и с огромной скоростью вливалась в глубокие омуты среди каменных глыб.

– Однажды я четыре дня ехал среди миражей, – рассказывал он, – мне мерещились морские заливы, тихие, отблескивающие зеркалом, а вокруг них – деревья, словно окутанные туманом. Твой верблюд мог зайти в море почти по колени, и лишь тогда оно исчезало и появлялся ослепительно сверкающий песок. Ты не можешь себе представить, насколько ослепительно. Каждая песчинка, каждый камушек танцуют и дрожат, как солнечные зайчики, и ты можешь видеть – да-да, именно видеть! – потоки жары, поднимающиеся до уровня груди и стремительно текущие по пустыне, как вон тот ручей, только прозрачные. И это у тебя перед глазами до тех пор, пока впереди не сядет солнце! Представь себе наступающие затем бесконечно тихие ночи, когда дует от горизонта до горизонта друг-ветер, свежий и прохладный, и постель твоя расстелена прямо под огромным куполом звёздного неба. О-о, – глубоко вздыхая, воскликнул он, – и та страна нравится тебе всё больше! Это как Южный крест – всего лишь четыре перевёрнутые звезды, когда ты впервые их видишь, но через неделю начинаешь искать их, скучаешь по ним, когда уезжаешь опять на север. – Он, вдруг приподнявшись и оперевшись на локте, повернулся к ней, – ты знаешь – правда, я только за себя могу сказать, – я никогда не ощущаю себя одиноким в пустотах того пространства. Напротив, я всегда чувствую, что нахожусь совсем рядом с теми событиями, к которым питаю интерес, а также с теми немногими людьми, о которых забочусь.

Её глаза, смотрящие на него, ярко блеснули, а губы разомкнулись в улыбке. Он, сидя на траве, подвинулся к ней поближе и, вполоборота к ней, подобрав ноги под себя, оперся на руку.

– Там я часто представлял себе тебя, – сказал он, – ты полюбила бы всё – от предрассветного подъёма до ночного костра. Ты чувствовала бы себя как дома. Я часто перед сном лежал и думал об этом и о том, как поживают там мои друзья.

– И ты снова поедешь туда? – спросила она.

Дарренс ответил не сразу. В наступившей тишине стал отчётливо слышен шум пульсирующего рядом стремительного потока. Наконец он заговорил – без всякой восторженности в голосе, глядя пристально в воды ручья:

– Поеду, в Вади Халфу. На два года. Я предполагаю так.

Этни опустилась на колени около него:

– Я буду скучать по тебе, – сказала она.

Он сидел на траве, а она по-прежнему стояла на коленях сзади, и опять молчание разделило их.

– О чём ты думаешь? – спросила она.

– О том, что тебе не нужно скучать по мне, – сказал он и почувствовал, как она отпрянула назад и присела на пятки. – Моё назначение в Халфу… Словом, я мог бы укоротить срок, а то и вовсе избежать его. У меня есть ещё пол-отпуска.

Она не ответила и не изменила позы, а осталась спокойной и неподвижной, и Дарренс встревожился, и все его надежды рухнули. Потому что он знал, что её неподвижность была настолько же определённо выражением страданий, насколько в другой женщине она была бы криком боли. Он вполоборота повернулся к ней. Голова её была опущена, но она сразу подняла её. Губы её улыбались, но глаза были полны тревоги. Дарренс похож на своего друга. Первое, о чём он подумал – а не мешает ли ей что-то выразить согласие, даже если она хочет его выразить?

– Есть ещё твой отец, – сказал он.

– Да, – ответила она, – и отец тоже. Я не могла его бросить.

– Тебе и не нужно, – быстро сказал он, – эту трудность можно преодолеть. По правде сказать, я и не думал сейчас о твоём отце.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Высокий военный головной убор.

2

Глубокий выступ.

3

Сикомор-гемейза – дерево семейства тутовых.

4

Кабабиш (арабск.) – козопас.

5

Мехи для воды.

6

Зариба (арабск.) – колючий забор.

7

Махди – ожидаемый мусульманами пророк, долженствующий завершить дело Магомета. В 1881 г. в качестве Махди выступил дервиш Мохаммед-Ахмед из Донголы, собравший много сторонников в верхнем Египте и Судане. В 1884–1885 г.г. завоевал Бербер, Омдурман и Хартум, защищавшийся английским генералом Гордоном.

8

Ла-Манш.

9

Подставка под струны.